Автопортрет. Самоубийство

  
Эдуар Леве
 
Автопортрет
 
Самоубийство
   
Автопортрет
 
Подростком я полагал, что «Жизнь, способ употребления» поможет мне жить, а «Самоубийство, способ употребления» — умереть. Я провел три года и три месяца за границей. Предпочитаю смотреть влево от себя. Один из моих друзей смакует предательства. От путешествия у меня остается такое же печальное послевкусие, как и от прочитанного романа. Я забываю о том, что меня раздражает. Возможно, я, того не зная, разговаривал с чьим-то убийцей. Я готов заглядывать в тупики. Маячащее в конце жизни не вызывает у меня страха. Я, по правде, не слушаю, что мне говорят. Меня удивляет, когда мне дают прозвище, почти меня не зная. До меня медленно доходит, что кто-то плохо со мной обошелся, настолько меня изумляет, что такое вообще случается: зло в каком-то смысле нереально. Я храню архив. Когда мне было два года, я разговаривал с Сальвадором Дали. Соперничество ничуть меня не подстегивает. На доскональное описание своей жизни у меня ушло бы больше времени, чем на саму жизнь. Любопытно, не стану ли я к старости реакционером. Когда я сижу с голыми ногами на дерматине, моя кожа не скользит, она скрипит. Я изменял двум женщинам и сказал им об этом, одной было все равно, другой — нет. Я подшучиваю над смертью. Я не люблю себя. Я себя не ненавижу. Я не забываю забывать. Я не верю, что Сатана существует. У меня нет судимости. Мне бы хотелось, чтобы времена года длились по неделе. Я предпочитаю скучать в одиночку, а не вдвоем. Я прогуливаюсь по пустынным местам и обедаю в унылых ресторанах. Что касается пищи, предпочитаю соленое сладкому, сырое вареному, твердое мягкому, холодное горячему, пахучее лишенному запаха. Я не могу спокойно писать, когда у меня в холодильнике нет ничего съестного. Я легко обхожусь без алкоголя и табака. За границей стараюсь не обращать внимания, если мой собеседник рыгает во время разговора. Я замечаю седые волосы у людей, которым по возрасту это не подобает. Желательно, чтобы я не читал медицинские трактаты и в частности описание симптомов конкретных болезней: по мере ознакомления с фактом их существования я чувствую, как они во мне распространяются. Война кажется мне столь нереальной, что я с большим трудом могу поверить, что мой отец воевал. Как-то я видел человека, левая половина лица которого выражала совсем иное, нежели правая. Не уверен, что люблю Нью-Йорк. Я говорю не: «А лучше Б», а: «Я предпочитаю А Б». Я беспрестанно сравниваю. Лучший момент по возвращении из путешествия — это не выход в аэропорту и не прибытие домой, а связующая их поездка на такси: все еще путешествие, но уже не совсем. Я пою фальшиво и поэтому не пою. Поскольку я забавен, меня считают счастливым. Надеюсь никогда не наткнуться на лугу на чье-то ухо. Я люблю слова ничуть не больше, чем молоток или болт. Я не знаком с зелеными юнцами. В витринах англосаксонских стран читаю слово sale по-французски. Я не могу спать с теми, кто шевелится, храпит, глубоко дышит, тянет на себя одеяло. Могу спать в обнимку с теми, кто не шевелится. У меня была идея Музея грез. Я склонен удобства ради называть «приятелями» тех, кто ими не является, мне не подобрать другого слова, чтобы охарактеризовать людей, которых я знаю, к которым хорошо отношусь, но с которыми не связан личными отношениями. В поезде, сидя спиной по ходу движения, я вижу, как все не приближается, а удаляется. Я не коплю на старость. По-моему, лучшая часть носка—дырка. Я не слежу за тем, сколько денег у меня на банковском счете. Мой банковский счет редко уходит в красную зону. «Шоа», «Нулевой номер», «Мобуту, король Заира», «Скорая помощь», «Безумцы из Титиката» и «Покорение Клиши» оказали на меня большее влияние, чем знаменитые художественные киноленты. Реди-мейд-фильмы