Только не|мы (СИ)
— Может, потому, что это не интрижка? — парировала я, превозмогая нарастающее давление в горле от подкатившего комка при упоминании об «интрижках».
— Да конечно, интрижка. Что это ещё может быть? У Антоши уже есть полноценная семья, и никуда он от этой семьи не денется, как ни крути, — продолжая вращать ложкой, небрежно бросила мне в ответ Катя.
Оттого, как она называла Тони «Антошей», а ещё больше оттого, какой мерзкий звук издавал металл, скребя дерево, меня аж передёрнуло.
Но я решительно совладала с эмоциями и сказала ровным голосом:
— Как видишь, уже делся.
Катя остановила взгляд на мне и прекратила играться ложкой.
— Лизонька, вот что я тебе скажу. Ты интеллигентная, красивая девушка, теперь я в этом убедилась. Все предыдущие подстилки Тони были шмары шмарами, уж прости за грубость. Но это только лишний раз объясняет, почему он так надолго увлёкся. И всё же я знаю его слишком хорошо, чтобы сказать с уверенностью — это тоже пройдёт. Никто не вытерпит Тони так, как я. Это мой крест, и мне с ним жить. Я смирилась. За столько лет я научилась закрывать глаза на его мелкие хулиганства. Пусть трахается, с кем хочет. В конце концов, семья дороже. Общая семья. Любимая семья. В которую вложено настолько много, что и представить трудно. Конечно, тебе Антоша вряд ли что-то рассказывал. Наверняка расписал меня сварливой мегерой, которая не давала ему продохнуть…
— Нет, — перебила я. — Ничего подобного Тони никогда о тебе не говорил.
— Вот видишь, — напротив, обрадовалась Катя моему заявлению и даже улыбнулась, — потому что он меня любит.
— Нет, — вновь не согласилась я. — Потому что он уважает своё прошлое.
— Конечно. Только не прошлое, а своё единственное настоящее. И как бы мне не было тяжело об этом говорить, но Антоша давно сделал свой выбор. Лиза, он сам знает, что его место в семье.
— Тогда зачем ты пришла? — спросила я с вызовом. — Раз уж он сам знает.
— Предупредить. Просто предупредить. Уж лучше ты сейчас сама прогонишь его, чем потом будешь плакать, что тебя бросили.
В этот момент мне стало смешно. Действительно смешно, будто бы мне рассказали похабный анекдот про запертого в шкафу любовника. И я засмеялась.
— Что смешного? — прореагировала на мой смех Катя.
Я смеялась без остановки и не могла успокоиться. А потом резко смолкла и ответила:
— Катя, а может, тебе просто нужны деньги?
— Деньги? — переспросила она, замерла на секунду и вдруг тоже рассмеялась, но театрально и напыщенно, заставляя себя изображать мелкий неестественный смех. — Ты, наверное, сейчас судишь по себе. Нет-нет, я тебя не виню, что ты позарилась на якобы состоятельного мужичка. Вот только я терпела Антошу все эти годы не из-за денег. Конечно, он тебе не рассказывал, что, когда мы встретились, на него без слёз взглянуть было невозможно. Он целыми днями пролёживал на диване, бухал и ничерта не делал. Это потом я его отмыла, отгладила, привела в чувства. Антоша хотя бы стал похож на человека. И весь бизнес свой он бы давно профуфукал, если бы я не подсказала, что надо выкупать его и заниматься расширением. А то так бы и перебивался он половиной еле-еле сводящей концы с концами типографией. Но, как видишь, ничего, может, когда хочет. Тут тебе сразу и красивые костюмы, и выпивка подороже, и шлюхи — куда ж без них? По статусу положено. Однако у Антоши есть дом, есть семья, есть сын, которого он любит, и который любит его и ждёт его каждый день. Каждый день спрашивает меня: «А где же Антон? А где же Антоша? Где наш Антоша?!».
Последний вопрос, якобы озвученный устами мальчика Гриши, прозвучал настоящим криком. И, видимо, в тот момент кричал не он. Кричала его мать, сидящая передо мной, ненавидящая меня, боящаяся меня настолько, что сама пришла в мой дом и стала вот так бешено орать мне в лицо: «Где наш Антоша?!». Но их Антоши здесь не было. А Тони, что был моим, не принадлежал им.
Он и мне, по большому счёту, не принадлежал, хоть я и называла его «своим». Принадлежность кому-то — то же самое рабство. Но если мы с Тони и принадлежали друг другу, то не как рабы, а как союзники, готовые постоять друг за друга.
Мой телефон зазвонил. Я сняла трубку.
Звонил Тони и спрашивал, всё ли у меня в порядке.
