1000 не одна ложь

— Не рад. Потому что ты с ним… опять. Лучше бы камнями тебя закидал. Я ожидал этого. Я даже успел тебя оплакать. Похоронить. И был бы рад твоей смерти.

Я отшатнулась назад, но Рифат впился мне в руки и дернул к себе.

— Все эти годы, все эти проклятые годы я ждал. Терпеливо ждал, что моя любовь найдет отклик в твоем сердце. Но его у тебя нет. Ни сердца, ни души. Ты холодная, как камень. Ты… ты ледяная.

Пальцы сдавливали мне руки все сильнее.

— Он думал, я скажу ему, что между нами ничего не было. Думал, я дам ему то, чего ты никогда не давала мне — надежду. Но я бы лучше сдох, чем сделал это. Тварь… как же я вас ненавидел. Был уверен, что он простит тебя, а ты… а ты опять раздвинешь перед ним ноги.

— Ты сумасшедший. Ты ведь знал, кого я люблю, по ком схожу с ума. Как ты мог поверить, что я смогу забыть? — простонала я, пытаясь вырваться, но Рифат притянул меня к себе еще ближе и впился в мои губы своими губами. За сараем раздались какие-то шорохи, но я была слишком занята тем, что пыталась вырваться из рук Рифата.

— Знааал, знал, кого любишь, конечно, меня, конечно, меня не забылаааа, моя Альшитааа, — сдавливая мою голову, впиваясь мне в волосы, прижимаясь губами к моему лицу, пачкая его противными поцелуями и царапая бородой. Я не верила, что это происходит на самом деле. Он ненормальный. Он не в себе.

— А я не знал, — кажется, этот голос пронизал меня насквозь ударом электрического тока. Вначале надеждой на спасение, а потом ужасающим пониманием, что именно здесь и сейчас я умерла. Меня, как человека, как женщины, только что не стало. Рифат стер меня с лица земли. Стер из глаз Аднана навечно… и больше мне никогда уже не воскреснуть.

Я попыталась оттолкнуть Рифата, но тот придавил меня к себе и захохотал.

— Зато теперь знаешь. Ты спрашивал кто? Вот кто носит мне еду, вот благодаря кому я все еще не сдох. Увидел своими глазами? А ты мне не верил. Да, моя девочка? — прижался к моей щеке губами, а я все же смогла вырваться и отшатнуться назад.

— Скоро сдохнешь… — голос Аднана прозвучал спокойно и отчужденно, а у меня все тело заледенело от этого тона, словно только что прозвучал самый жуткий приговор… но он прозвучал всего лишь секунду спустя, когда Аднан поднял меня за шкирку с пола и так же спокойно сказал, — но первой сдохнет она.





ГЛАВА 21




Аднан слышал, как она плачет, видел, как корчится на полу своей комнаты, заламывая руки, и истерически просит его не причинить вреда ее дочери. Пусть выплескивает свой гнев только на нее саму, только она одна во всем виновата. А бедуин смотрел на нее и понимал, что чем сильнее она плачет по дочери этого ублюдка Рифата, тем сильнее становится его собственная боль и ярость. Нет, он ее не тронет. Воевать с детьми — это не его призвание. У детей свой путь, отличный от пути их родителей. Он может вывернуть ей душу тем, что начнет угрожать. Но ему стало неинтересно даже это. Кажется, его только что выпотрошили. Вытряхнули из него все живое, вытряхнули даже ярость и гнев. Осталось только адское разочарование, не сравнимое ни с чем. Альшита цеплялась за его ноги, тянула к нему руки в мольбе, и он никогда не видел ее более сломленной и раздавленной, чем в эти минуты. Но в его сердце не осталось ничего кроме опустошающей боли и вот этой гречи. А ведь она не сомневается, что он причинит вред ее ребенку. Она о нем низкого мнения и была такого мнения изначально. Кто сам способен на низость, тот подозревает в ней остальных. Ради их отношений она ни разу не умоляла. Даже не пыталась просить его о прощении, дать им шанс. А сейчас ползала на коленях, обливаясь слезами. Аднан оттолкнул ее, отшвырнул от себя.