Жана-Марка Шапули рассмешили меня сильнее, чем знаменитые кинокомедии. Я один раз попробовал покончить с собой и четырежды пробовал попробовать. Далекий звук газонокосилки навевает мне летом милые детские воспоминания. Я с трудом что-либо выбрасываю. Один из моих предков страдал манией накопительства; после его смерти обнаружилась коробка от обуви, каллиграфически выписанная этикетка на ней гласила: «Ни на что не годные обрезки шпагата». Я не верю, что мудрость мудрых будет утрачена. У меня был проект сборника расхожих надписей, где были бы воспроизведены невесть чьи рукописные послания, распределенные по категориям: объявления о пропавших животных, оправдания, помещенные на ветровом стекле и адресованные контролерам, чтобы не платить за парковку, ошалелые воззвания к свидетелям, уведомления о смене владельцев, служебные извещения, домашние объявления, записки, адресованные самому себе. Я подумал, слушая, как один пожилой человек описывает мне свою жизнь: «Не человек, а музей самого себя». Я подумал, слушая, как рассуждает отпрыск американского борца за права негров и французской социологини: «Человек-реди-мейд». Я подумал, глядя на одного очень бледного человека: «Вот призрак самого себя». Пока у них не появился телевизор, мои родители каждую пятницу ходили вечером в кино. Мне нравится честный звук бумажных пакетов и не нравится дребезжание полиуретановых. Мне случалось слышать, но не приходилось видеть, как с ветки падает плод. Меня очаровывают имена собственные, поскольку я не знаю их значения. Один из моих друзей, приглашая к себе на ужин, не выставляет блюда на стол, а подает, как в ресторане, уже наполненные тарелки, так что о добавке не может быть и речи. Я прожил несколько лет без какой-либо социальной защиты. Мне бывает не по себе в обществе скорее любезного человека, чем злобного. Мне куда забавнее пересказывать дурные путевые впечатления, нежели хорошие. Когда ребенок обращается ко мне «сударь», это приводит меня в замешательство. Я впервые увидел, как люди занимаются при мне любовью, в клубе свингеров. Я не мастурбирую перед женщинами. Я мастурбирую не столько перед изображениями, сколько перед воспоминаниями. Я никогда не жалел, что сказал то, что думаю. Любовные истории наводят на меня скуку. Я не рассказываю своих любовных историй. Я редко говорю о своих женщинах, но люблю слушать, когда друзья рассказывают о своих. Одна женщина приехала ко мне в далекую страну после полутора месяцев разлуки, я по ней не скучал, через несколько секунд я понял, что больше ее не люблю. В Индии я целую ночь ехал на машине со швейцарцем, с которым не был знаком, мы пересекали равнины Кералы, я выложил ему о себе за несколько часов больше, чем своим лучшим друзьям за несколько лет, я знал, что больше никогда его не увижу, на его уши можно было не обращать внимания. Случается, что я недоверчив. Разглядывая старые фотографии, прихожу к выводу, что тело эволюционирует. Я упрекаю других в том, в чем упрекают меня. Я не скряга, я восхищаюсь точностью трат. Мне нравятся некоторые униформы — не из-за того, что́ они воплощают, а из-за их функциональной строгости. Мне случается сообщить хорошую новость о себе кому-то из любимых мною и с изумлением обнаружить, что он завидует. Мне бы не хотелось иметь знаменитых родителей. Я не красив. Я не уродлив. С определенной точки зрения, загорелый и в черной рубашке, я способен показаться себе красивым. Чаще я кажусь себе не красивым, а уродливым. Я кажусь себе красивым отнюдь не тогда, когда мне хотелось бы таковым быть. Мне кажется, я уродливее в профиль, чем анфас. Мне нравятся мои глаза, руки, лоб, ягодицы, кожа, мне не нравятся мои ляжки, икры, подбородок, уши, изгиб затылка, ноздри при виде снизу, у меня нет определенного мнения относительно