— Да, всё хорошо, — ласково ответила я.
— Завтра уже приеду.
— Я буду ждать.
— Целую, Лиз.
— Целую.
Я завершила вызов и тут же встретилась взглядами с сидящей рядом женщиной. В отличие от меня, на её лице не было улыбки. На ней вообще, если так можно выразиться, не было лица.
— Это он? — осведомилась Катя.
— Да, — спокойно подтвердила я.
Катя с силой втянула носом воздух, который наверняка показался ей сейчас слишком густым.
— Как банально, — швырнула она в пустоту, куда-то мимо меня. — Настолько изъезжено, что аж тошнит, — Катя указала подбородком на телефон, оставшийся в моих руках. — Он даже подарки дарит одинаковые. Да? Это ведь его подарок, я права?
С этими словами Катя достала из кармана джинсов свой аппарат — точь-в-точь как мой, даже цветом не отличался. Она включила экран, некоторое время листала вкладки, а затем протянула мне.
— Любуйся. На! Любуйся-любуйся! — подбодрила она совсем невесело.
Я увидела фотографии с отдыха в Турции. Катя, Тони, Гриша. На пляже, в ресторане, в море, в песке, в номере. У бассейна, у какого-то памятника, у стойки ресепшена. Обычные фотографии. Где изображена обычная и очень счастливая семья. Тони и Гриша строят песочный замок. Катя и Тони обнимаются с коктейлями в руках. Катя, Тони и Гриша скачут в волнах.
Мне стало дурно. Голова закружилась, заухала, завибрировала. Я покачнулась на табуретке. И, должно быть, Катя заметила это.
— Лиза, — сказала она жалостливо, — я понимаю, что тебе трудно принять правду. Но поверь, я хочу только добра. Он не останется с тобой. Он не умеет быть верным. Он — кобель, каких свет не видывал. Я могу с этим жить, потому что между нами гораздо больше, чем любовь. Но при этом он любит только меня, понимаешь? И я его люблю. Даже такого паскуду. Он — мой муж. Я никому его не отдам.
Как ни убивала меня горечь, как ни старалась продавить остатки моего самообладания, я всё-таки нашла в себе силы вымолвить последнее:
— Катя, уходи, пожалуйста. Уходи. Уходи и будь счастлива.
— Ты пожалеешь, — сказала Катя, едва не плача. — Посмотри на себя. Не он, так ты его бросишь. Не сегодня — завтра тебе надоест такая жизнь. Это блядство. А я уже привыкла к нему. Привыкла, понимаешь? И Гриша, наш сын, он скучает. Он тоже привык. Пожалей хотя бы ребёнка. Ему-то за что?
— И он, — чеканя каждую букву, ответила я, — и он тоже пусть будет счастлив.
Как только за Катей закрылась дверь, отрезая её от того, что чувствовалось мне святым и непорочным, я бросилась в комнату и вытащила из-под кровати забившегося там в испуге Клауса, прижала его груди. А потом разрыдалась.
Моё состояние нельзя было назвать иначе, кроме как раздавленным. Только что меня методично, фраза за фразой бессердечно утрамбовывали холодной и расчётливой кувалдой, и, в конце концов, я превратилась в плоское рыдающее ничто. Не знаю, как у меня хватило сил, которых вроде бы отродясь не бывало, на то, чтобы выдержать при Кате её гнёт, её желчь и громадное желание увидеть воочию, как я исчезаю с лица земли.
Наша встреча теперь вспоминалась мне, будто во сне: тёмные волосы, враждебно раскинувшиеся по плечам; тёмные глаза, смотрящие пристально, прямо в душу, готовые вынуть её и истоптать; дьявольские губы, ухмыляющиеся надменно, будто знают истину, которая неподвластна мне. Катя пришла не отвоёвывать, она пришла уничтожать. И её план сработал — я оказалась уничтоженной под самый корень. Я рыдала и выла, не понимая, не желая понимать, кому до́лжно верить из двух правд, которые я услышала.
Тони говорил не раз, что терпеть не может Катиного мальчишку, что одно его присутствие вызывает у него нервный тик. Но на фотографиях я видела, подлинно видела счастливые лица. Катя упомянула об «Антошиных интрижках», но ни о чём, даже близком по смыслу ни разу не прозвучало в наших с Тони диалогах. Я молилась Господу, чтобы он открыл мне глаза, но открывать их сама отчаянно не желала, потому валялась на кровати с сомкнутыми веками, почти душа бедного Клауса, абсолютно непонимающего, что в мире людей всё устроено хитрее и жёстче, чем в мире серых безродных котов.