— Мне плевать на твою дочь. Мне плевать на твою семью. Они меня не волнуют. И мстить я им не намерен. Так что молись о себе, если веришь в своего Бога. Проси его простить тебе все твои грехи, — наклонился к ней и прошипел прямо в лицо, — ты скоро умрешь, Альшита. Твоя смерть будет страшной. И никто о ней никогда не узнает. Как и не узнает, где я схороню твои кости.

Пусть смирится, у нее это хорошо получается, играть в смирение, чтобы получить от него какие-то блага. В этот момент произошел какой-то щелчок. Она словно выключилась. Застыла на полу со сжатыми в кулаки руками, подняв к нему залитое слезами лицо. Из глаз исчезла мольба, они вдруг стали… пустыми. Аднану даже показалось, что она смотрит сквозь него. Захотелось поднять ее с пола, тряхнуть, но он просто стоял над ней и смотрел сверху вниз. Думая о том, что запомнит ее такой навсегда. Заплаканной у его ног, но не с мольбами и оправданиями, а с просьбами о дочери своего любовника… Странно, о самом любовнике она не просила. Неужели настолько прогнила… неужели своя шкура дороже всего?

Он просто не хотел замечать, как с каждым днем между ними растет стена из отчуждения и потерь. И он сам оказался не в силах остановить эту волну разрушения. Механизм запущен и не поддается контролю. Огромный ком грязи из лжи, предательства, отвратительной низости набирает обороты и вес, он скоро похоронит под собой их обоих. Перед тем, как все рухнуло, ему даже показалось, что былое счастье возвращается, что он согласен попытаться снова… попытаться ее простить, дать шанс. Он был слишком счастлив рядом с ней. Настолько счастлив, что даже ненависть стиралась и растворялась в этом безумном удовольствии держать ее в своих объятиях.

Аднан жадно вбирал в себя ее образ, который больше всего напоминал другую Альшиту. Ту, которая раньше была рядом с ним, не чужую. Иллюзия. Короткая, фальшивая. Оказалось, что настоящей она была лишь в своей ненависти к нему. И правда слишком уродлива, но она и запоминается ярче всего. Только какой в этом толк, если даже сейчас, зная, какая она тварь, Аднан продолжал любить ее. Какой-то больной, извращенной любовью, которая походила на болезнь или проклятие. И не смог никому рассказать о ее предательстве, не смог прилюдно опозорить, не смог приказать забить камнями или утопить в море. Это была только его боль. Только его личное право казнить ее. Перед самым отъездом в Долину Смерти он наклонился к ней и поднял с пола, обхватил ее плечи горячими ладонями, заглядывая в изумительные темно-синие глаза.

— Ты больше сюда не вернешься, Альшита. Ты больше никуда не вернешься. У нас правило — давать смертникам возможность попросить что угодно. Ты можешь просить, и я исполню. Просить все что угодно, кроме того, чтобы я тебя пощадил.

Сказал и сам почувствовал, как в горле начало драть от понимания, что это последний разговор между ними. Последняя его потеря. Обратно он вернется еще более мертвым, чем был раньше.

А она вдруг посмотрела ему в глаза, и Аднан дернулся, как от удара:

— Я хочу попрощаться с Джамалем. Дай мне увидеть его в последний раз и делай со мной, что хочешь.

Это было неожиданно настолько, что у него дернулось сердце под ребрами. Он ожидал чего угодно. Ожидал, что она начнет просить за своего любовника. Он был даже уверен, что она это сделает.