моего члена. У меня скособоченное лицо. Левая часть моего лица не похожа на правую. Мне нравится мой голос спросонок с похмелья или когда я гриппую. У меня нет никаких потребностей. Мне не придет в голову обольщать того, кто носит сандалии Birkenstock. Мне не нравятся большие пальцы ног. Я бы хотел не иметь ногтей. Я бы хотел не обрастать щетиной. Я не ищу почестей, не уважаю отличий, безразличен к наградам. Мне по вкусу странные люди. Мне по душе несчастные люди. Мне не нравится патернализм. Мне комфортнее в компании пожилых, нежели молодых. Я способен до бесконечности задавать вопросы людям, которых, как полагаю, никогда больше не увижу. Настанет день, когда я надену черные ковбойские сапоги и костюм из фиолетового бархата. Запах навозной жижи напоминает мне какую-то давнюю эпоху, тогда как запах сырой земли не отсылает ни к какому конкретному периоду. Я не могу удержать в памяти имена тех, кого мне только что представили. Я не стыжусь своей семьи, но и не приглашаю ее к себе на вернисажи. Я часто бывал влюблен. Я люблю себя меньше, чем был любим. Меня удивляет, что меня любят. Я не кажусь себе красивым, когда женщина считает меня таковым. Я умен неравномерно. Мои влюбленности более схожи друг с другом — и с влюбленностями других,— чем схожи друг с другом — или с работами других — мои работы. Я нахожу определенное удовольствие в невзгодах подошедшей к концу любви. Я ни с кем не вхожу в долю. Один приятель как-то подметил, что у меня одинаково довольный вид и когда сходятся приглашенные гости, и когда расходятся. Я начинаю чаще, чем завершаю. Я легче прихожу к людям, чем от них ухожу. Я не умею прервать докучающего мне собеседника. Я налегаю на бесплатные закуски, покуда меня не затошнит. У меня отличное пищеварение. Я люблю летние дожди. Неудачи других угнетают меня сильнее, чем собственные. Меня не радуют неудачи врагов. Мне трудно понять, когда делают идиотские подарки. Подарки, как правило, вызывают у меня неловкость, делаю я их или получаю, если только они не отменно точны, что случается весьма редко. Любовь доставляет мне безмерное удовольствие, но отнимает слишком много времени. Как скальпель хирурга вскрывает органы, любовь выводит меня к другим «я», чья непристойная новизна меня ужасает. Я не болею. Я хожу к врачу не чаще раза в год, Я близорук и немного астигматик. Я никогда не целовал свою любовницу перед родителями. На Корсике друзья побудили меня за компанию приобщиться к подводным погружениям, инструктор за несколько секунд доставил меня на глубину шесть метров, в левом ухе у меня что-то взорвалось, вернувшись на поверхность, я утратил чувство равновесия, с тех пор, когда самолет со мной идет на посадку, я чувствую, как внутри моего уха ворочается игла, пока воздух, минуя барабанную перепонку, вдруг не выйдет на свободу. Я не разбираюсь в названиях цветов. Я моту узнать каштан, липу, тополь, иву, плакучую иву, дуб, конский каштан, сосну, ель, бук, платан, орешник, яблоню, вишню, сирень, сливу, грушу, смоковницу, кедр, секвойю, баобаб, пальму, кокосовую пальму, пробковый дуб, клен, оливковое дерево. Я знаю названия, но не знаю, как выглядят ясень, осина, вяз, бересклет, земляничник, бугенвиллея, катальпа. У меня есть гуппи, суматранские барбусы, неоны, полосатая желто-черная рыбка, похожая на змею, и другие аквариумные рыбы, названия которых я забыл. У меня была самочка хомяка по прозвищу Вертушка — из-за своей неразлучности с бирюзово-голубым пластиковым колесом, в котором она бегала так проворно, что описывала целые круги. Одна моя не слишком сведущая в английском приятельница вместо Set in your shoes в песне Boogie Wonderland расслышала C'est quelque chose. Мне случается следовать мрачным путям. Дядя заставлял меня играть в «скорлипошон» — раз два три