Избранные эссе

И русскому эмигранту–рабочему не только Маркс, но и Ленин покажется белоручкой, барином, строящим социальные потемкинские деревни, — не органически сросшимся с рабочей жизнью, а со стороны теоретизирующим о ней.
Органичность роста интереса к социальному вопросу подтверждается еще одним отрицательным признаком: социальный сдвиг в русской эмиграции огромен и плодотворен, — а наряду с этим нет никакого политического сдвига. Если в области политических настроений и наблюдается некоторое изменение, то его можно было бы характеризовать лишь как выветривание политических интересов. Политически эмиграция осталась такой же, как была, только страсти утихли, краски выцвели, речи стали тише, интерес исчез. Если старые слова и повторяются, то скорее из чувства верности и честности, как некие общепризнанные прописи, — но духа старого в них нет.
Есть еще одно очень распространенное явление в эмиграции, внутренняя подоплека которого также связана с социальными сдвигами, происходящими в ней. И любопытно, что и это явление протекает также в известной степени под псевдонимом. Дело в том, что даже самые поверхностные наблюдения дают бесконечный материал для темы «город и деревня», — точнее, «Париж и провинция».
Русские провинциалы давно и прочно противопоставили себя русским парижанам, и это противопоставление зачастую принимает очень острый и нетерпимый характер, — дело идет, если не о ненависти, то о большом недоброжелательстве, материала для которого к сожалению, более, чем достаточно. И тут падают перегородки всяческих убеждений: не любят Парижа правого, левого, военного, штатского благотворительного, политического, — и всех представителей этих разнообразных парижских группировок мажут одним миром.
Думается, что процесс этот чрезвычайно естествен и неизбежен. В провинции прочно укоренились взгляды, что все организации львиную долю своих средств и возможностей дают парижанам. Попробуй провинциал устроить своих детей в приют, или поступить со стипендией в высшее учебное заведете, или попасть в санаторий, — отказ почти неизбежен. Есть огромные скопления русских в провинции, тысячи людей, — почти ни один из них не пользуется помощью центральных организаций, а вместе с тем подписные листы этих организаций присылаются в такие места и заполняются, пусть бедно, — ими. И на основе многочисленных наблюдений такого рода, растет убеждение, что Париж — это своего рода беженская аристократия, которой очень мало дела до своего народа — провинциальной эмигрантской массы. Там и культурная жизнь, и жизнь политическая, и организации работают, и благотворители собирают средства, — но все это не для нас, мы нужны только как «масса». Не хотят видеть, что и у нас могут быть и духовные, и материальные нужды и потребности. Так рассуждает огромное большинство провинциалов, — и надо признаться, что опровергнуть их точку зрения очень трудно, так как факты говорят всегда за них.
Но даже не касаясь фактической правильности такого взгляда на Париж, надо его учесть также с точки зрения роста социальных запросов, возникающих в эмигрантской среде. Ведь, в конце концов это не что иное, как острое ощущение социальной несправедливости, распространяющейся в данном случае и по национальной линии. Было время, когда считалось совершенно естественным существование в Париже лидеров, вождей, представителей разнообразных организаций, — и существование на совершенно иную ногу, чем существование рядового эмигранта; было время, когда допускалось, что кто‑то имеет право говорить и представительствовать от имени этой эмигрантской массы, — теперь отношение резко переменилось, и всяческое представительство котируется, как постепенное отслоение эмигрантской аристократии, оторванной от жизненных интересов масс и живущей совершенно обособленной жизнью, в которой масса абсолютно не заинтересована. Не нужно даже давать оценку таким настроениям, — важно знать, что они существуют, что они захватывают огромное большинство эмиграции. И пусть производят оценку и делают выводы из этого положения те, кого это касается, и в чьей силе хоть что‑либо изменить.
 
Но вместе с тем, рисуя весь процесс, происходящий сейчас, неизбежно сделать из него и выводы, столь же парадоксальные, как и он сам.
