Только не|мы (СИ)
Из всего мешка Валдиса заинтересовал лишь старый металлический конструктор. Том с удовольствием и терпеливо показывал, какие детали и как нужно скреплять. Валдис отнёсся поначалу с недоверием к незнакомому мужчине, но я стала подмечать, что его контакты с людьми теперь налаживались заметно быстрее.
В моей памяти всё ещё были живы первые месяцы угрюмого молчания и бездействия, когда Валдис своим поведением буквально разбивал вдребезги надежду, что однажды его замкнутость уступит любопытству. Конечно, он не стал ни приветлив, ни разговорчив. Я до сих пор не услышала от него ни единого слова, но радовалась, что он хотя бы не сторонится людей, как раньше. Как общаться с Эми, Валдис не понимал, потому что Эми упорно пыталась вступить с ним в диалог, пускай даже односторонний диалог. Видимо, Эми настолько привыкла к общению с собакой, что ответа ей попросту не требовалось. Но с Томом, если можно так выразиться, Валдис всё-таки нашёл общий язык.
Том приходил нечасто и всегда приносил что-нибудь из своих съестных запасов: то рыбу, то вяленое мясо, то компоты в круглых банках, которые закатывал сам. Он не стремился поддержать развёрнутую беседу, а говорил только по делу.
Сегодня он заглянул, чтобы предложить свои услуги ёлочного курьера. Я сердечно поблагодарила Тома за заботу и, конечно, согласилась. Том не стал распинаться с ответной вежливостью, а прямиком направился в комнату к Валдису, чтобы узнать о его успехах с конструктором, потому что мальчику всё ещё тяжело давалась работа с мелкими деталями, а я мало понимала в отвёртках, шурупах и гаечных ключах.
В душе я славила бога, что он привёл меня в этот дом, хотя, строго говоря, сюда меня привели скорее обстоятельства.
Поначалу некая привязанность к Тони, которую я так и не смогла окончательно порвать, выбросив ключ, оставлявший зыбкую надежду на наше невозможное воссоединение. Затем Валдис, будто нарочно пошедший в направлении посёлка, куда вела только одна тропа из многих, но выбрал он именно её. И, конечно, уход Андриса сыграл не последнюю роль в моём окончательном решении покинуть квартиру, где слишком многое было связано с ним, напоминало о нём, болезненно тянуло поддаться вновь апатии и скорби.
Та квартира была и осталась в первую очередь квартирой Андриса. И пока Андрис был жив, я принимала его целиком и полностью — вместе с его привычками, бытовым укладом и благоустроенным порядком. Однако теперь мне требовалось наладить собственный уклад, благоустроить такой порядок и уют, который поможет мне и Валдису погрузиться в наш новый мир — без Андриса, минуя печаль и тяжкий гнёт его нехватки.
Я помнила об Андрисе и скучала по нему. Но моя трагическая скука отступала перед бытовыми хлопотами, когда необходимо собирать, перевозить и разбирать вещи, мыть, красить и отскребать каждый уголок нового жилья, содержать в чистоте дом, одновременно наполняя его новым смыслом, запахами, надеждой.
Как ни странно прозвучит, но я почти сразу перестала ассоциировать это место с Тони, понимая, что он, в сущности, никогда не был с ним связан. Его имя всё ещё числилось в графе арендатора, однако я уже решила, что по истечении срока аренды перепишу договор на себя. Городскую квартиру я сдала, заперев все важные, но несовместимые с моим присутствием вещи Андриса в его кабинете. Мне нелегко дался этот шаг, но так было проще с точки зрения моего твёрдого решения остаться в посёлке. Теперь я знала окончательно и бесповоротно, где моё место и куда мне необходимо возвращаться.
Разумеется, в приют тоже пришлось сообщить о переезде. Сначала эта новость вызвала негодование, но после первого же визита проверяющих работников опеки все вопросы были сняты: дом к тому моменту полностью преобразился и заиграл живительными красками. Кое-какие вещи я снесла в подземный гараж, где теперь хранился Golf, что-то перетащила из квартиры — некоторые книги, пластинки, белый стол, который больше всего нравился Валдису, и, конечно, музыкальный проигрыватель, напоминавший об Андрисе больше фотографий или любых других предметов, но он должен был остаться рядом частичкой памяти, понятной одной лишь мне.
