Голод

Запах хозяина проникал все глубже в мою плоть, пока я не осознала простую вещь – осознание напоминало удар кулаком в лицо. Малышка не может оставаться с нами. Она не может убежать, как вы, большие дети, и подвергает опасности себя и всех вас.
Неужели выхода нет? В каждой деревне урчали голодные животы, ноги у детей были тонкие, как палочки, локти острые. Рождение первого ребенка – радость с оттенком тревоги. Рождение второго – тяжелый вздох, за которым следовал решительный вдох. Рождение третьего заставляло многих родителей чувствовать себя преступниками – им приходилось уменьшать порции старших детей.
Теперь я проклинала собственное упрямство, свое решение оставаться в лесу из страха, что меня догонит мое прошлое. Тронка. Никто не поможет мне. Я одна виновата.
– Мама! Дежжи меня, мама!
Я была не в состоянии ответить.
Скоро малышке исполнится два года. На свой день рождения она не получит взбитых сливок.
Дитя любви, ты должна жить!
Кто-то должен позаботиться о моей девочке. Ведь должен существовать кто-то, кто может мне помочь?
Помню голубое небо, для меня – символ скорби. В тот день, когда я отдала ее, стояло прекрасное утро. Из леса дул прохладный утренний ветерок, когда я достала ее, еще спящую, из одеял ночи и прижала к своему теплу. Держала ее на руках, шептала обещания защитить ее ото всякого зла. Гладила шрамик у нее на лице.
Любимая моя маленькая звездочка.
Первые лучи солнца пробивались через окно, падая на наши лица, но надежды не оставалось. Я склонилась над Малышкой, вдыхая запах ее тела и ее волос.
Пусть ее запах сохранится в моей памяти!
Положив ее одеяло на самое дно моего сундука для белья, я закрыла крышку. Малышку я завернула в свой самый лучший, самый мягкий пододеяльник, на котором в свое время вышила свою монограмму маленькими голубыми стежками – такими же, как на змее, которого она так любила. Потом силы оставили меня. Я сидела, прислонясь к стене, со своей драгоценной ношей в руках. Не знаю, сколько времени я просидела так. Потом поцеловала ее в лоб, провела рукой по заплаканным щекам и прошептала «Я люблю тебя» много-много раз. Моя девочка спала – это были не ее слезы, а мои, упавшие ей на лицо.
Можно ли любить кого-то до такой степени?
Можно.
На руках я понесла ее в деревню, прочь от нашего дома, даже не взглянув в сторону вороны, когда та встретила меня у камня. Она, подпрыгивая, подбиралась ближе ко мне, но я отвела глаза и продолжала идти. Шаг за шагом. От этих шагов в полной тишине в ушах гудело. Малышка проснулась и вздохнула у меня на руках, но потом заснула снова. По мере того, как я подходила все ближе к деревне, ее тельце у меня на руках, согревавшее мне грудь, казалось все тяжелее.
Я прижму тебя к себе, моя любимая Малышка.
Мне хотелось сесть прямо на гравий и прикрыть ее своим телом, но ноги несли меня дальше. Скоро время истечет. Тощая собака увидела нас, отбежала и исчезла между домов.
Мы приближались. Мои слезы падали на лицо Малышке, она моргала, но не просыпалась. Я поцеловала ее крошечный носик и ее пухленькие щечки. А затем оторвала ее от корней. С неба падал тот особый свет, связывающий день с ночью.
С тех пор прошло много лет. Помню эти щечки, как прижалась к ним в ту секунду, по-прежнему ощущаю тяжесть моей девочки на руках.
  
Кора
 
На гвозде
 
– Его больше нет.
Эти слова она произносит, завязывая большой пластиковый пакет с одеждой. Словно я собиралась с ней спорить, приводить аргументы. Словно я сама не знаю. Уж я как никто другой… Я жду, что она вперится в меня острым взглядом, стараясь донести эту мысль, но нет. Вместо этого она склоняет голову и плачет. На окне лениво жужжит муха. Утром был дождь, но сейчас снова светит солнце. Зрачки Бриккен становятся совсем черными, она подтягивает плечи к щекам и покачивается, как лодка на озере. Звуки сдавлены, выходят из нее толчками. Как будто она все время заново начинает плакать. Я смотрю в ее блестящие от слез глаза, а потом отворачиваюсь, смотрю в сторону дровяного сарая, где я лежала много лет назад, когда Бу получил травму. Мне хочется протянуть руку, положить ладонь ей на плечо, утешить. Но это была бы ложь. Я знаю, что его больше нет. И все же кажется, что он вот-вот войдет. Откусит кусок бутерброда. Его кресло стоит на прежнем месте в комнате. Последняя потертая до блеска подушка с попугаем примята по форме его спины. А сам он где-то в другом месте.
 