Через несколько минут к ней привели Джамаля, и когда малыш с воплем бросился к Альшите, Аднан стиснул челюсти с такой силой, что услышал, как они хрустят. Он впервые видел со стороны эту любовь. Между женщиной и ребенком… она была столь трогательной и необъяснимо сумасшедшей, что не могла оставить его равнодушным… А ведь именно этим Альшита и заставила его смягчиться, заставила увидеть ее любовь к ЕГО сыну и закрыть глаза на чужую дочь и на любовника. Он увидел, как мальчик тянется к ней и как искренне выглядит ее любовь к его ребенку и не устоял… Вот и сейчас смотрит, как она целует малыша, осыпает лицо поцелуями, обнимает, гладит по волосам, что-то шепчет по-русски, и сердце раздирается на куски, на осколки.

Джамаль протянул ручки и трогал ее слезы, потом прижимался к ней всем телом и тоже плакал. Аднан отвернулся и отошел к окну, сжимая дрожащими пальцами штору. Он так же прекрасно помнил, как она… едва не остыла от его ласк и поцелуев, украла ключ и пошла кормить своего… ублюдка. Усыпила бдительность ибн Кадира и пошла, как последняя тварь. А потом шептала ему, что не смогла бы его забыть, что любит его. В эту секунду он стоял за дверью и чувствовал, как косой кинжал вспарывает ему грудную клетку крестом, как вырезает сердце, кромсает по мясу.

— Мой мальчик… мой хороший. Бахиджа позаботится о тебе. Она хорошая. Она будет любить тебя. Как я. Вот увидишь. И твой папа будет тебя любить.

Ему хотелось зажать уши руками. Чтоб не говорила ничего. Чтоб не разговаривала с его сыном этим надорванным голосом, полным любви. Что ж она за змея такая, если умеет так играть, что ей верит даже младенец.

Обернулся резко.

— Бахиджа. Забери Джамаля. Достаточно.

Женщина подошла к мальчику и попыталась взять на руки, но он начал кричать, вырываться, судорожно цепляясь за джалабею Альшиты, удерживаясь маленьким ручонками. А она целует их, отцепляет от себя, и по щекам слезы катятся, и он чувствует, как его самого в этот момент разрывает, как отваливаются куски плоти. А потом сдавил кулаки так, что суставы чуть не лопнули, малыш истошно закричал:

— Мамтиииии… Мааааааааамтииии.*1

Аднан так и не обернулся, смотрел в окно на то, как снуют по двору слуги, и понимал, что никогда не простит ей того, что она сделала с ним и с его сыном. За то, что дала себя полюбить, а потом вырезала эту любовь тупыми, ржавыми ножницами.

Вспомнилось, как так же кричал он сам, когда Абдулла как-то увозил его от матери в пустыню. Но в отличие от этой дряни, его мама любила своего сына по-настоящему.

Альшита позволила увести себя и даже не обернулась, чтобы посмотреть на Аднана.






* * *


А он смотрел на нее, сидящую верхом на лошади, неподвижную, как каменное изваяние. Отряд двигался по пустыне по направлению к торговому пути, куда должен был прибыть товар, впервые прибыть не к Асаду, а к ибн Кадиру.

Ветер трепал ее хиджаб, бросал в лицо песок, а она даже не чувствовала, и в этот момент Аднан вдруг понял, что совсем ее не знает и не знал никогда. Каждый раз, когда ему казалось, что он достаточно изучил ее, понял до самого конца ее душу, оказывалось, что он совершенно не знает эту женщину. Он физически ощутил, как она сломлена. Это был конец. Нет, Аднан не чувствовал жалости. Это было полное опустошение, тот самый финал, к которому они пришли оба, а, точнее, доползли на коленях. Он больше не хотел продлевать эту агонию. И нет никакого наслаждения местью. Его не было с первой секунды. Нахмурил брови, чувствуя, как начинает болеть в груди, как покрывается лоб холодным потом и дрожат пальцы от понимания, что это последние секунды пока она жива, и он видит ее такой вот совсем рядом. Не выдержал, направил вниз коня и сам же осадил. Ему нечего ей сказать, а ей нечего ему ответить. Все оправдания смешны и нелепы. Все уже сказано. Она слишком много отняла у него. Внутри осталась только пустота. Черная грязь, превратившая всю его любовь в ничто. Ему казалось, что он сам мертвец, с ободранной сгнившей кожей… и все это время тянул к ней изувеченные руки в мольбе подарить хотя бы шанс, дать ему возможность простить ее и продолжить любить. Самое страшное, что он понимал — ему придется это сделать, а потом не сдохнуть самому. Его собственная агония растянется на вечность. Он так и будет тянуть свои руки в никуда с собственным разорванным в мясо сердцем и чувствовать, как оно беспрестанно истекает кровью, и она сочится сквозь пальцы прямо в песок.