Росту социального сознания и творческому подходу к разрешению социального вопроса способствует всякая без исключения эмигрантская организованность, — лишь бы она действительно, подлинно «организовывала» жизнь, — почти безразлично, на каких принципах она организовывает. Важно, что организовывает она рабочих людей, сколачивает их в крепкие группы, связанные не только национальной, но и социальной общностью интересов. Остальное за них делает жизнь. И в этом смысле не только внутри русский вопрос есть социальный вопрос по преимуществу, но и эмигрантский вопрос есть также по преимуществу вопрос социальный.
Все это, конечно, очень благоприятный показатель для тех, кто любит говорить о миссии эмиграции, — благоприятный, потому что таким положением вещей предопределяется творческая чуткость эмиграции а разрешение социального вопроса. Жизненно, опытно, выстрадано сможет она подойти к нему.
Тут только надо оговориться: к сожалению, не вся эмиграция прошла такую школу, и, может быть, именно тот, кто особенно много и часто говорит о миссии эмиграции, по существу не способен отойти от старых позиций и далек от подлинного эмигрантского мироощущения, так как никогда не наблюдал, как русский и социальный вопрос практически совпадают. Все сказанное может относиться только к людям пореволюционного сознания, — от имени же эмиграции всего чаще говорят люди сознания дореволюционного — безразлично каких взглядов: никакие дореволюционные взгляды не гарантируют от того, чтобы все забыть и ничему не научиться.
Е. Скобцова.
Журнал"Новый Град"№2 (1932)
 Социальный вопрос и социальная реальность 
Источник -  http://agios.org.ua
Тема истекшей зимы — кризис. Только старые и закосневший почтенные газеты и почтенные старые закосневшие общественные деятели, кроме этой темы, знали и другие. Все, что помоложе и по зорче, только говорило, только и писало о кризисе.
Естественно.
Кризис наглядно бил нас всех, безработица грозила почти каждому.
Да и не только в таком бытовом разрезе это естественно, но и по существу. И потому не мудрено, что от речей о сегодняшнем кризисе перешли к речам о мировой катастрофе, о тех путях, которые могут ее предотвратить, о правильном разрешении социального вопроса, особенно обостренного кризисом, об углублении, обосновании, переобосновании, — одним словом, постепенно на эту нить нанизались все роковые вопросы нашего сегодняшнего дня. В течение зимы возникло три журнала, обслуживающие эту тему. Только мертвые помалкивали, а живые все наперегонки писали о катастрофе, о новых путях, о новых градах, о том, что они утверждают, — и во всех этих писаниях и высказываниях в центре стоял социальный вопрос. Можно считать, что было сказано и написано много талантливого и дельного.
Но странный парадокс.
Если со стороны заново просмотреть и продумать все, что было сказано, то отдельные талантливые мысли и даже теории тонут в море какой‑то общей бездарности в самой постановка вопроса. Скучно от всего этого. О реальной жизни все время идет речь, а впечатление, что все время имеешь дело с какими‑то восковыми фигурами, к реальности не прикоснувшимися.
Кризис — это какой‑то трагический герой, живущий перед нами своей собственной трагической жизнью. Мы увлечены развитием действия его трагедии, мы сочувствуем, мы негодуем, мы плачем иногда, когда все действующая лица особенно ярко дают нам чувствовать безысходность положения мира, катастрофичность истории и, может быть, нашу призванность, нашу обреченность. Более того, — мы на все лады твердим об этом на различных собраниях. Катастрофа и кризис стали такими же изысканными приправами снобистических салонов, как было в давно прошедшее время возвращенсгво или евразийство. А раз дошло до снобов, то, значит, вообще выплеснуто на улицу, значит, вообще стало неприлично «не решать социального вопроса». Ужасно, как все это скучно, — и скучно потому, что доктринерски–отвлеченно и лишено плоти подлинной жизни.