четыре пять шесть семь восемь девять десять, я должен был выговорить «скорлипошон» — раз два три четыре пять шесть семь восемь девять десять, пока он пытался отвлечь меня щекоткой. Один из моих дядей был наделен склонностью к скандалу и игре, ради смеха он крал в магазинах, он покупал «Хара-Кири» и заставлял меня его читать, на пляже притворялся умственно отсталым, скакал, завывая и пуская слюну на загорающих женщин, задавал соседней фермерше вопросы с несуществующими словами, он убедил по телефону каких-то незнакомцев, что в Орли их поджидает змея, он играл в казино, пока ему это окончательно и бесповоротно не запретили, он пытался вытребовать мзду с ночных заведений, выигранных его отцом в покер, и в конце концов напивался допьяна в компании их мафиозных съемщиков, которые задабривали его шампанским. Я не играю в казино. Мне любопытно, как я поведу себя под пыткой. В музее я смотрю на мир глазами художников, на улице своими собственными. Я знаю четыре имени Бога. Одна подруга сказала мне, что четыре зевка заменяют пятнадцать минут сна, я не раз пытался, но этот совет ни разу не помог. Я сталкивался с температурой от минус двадцати пяти градусов до плюс сорока пяти. Мне доводилось встречать католиков, протестантов, мормонов, иудеев, мусульман, индуистов, буддистов, амишей, свидетелей Иеговы, сайентологов. Мне доводилось видеть землю, горы и море. Я видел озера, реки, притоки, ручьи, горные реки, водопады. Я видел вулканы. Видел эстуарии, холмы, острова, континенты. Видел гроты, каньоны, шляпы фей. Видел пустыни, пляжи, дюны. Видел солнце и луну. Видел звезды, кометы, затмение. Видел Млечный Путь. Мне уже не десять лет. Я никогда не верил, что можно увидеть даху. Мне интересно, существуют ли осквернители Сатаны и является ли осквернение грехом, как с его точки зрения, так и с точки зрения Бога. Меня интересуют монстры. Когда я читаю code pin ОК, мне чудится code Pinoquet. Одиночество придает мне терпения. Подруга моих родителей в пятьдесят лет обнаружила, что не знает, что можно засучить рукава. Я не знал, что ответить, когда взрослый человек сказал мне: «А ты, часом, не врешь?» Я заставил себя улыбнуться, когда взрослый человек сказал мне: «Шел бы ты лесом». Мой отец несколько чудаковат. Мать любит меня, но без одержимости. Я обнаружил, что существуют «неприличные картинки» в небольшом небесно-голубом буклете, в котором описывались некоторые из грехов, мне его дал перед первой исповедью священник, чтобы помочь вспомнить, какие из них я мог совершить. Я посещал коллеж, в котором свирепствовали педофилы, но не попал в число их жертв. За одним из моих школьных товарищей, когда ему было двенадцать, до самой лестничной клетки шел пожилой мужчина, там он затолкал его в подвал и начал тискать. Собака одного из моих приятелей обезобразила его лучшего друга, когда тому было четырнадцать лет. Я ни разу не опаздывал на самолет, который потом взорвался бы в воздухе. Я чуть не угробил троих своих пассажиров, отыскивая в бардачке кассету, когда ехал со скоростью сто восемьдесят километров в час по автостраде Париж — Реймс. Мой отец застал меня, когда я занимался любовью с одной женщиной, когда он постучал в дверь, я чисто механически ответил: «Войдите», его лицо озарилось и он тут же закрыл дверь; когда моя подруга попыталась втихомолку улизнуть, он поспешил к ней со словами: «Возвращайтесь, мадемуазель, когда захотите». Как и большинство, я не знаю, почему город, в котором я живу, назван именно так. Один из моих дядей умер от СПИДа вскоре после того, как прогорела художественная галерея, в которую он вложил все свои средства. Один из моих дядей встретил мужчину своей жизни, когда неспешно катил в своей красной машине с откидным верхом по улицам Парижа, этот человек был венгерским иммигрантом