Пришпорив коня, посмотрел на нее еще раз и стиснул до хруста челюсти. Вот и все. Время пришло. Уже скоро стемнеет, а на рассвете встреча с обозом. Но его уже не волнует ни встреча, ничего не волнует. Подъехал к Альшите и сдернул ее с коня к себе в седло. Она ничего не сказала, даже не посмотрела на него.

Пришпорил коня и направился в сторону барханов, в сторону, где их не увидит отряд, где никто не помешает попрощаться с ней, и где он оставит навечно ее тело. Совсем неподалеку когда-то расположилась в пещере старая Джабира, которой уже давно и след пропал. То ли издохла старая ведьма, то ли сбежала и схоронила свое мясо в одной из деревень. А может, нашла себе новое жилище.

Он хотел спешиться, но она вдруг схватила его за руки.

— Не здесь. — и глаза горят лихорадочным блеском, сверкают как-то странно. Такие красивые, такие глубокие и… такие лживые.

— А где? — спросил хрипло и не узнал свой голос.

— Там, — она протянула вперед руку, — там чуть дальше есть насыпь из камней. Я хочу умереть именно там.

Он ничего не ответил и направил коня туда, куда она сказала, раньше не слышал, чтоб там была какая-то насыпь. Но когда они приблизились к приваленной сухими ветками пещере Джабиры и завернули за насыпь из красного песка, Аднан увидел горку из камушков, возвышающуюся над песком. Направил туда коня и, спешившись, сдернул ее с седла.

— Что это? — кивнул на камни.

— Это? — она даже не посмотрела на ибн Кадира, она медленным запутанным шагом направилась к камням, присела и подобрала те, что осыпались, с любовью сложила обратно, — это могила.

Казалось, она говорит сама с собой.

— Чья? — спросил так тихо, словно ветер прошелестел.

— Тв… Моего сына, — ответила отрешенно и подобрала какую-то веревочку в песке. Намотала на палец. Он не понимал, что она говорит и что именно происходит. Какой сын? Какой к дьяволу ее сын?

— У меня их было двое. Дочь и сын… малыш умер.

Подошел к ней сзади и посмотрел на насыпь, а потом на женщину, на ее опущенные плечи, на сгорбленную спину.

— Мне жаль твоего сына.

Сказал, и в этот момент она обернулась к нему, ее лицо исказила такая ярость и боль, что он невольно отшатнулся.

— Нашего сына. Нашего сына, Аднан. Я родила от тебя двоих детей. Понимаешь? НАШИХ ДВОИХ ДЕТЕЙ. ОТ ТЕБЯ. Плевать. Можешь мне не верить. Можешь убить меня прямо здесь. Я была бы счастлива умереть в этом месте. Там, где похоронен НАШ сын. Ты не дал мне сказать тебе ни слова. А теперь я скажу, и оборвет меня только смерть.

Она всаживала в него каждое слово, как острый кинжал, который впивался в изрезанную плоть и просачивался под кожу, кромсал его вены, причиняя еще большую боль. И да, ему хотелось ее прервать. Хотелось выдернуть нож и перерезать ей горло, чтоб замолчала на веки… и не мог. Смотрел на струящиеся по щекам слезы и ничего не мог с собой поделать. А в ушах пульсировало "Твой сын. Наши дети. От тебя… от тебя… тебя…" и пальцы, сжимающие рукоять кинжала, разжались.