Не могу сказать, что, распрощавшись с надеждой когда-нибудь снова увидеть Тони, я одновременно попрощалась и с ним тоже. Я знала, что он где-то есть, возможно, также вспоминает меня иногда, но его ностальгии не хватило на то, чтобы исполнить своё обещание до конца: дом он арендовал, но на этом весь его порыв иссяк. Должно быть, он просто передумал и действительно решил меня больше не ждать ни в каком смысле.
По-своему это было верным решением. Я тоже его не ждала, а только помнила о нём, как помнила об Андрисе, зная, что эти воспоминания — всё, что осталось мне от них обоих.
Моим настоящим являлся Валдис, наш тихий посёлок, наши дружелюбные, ненавязчивые соседи. Ненавязчивыми были все за исключением, пожалуй, Эмилии. Не проходило дня, чтобы она не пришла в гости и не постаралась активно поучаствовать в любой деятельности. Иногда это раздражало, иногда забавляло, а вскоре стало просто привычным, нормальным, почти родным.
Утром я готовила завтрак и обед, на который непременно должны были пожаловать Эми с вездесущим Тичем. Днём занималась своими книгами, пока Валдис читал или ковырялся с конструктором. Потом мы шли гулять, и часто Эми и Тич сопровождали нас в этих прогулках. А затем мы шли домой, обедали, болтали. Гости оставались порой до вечера, но чаще уходили, и тогда появлялось время, которое я полностью посвящала Валдису. Я не могла его научить немецкому языку, но я пробовала пристрастить его к русскому.
Читая ему вслух Лермонтова и Пушкина, я старалась подмечать, насколько у Валдиса вызывает интерес поэзия на незнакомом языке. Он слушал внимательно. И вскоре я почувствовала, что он не просто слушает, Валдис в самом деле слышит, что я читаю. Внешние эмоции так и остались для него недопустимы, но глаза его — глубокие, небесные, всегда сосредоточенные, словно антарктические льды — иногда теряли обычную жёсткость, таяли и делались почти мечтательными. В такие минуты Валдис переставал быть снежным принцем, а был просто самым обыкновенным мальчиком, моим сыном.
Как-то ночью, незадолго до Рождества, я проснулась оттого, что услышала чей-то голос. Во сне я уже встречалась с ним, но никогда не понимала, кому он принадлежит, да и слов я не различала — только мерный, лишённый интонаций, тягучий напев, где не было музыки, но было звучание, ритмичное и неторопливое.
Я открыла глаза и вдруг поняла, что голос вовсе не приснился мне, а существовал в реальности. Он доносился из-за стены, из комнаты Валдиса.
Встревоженная и переполненная самыми разными чувствами, я прокралась к двери в детскую. Все сомнения мои, которые не могли не взыграть, улетучились в тот же миг — голос действительно принадлежал Валдису.
Он разговаривал, и речь его походила на мягкий стук барабанных палочек или на то, как каплет вода из крана — раз, два, три, четыре…
Без остановки, с одинаковыми интервалами после каждого слога Валдис произносил:
— На-се-ве-ре-ди-ком-сто-ит-о-ди-но-ко-на-го-лой-вер-ши-не-сос-на-и-дрем-лет-ка-ча-ясь-и-сне-гом-сы-пу-чим-о-де-та-как-ри-зой-о-на…
Если бы я не знала Валдиса, если бы не знала наизусть воспроизводимые им строки Лермонтова, я бы приняла это бормотание за какую-нибудь молитву или даже заклинание. Валдис не ощущал ни знаков препинания, ни отдельных слов, ни строк, ни эмоционального окраса. Он чувствовал только ритм — всегда один и тот же.
Без остановки он повторил всё сначала:
— На-се-ве-ре-ди-ком-сто-ит-о-ди-но-ко-на-го-лой-вер-ши-не-сос-на-и-дрем-лет-ка-ча-ясь-и-сне-гом-сы-пу-чим-о-де-та-как-ри-зой-о-на…
И так — несколько раз, ещё и ещё. Он выучил эти четыре короткие строчки стиха, потому что накануне я читала его вслух, а теперь Валдис снова и снова твердил их.
Я не знала, понимает ли Валдис смысл озвученного, но меня поразило то, что выбрал он, преднамеренно или случайно, именно перевод стихотворения немецкого поэта Гейне, будто скучая по занятиям немецким языком, которому когда-то обучал его Андрис, так и не успевший назвать Валдиса своим сыном.