и шел туда глаза глядят, собираясь с собой покончить, дядя остановился рядом с ним и спросил, куда он направляется, больше они не расставались, пока их не разлучила смерть. Приятель моего дяди научил меня смеяться над тем, что показывают по телевизору и в чем, вообще говоря, нет ничего забавного, например над прической Бобби Юинга в «Далласе». Я никогда не подписывал манифестов. Если я поворачиваюсь, глядя на себя в зеркало, наступает момент, когда я себя больше не вижу. Раймон Пулидор — одно из самых асексуальных имен, что я знаю. В салате мне в первую очередь нравятся хруст и заправка. Я не люблю, когда при мне повторяют чужие остроты, особенно остроты Саша́ Гитри. Прежде чем добраться до предмета, я смакую упаковку. Посещение церквей навевает на меня скуку, мне любопытно, существуют ли, за вычетом горстки специалистов, люди, которых это приводит в восторг. Я не знаю, как называются звезды. Я регулярно планирую заучивать наизусть длинные тексты, чтобы натренировать свою память. Я вижу в облаках фантастических существ. Я не видел гейзер, атолл, глубоководную впадину. Я не сидел в тюрьме. Мне нравится рассеянное освещение. Я не подавал жалоб в полицию. Меня никто не грабил. Лет в двенадцать, когда я был в метро с тремя одноклассниками, какой-то чужак моего возраста вдруг сделал мне подножку, другой, лет пятнадцати, ударил ногой в лицо, я упал на пол, когда я приподнялся, он готов был нанести еще один удар, и тогда я притворился, что мне больнее, чем на самом деле, схватившись за лицо руками и громко вопя, словно лицо было разбито, нападавшие испугались и бежали, мои три «товарища», замершие в нескольких метрах позади, бросились ко мне, я заметил, что лицо одного из них побелело от трусости. Мои родители не слишком докучают мне вопросами. Однажды я зашел на территорию тюрьмы, окрестности которой фотографировал в Риме, штат Нью-Йорк, часовой задержал меня и отвел к начальству, где у меня изъяли пленку, на ней также были засняты свидетели Иеговы из Парижа, штат Нью-Йорк. Я продавал свои работы французским, австрийским, испанским, немецким, итальянским, американским и, возможно, каким-то еще коллекционерам. Если по истечении какого-то времени женщина, с которой я встречаюсь, перенимает мои выражения, я могу ей только посочувствовать. Мне хотелось бы, чтобы в некоторых регионах изо дня в день стоял один и тот же день недели, я бы мог при желании провести пять понедельников в одном городе и восемь суббот в другом. Мне хотелось бы, чтобы имелись города, всех обитателей которых звали бы Жан или Жанна, такой город назывался бы Жанвиль. К местам меня влекут имена, к людям — тела. Я забываю, что названия некоторых предметов, например «проволока», отсылают к действию. Мне интересно, симпатизирует ли спецназу кто-либо, кроме стариков. Я — фетишист написанного от руки. Если я выбираю почтовые открытки с видами одного и того же места, то испытываю искушение варьировать изображения и даже не повторять лучшие из них, чистый абсурд, поскольку открытки адресуются разным людям. Когда я пишу несколько почтовых открыток в один и тот же день, я стараюсь не излагать одни и те же события, как будто адресаты смогут однажды удостовериться, что я несколько раз переписал одну и ту же открытку. Среди ложбин и оврагов Золотого треугольника я совершил прогулку на спине слепого слона, который нащупывал себе дорогу ногой. Мой брат строит. Я по ошибке изучил трудные предметы, которые оказались совершенно бесполезны, а мог бы получить удовольствие от художественных занятий, которые ускорили бы мою жизнь. Я доволен, что я доволен, и грушу, что мне грустно, но точно так же я могу быть доволен, что мне грустно, и грустить, что доволен. Недосыпание не так мешает мне в хорошую погоду, как в дождливую. Я нахожу