Но в этот момент вдалеке послышались выстрелы и крики. В воздух поднялись столпы песка и пыли. Повернулся к ней и не понял, как проорал.

— В пещеру. Быстро. И не высовываться, пока я не приду. ПОШЛА, Я СКАЗАЛ.

А сам вскочил на коня и пришпорил его изо всех сил.

*1 Мамти — Мамочка, пер. с арабского, египетский диалект (прим. автора)





ГЛАВА 22




Я сидела внутри пещеры и ждала… Да, я просто его ждала, глядя в одну точку. Не думая ни о чем. Наверное, я достигла того предела, когда исчезает страх, испаряется все и остается только тоскливое разочарование и ожидание закономерного конца всего. Когда мы ступили в пески Долины смерти, я ощутила благоговейное облегчение. Отсюда все началось, здесь все и закончится.

Пока скакали на коне Аднана, я думала совсем не о смерти. Я думала о жизни. Еще никогда я не была настолько умиротворенной, как сейчас. Думала о Бусе, о том, что она, скорее всего, вырастет умной и красивой девочкой, и моя мама достаточно молода, чтоб успеть поставить ее на ноги. Я верила Аднану, что моего ребенка он не тронет.

А я? А я скоро встречусь с сыночком. Он меня ждет. А я задолжала ему свою любовь за все эти годы, что отдавала ее только дочери… А еще я думала о своем палаче. Мне было за него очень страшно. Страшно, что он останется совершенно один, и ни одна живая душа больше не будет его любить так, как я. Никто во всем целом свете не будет. Может быть, Джамаль… но Аднан не тот тип отца, который изо всех сил станет завоевывать любовь сына. Кадир… с Кадиром скоро встретимся совсем в ином месте. И не останется никого. Хотела ли я, чтоб Аднан узнал правду? Пока я жива ДА. Я этим бредила, я ждала этого каждую секунду и каждое мгновение… а после моей смерти? Нет. Я не хотела. Это сведет его с ума. Это швырнет его на такое дно, откуда не будет возврата. Во мне не жила месть, и уже умерла ненависть. Пусть кто-то не поймет и осудит, пусть кто-то скажет, что я идиотка и тряпка. Пусть. Мне плевать. Грех ненавидеть кого-то перед смертью. А мой убийца был единственным мужчиной, которого я любила и который любил меня. Жутко, люто, по-своему. Может, даже не по-человечески. И было в этой любви некое извращенное счастье, одержимость, неизлечимая болезнь, которой болели его глаза и заражали мои.

Нет, мне не нужна правда после того, как он убьет меня. Зачем мстить мертвецу? Он ведь похоронит в этой пустыне нас обоих. Точнее, троих. Меня, себя и нашу любовь. Такую незрелую, дикую, первобытную и очень юную. Она могла стать чем-то большим, могла, но чужая зависть, злоба и ложь изранили ее до смерти, а теперь она умрет окончательно вместе со мной.

Я ждала так долго, что потеряла счет времени. Пока вдруг не ощутила легкие покалывания в кончиках пальцев и накатывающее беспокойство. Оно зарождалось где-то внутри, мешало думать о детях, вплеталось вначале редкими вспышками, а потом сверкало все ярче и ярче, как молния, заставляя слегка вздрагивать, прислушиваясь к тишине за стенами. Пока все мысли не исчезли и всем моим существом не завладело это тоскливое чувство тревоги, когда сердце сдавливает клещами и держит, не выпуская, с такой силой, что, кажется, невозможно дышать.

"А что если он просто бросил тебя в песках? Оставил подыхать здесь от голода без еды и воды? Что если это и была его месть и твоя страшная смерть?"