А мы сидим здесь и ведем себя, как обычно, обманывая друг друга, и я не решаюсь это прервать.
Как бы она отреагировала, если бы узнала?
Женщина, звонящая на радио, просит помощи: она хочет разорвать отношения с женатым мужчиной. Голос ее звучит звонко и надрывно. Если бы это было так просто, я смахнула бы с себя стыд, как крошки. Мы молчим, Бриккен и я. Молчание – решение многих проблем. Те, кто связан заговором молчания, ничего не могут рассказать, даже друг другу. Ни я, ни она, ни Кошак, ни доктор Турсен. После того происшествия с оружейным шкафом я записалась на прием к обоим. Всегда два визита в день, два рецепта одновременно. Двойная доза, двойное спокойствие. Надо только иметь возможность оплатить два визита к врачу и лекарства, ничего не объясняя шпионам.
У Бриккен было забытое золотое кольцо, валявшееся среди прочей ерунды и пожелтевших листков в старой красной коробочке в комнате. Я трогала его пальцами в кармане пальто, пока ехала на автобусе. Довольно тоненькое, ничего особенного. Три грамма, как сказал мне продавец в ювелирном магазине.
– Тронхеймская епархия? – переспросил он.
Я вздрогнула. Так было написано и на кольце Бу, но это меньше размером. Кольцо Бу наверняка весило больше.
– Да, – ответила я.
Мне дали деньги, в которых я так нуждалась.
Каштан стоял на прежнем месте возле того дома, где находился кабинет доктора Турсена, а ковровое покрытие у Кошака оставалось таким же мягким под ногами. Положив в карман два каштана вместо одного, я вновь получила назад свои вечера и могла вздохнуть. Приняв свою дозу, я обычно оставалась на том месте, где была, сидела, прислонившись к шкафу или спинке кровати. Наслаждалась тишиной. Ничего не делала. Или делала все, можно и так сказать. Каждое утро спускала ноги на холодный пол, разводила огонь к печи, чистила зубы и кормила семью завтраком. Разве это не считается? День за днем, месяц за месяцем. Ясное дело, иногда у меня случались промашки. И все смотрели на меня с упреком.
Чувство стыда, вины и каштаны. Они всегда считали, что во всем виновата я. Во всем моя вина. Руар. Таблетки Бу. То, что произошло с Дагом. Вероятно, и с кошкой тоже. Дровяной сарай – хотя мне не оставили выбора. И тот несчастный случай, хотя меня там даже не было. Собственно говоря, меня нигде не было. Я просто позволила мальчику пойти в хлев, всего-то навсего. Не могла себе даже представить, что он получит травму.
Был конец лета, мы собирали яблоки. Лысина у Руара загорела, руки огрубели. Бу только что спустился в сад после продолжительного тихого часа, штаны у него были надеты задом наперед, и он стал вместе с Руаром собирать яблоки с деревьев, а Даг сгребал граблями опавшие листья и яблоки. Я, кажется, тоже собирала. Наши корзины вручались Бриккен, она перерабатывала урожай и делала варенье. Когда Руар поднял Бу высоко в воздух, тот доставал до самых верхних ветвей. Почти пять лет, только что проснувшийся, взъерошенные волосы цвета молочного шоколада, радостные глазки высоко над землей. Когда начали падать дождевые капли, Руар взял Бу за руку, и мы побежали к крыльцу. Даг остался на месте со своими граблями, пока проливной дождь не закончился и мы все не вернулись.
Бу хотел, чтобы мы его раскачали на качелях – как всегда, канючил и приставал, ни капли терпения.
– Мама, покачай!
В волосах у него запутались листья. Веревка вертелась и не слушалась, в точности как он.