людей красивыми независимо от момента, я не всегда нахожу себя красивым, следовательно, я некрасив. Мне случается разговаривать со своим членом, обращаясь к нему по имени. Я ценю запах свежескошенного сена, исходящий от джинсов Levi’s 501 brut. Я не рассказываю истории, так как забываю имена людей, я пересказываю события в беспорядке и не умею подвести к концовке. В путешествии я устраиваю себе сюрпризы, например в самый неожиданный для себя момент решаю, что путешествие закончено. Мне легко пишется на диктофон, когда я думаю совсем о другом. Я написал несколько писем, чтобы объявить о своей любви, но ни одного, чтобы ее оборвать, это дается на откуп голосу. Я скорее нарисую жевательную резинку вблизи, чем Версаль вдалеке. Я дую на водку. У меня нет дачи, где я мог бы провести уик-энд, так как мне не нравится открывать, а через два дня закрывать ставни. Я готов заплатить кому-нибудь, чтобы он проветрил, согрел, убрал сельский дом перед тем, как я в него въеду, чтобы сложилось впечатление, что в нем кто-то живет. Хотя ритм моей работы сугубо индивидуален, я особо выделяю конец недели, он же уик-энд. Мое прозвище гротескно, но мне оно по душе, притом я сам сообщаю его людям, если они его не знали. Я складываю свой багаж, составив список всего того, что должен взять с собой; так как я каждый раз беру одно и то же, я храню этот список в виде файла в компьютере. Я использую пакеты из супермаркета в качестве мусорных. Я по возможности сортирую свой мусор. Когда я выпью, меня клонит в сон. В Гонконге я знал одного типа, который показывался на людях ровно три раза в неделю, не больше и не меньше. Мне кажется, что демократия распространяется по всему миру. Я воспеваю современного человека. Мне удобнее лежа, чем стоя, стоя, чем сидя. Я восхищаюсь человеком, придумавшим название фильма «Последний дом слева». Приятель рассказал мне о «красном человеке из Тюильри», я уже не помню, что именно тот сделал, но это имя по сию пору вызывает у меня дрожь. Педиатр, на осмотр к которому привела меня мать, унижал поколение за поколением детишек, в том числе и меня, загадывая загадку: «Венсан привел осла на лужок и перешел на другой, сколько тут всего ослов?», которую он произносил заунывным тоном, прежде чем объявить: «Всего один, и это ты» тем, то есть всем, кто не отвечал: «Один» [1]. Мне хочется писать фразы, начинающиеся словами «В конце концов». Я могу понять фразы «Это конец», «Это начало конца», «Это начало конца начала», «Это начало конца начала конца», но начиная с «Это начало конца начала конца начала» я слышу только шум слов. Иногда я раздражаю собеседника, систематически повторяя за ним последнее слово. Я не устаю повторять: «Дочурка папульки». Один из моих друзей вызывает восторг у одних и безразличие у других тем, что знает соответствие между номерами и названиями департаментов. Моя кузина Вероника совершенно необыкновенна. Бывает, что удачная острота приходит мне в голову только час спустя. За столом я оправдался, забрызгав пищей безукоризненную рубашку приятеля, словами «Ты встал на пути моего соуса». Я не радуюсь несчастью других. Я не раболепствую перед металлическим идолом. Я не гнушаюсь своим наследием. Я не возделываю землю. Я не надеюсь открыть новые сокровища классической музыки, но уверен, что до конца жизни буду наслаждаться теми, что мне уже известны. Не знаю, можно ли улучшить музыку Баха, но наверняка можно улучшить музыку некоторых композиторов, которых Я предпочту не называть. Я признаю, что ошибался. Я не драчлив. Я никогда никого не бил кулаком. Я заметил, что на парижских дверных кодах быстрее всего стирается цифра 1. Бывает, я настраиваю своих собеседников против себя излишней аргументацией. Я не слушаю джаз, я слушаю Телониуса Монка, Джона Колтрейна, Чета