Танец жизни. Новая наука о том, как клетка становится человеком

Арман Леруа, биолог-эволюционист, написавший книгу о необыкновенном вкладе Аристотеля в науку, заметил, что «Аристотель ответил, и ответил правильно, на вопрос о том, что является непосредственным источником дизайна, наблюдаемого нами у живых существ. Это информация, которую они наследуют от родителей» [7]. Удивительно, как ему удалось верно уловить суть во времена дремучих мифов и догм, господствовавших две тысячи лет назад.
Но, разумеется, Аристотель многие вещи совершенно не понимал [8]. Среди его ошибочных воззрений была идея о том, что женщины являются, как он выразился, «неполноценными» и отклоняются от мужской нормы, что пришло ему в голову после того, как он подметил женские черты у евнухов [9]. И непонятно почему (ведь это было легко проверить) он считал, что у женщин меньше зубов, чем у мужчин.
Со времени, когда Аристотель прогуливался среди садов Ликея, отношение к женщинам значительно изменилось. Однако эти изменения оказались недостаточными. В мире науки многим женщинам пришлось так долго добиваться заслуженного признания, что появился специальный термин «эффект Матильды» (названный так потому, что впервые этот феномен описала суфражистка и аболиционистка XIX века Матильда Джослин Гейдж), придуманный историком Корнеллского университета Маргарет Росситер, чтобы продемонстрировать предвзятость к достижениям женщин-ученых, чьи заслуги зачастую приписывались коллегам-мужчинам [10]. Примеры можно встретить во всех областях науки, и биология развития не исключение.
Сколько людей знает о том, что Нетти Мария Стивенс из колледжа Брин-Мар в Пенсильвании опровергла идею о том, что пол определяется окружающей средой (Аристотель советовал мужчинам зачинать сыновей летом), продемонстрировав, что за это ответственны X- и Y-хромосомы [11]? Обычно в качестве первооткрывателя половых хромосом упоминают ее коллегу и наставника Эдмунда Уилсона, несмотря на тот факт, что после смерти Стивенс от рака груди в 1912 году журнал Science упомянул ее всемирную репутацию [12].
Роль такого огромного количества женщин была маргинализирована или сведена к минимуму. Во Франции заслуга за открытую Мартой Готье в конце 1950-х причину синдрома Дауна перешла коллеге-мужчине Жерому Лежену. Полька по происхождению Мария Склодовская-Кюри в силу необходимости проводила свои исследования в Париже и стала первой женщиной — лауреатом Нобелевской премии 1903 года (по физике), но проиграла один голос, когда в 1910 году была выдвинута в члены Французской Академии наук [13]. На следующий год она получила Нобелевскую премию по химии, став единственным человеком, удостоенным этой премии в двух разных научных областях, но Академия отказывалась принимать первую женщину в свои полноправные члены на протяжении последующих семидесяти лет, пока в 1979 году ею не стала математик Ивонн Шоке-Брюа [14]. В Америке Джошуа Ледерберг получил Нобелевскую премию 1958 года, которую больше заслужила его жена Эстер Ледерберг за свои исследования в области генетики бактерий, включая открытие заражающего бактерии вируса [15]. Кэндис Перт, будучи аспиранткой в Университете Джона Хопкинса в Балтиморе, помогла открыть опиатный рецептор (место на поверхности клетки, с которым связываются в мозге эндорфины — собственные обезболивающие организма) и, как известно, протестовала, когда только мужчины разделили Премию Ласкера (часто рассматриваемую как предшественницу Нобелевской премии) за исследование этого рецептора и энкефалинов, еще одних связывающихся с ним обезболивающих [16]. И еще множество других подобных примеров, не считая, разумеется, тех, о которых мы никогда не узнаем.
 Гонка 
Когда я выхожу на утреннюю пробежку, мои мысли убегают в прошлое. Они проносятся сквозь мою жизнь и заставляют осознавать, что я больше всего ценю и сколько всего упускаю прямо сейчас.
Радость от открытия чего-то важного, о чем никто раньше не знал, встречи с чудесными людьми во время поездок по всему миру на конференции или для прочтения лекций, удовольствие от работы в блестящей команде и осознание того влияния, которое когда-нибудь окажут наши исследования, — все это мощные мотиваторы.
 
Я обожаю науку, но в ней есть свои трудности. Когда от ученых постоянно ждут каких-то восхитительных новых идей, одну за другой, это необычайно увлекательно, но что случится, если не сможешь вовремя до них додуматься? Есть беспощадное давление в виде необходимости решать научные проблемы, многократно перепроверять результаты собственных экспериментов и, ко всему прочему, всегда излучать энтузиазм, мотивирующий команду на работу, а спонсоров — на финансирование исследований, которые отнюдь не дешевы.
Большинство ученых вынуждены в сжатые сроки подготавливать множество заявок на гранты, чтобы иметь возможность продолжать исследования и платить зарплату своей команде, да и самим себе тоже. Для написания каждой заявки надо напрячься, чтобы объяснить все детали задуманного эксперимента, который, как вы надеетесь, поднимет науку на новый уровень, и непременно сопроводить это предварительными экспериментами, доказывающими, что ваша задумка в принципе реальна. Приходится объяснять рецепт успеха с точки зрения вашей наилучшей идеи, как вы к ней пришли и как собираетесь претворить в жизнь: как, прежде всего, будете искать подходящих людей, оборудование, реагенты, выбирать методы анализа и т. д. А на очереди — целый ворох бланков, ждущих заполнения. Это требует долгих дней и многих ночей, остается совсем мало времени на что-то другое.
Все эти усилия не зря, если через несколько месяцев выяснится, что вас собираются финансировать. Но будет больно, если вам откажут, и просто невыносимо, когда вы обнаружите (как я сама недавно), что четыре рецензента, рассматривавших вашу заявку, были к вам очень благосклонны, но вы проиграли потому, что еще один рецензент решил все испортить слабой оценкой.
Наука — это конкуренция, и у вас нет другого выбора, кроме как вложить еще больше времени и эмоциональной энергии в написание очередной заявки и придумать еще более умную идею и эксперименты, если хотите продолжать.
За все приходится платить.
Продолжая утреннюю пробежку, я вспоминаю, как, будучи беременной Наташей, днями и вечерами готовила заявку на крупный грант. И даже после ее рождения была по-прежнему поглощена работой, потому что моя команда исследовала новый научный путь. Когда я обнимала Наташу и имела дело со всеми радостями и хлопотами материнства, от кормления грудью до бессонных ночей, мои родительские инстинкты были направлены не только на дочь. И все же я благодарна, что малышка Наташа была рядом со мной в тот мрачный день, когда я, находясь с лекциями в Америке, получила сокрушительное известие о том, что ее дедушка, мой отец и наставник, только что умер.
Я очень сильно люблю Наташу, но не уверена, что была тем самым человеком, который услышал ее первые в жизни слова. Я едва помню тот момент, когда она превратилась в настоящего ребенка. Пока она пробовала вставать, а потом ходить, мое исследование дифференциации клеток переживало нападки со стороны коллег, открыто и публично ставилось под сомнение, и я находилась под чудовищным давлением необходимости добыть еще больше доказательств правильности моих результатов, не только ради моей репутации, но и репутации всей команды.
Я также пропустила момент, когда Саймон делал первые шаги, несмотря на то, что он вопреки всему явился на этот свет. При любой возможности я брала Саймона, Наташу и Дэвида с собой на конференции, чтобы нам не пришлось расставаться, однако, едва приехав домой, мы с Дэвидом фокусировались на наших проектах, чтобы держать их на плаву.
Порой мне кажется, что я упустила многие важные этапы взросления своих детей. То и дело кто-то из них спрашивает, почему я веду себя не как другие мамы, которые каждый день забирают детей из школы, общаются между собой за утренней чашкой кофе и всегда находятся дома. Бывает, я и сама себя об этом спрашиваю. Огромная часть меня хотела бы этим заниматься.