Бейкера, Билли Холидей. Подчас у меня возникает чувство, будто я, сам не знаю почему,— обманщик, словно на меня падает тень и я не могу от нее избавиться. Если я путешествую с кем-то, я вижу вполовину от того, что видел бы, путешествуя в одиночку. Один из моих друзей любит путешествовать по тем ближневосточным странам, где не на что смотреть, кроме аэропортов, пустынь и дорог. Я никогда не сожалел, что путешествую в одиночку, но мне случалось сожалеть, что я путешествую с кем-то. Я читал Библию в случайном порядке. Из-за перевода я не читаю Фолкнера. Я сделал серию монохромных картин, используя то, что выделяется из моего тела или из него прорастает: щетину, волосы, ногти, сперму, мочу, кал, слюну, сопли, слезы, пот, гной, кровь. Телевизор интереснее для меня без звука. В присутствии друзей я могу хохотать во все горло от некоторых совершенно не комических телевизионных передач, которые, когда я один, ввергают меня в уныние. Я на самом деле не слышу, что мне говорят люди, которые вгоняют меня в тоску. Краткость простого «нет» в качестве ответа мне нравится, а резкость смущает. Слишком высокий уровень шума в ресторане портит мне все удовольствие. Если бы я должен был эмигрировать, я бы выбрал Италию или Америку, но об этом нет речи. За границей я частенько мечтаю о том, чтобы купить дом в Провансе, и тут же забываю об этом, стоит мне вернуться. Я редко сожалею о том, что что-то сделал, и регулярно о том, что чего-то не сделал. Я вновь и вновь думаю о горечи историй, которые не имели места. Автострада наводит на меня тоску, по сторонам от нее не на что смотреть. Ландшафты отнесены слишком далеко от автострады, чтобы мое воображение могло наделить их жизнью. Я не вижу, чего мне не хватает. Я хочу изменить не столько вещи, сколько сложившееся у меня о них впечатление. Я делаю фотографии, потому что на самом деле не хочу ничего менять. Я не хочу ничего менять, потому что я самый молодой в семье. Мне нравятся путевые встречи, краткие и без последствий: в них сочетаются энтузиазм начала и грусть расставания. Я собирался написать книгу под названием «В машине», составленную из наговоренных за рулем на диктофон заметок. Фотографировать наугад противно моей натуре, но, так как я люблю поступать ей наперекор, мне не раз приходилось изобретать благовидный предлог, чтобы фотографировать как придется, например я три месяца мотался в Соединенных Штатах исключительно по городам, носящим те же названия, что и города в других странах: Берлин, Флоренция, Оксфорд, Кантон, Иерихон, Стокгольм, Рио-де-Жанейро, Дели, Амстердам, Париж, Рим, Мехико, Сиракузы, Лима, Версаль, Калькутта, Багдад. Когда я решаю сфотографировать на улице встречного, у меня всего десять секунд на то, чтобы заметить этого человека, решить его сфотографировать и подойти с просьбой об этом, стоит прождать — и становится слишком поздно. Я ношу очки. Конфета замедляет у меня во рту время. Я так и не покончил с самокопанием. Я вижу искусство там, где другие видят предметы. Между одиночеством в чреве матери и одиночеством в могиле я повстречаюсь с уймой людей. Когда я вел машину среди лугов, мне в голову пришли такие слова: цыпа-трактор и слон-навес. Я бы предпочел, чтобы из набросков получалась статья, а не книга. В Соединенных Штатах я проезжал через городок Seneca Falls, что по ошибке перевел как Провалы Сенеки. Я видел рекламу перевозчиков вегетарианских товаров. Мне бы хотелось посмотреть фильмы с неуместным музыкальным сопровождением: комический фильм с готической музыкой, детский фильм с погребальной, любовный фильм с военным маршем, политический фильм со звуковой дорожкой музыкальной комедии, военный фильм с психоделической музыкой, порнографический фильм с религиозной. Чем дальше, тем реже я оправдываюсь. Лизнув конверт, я сплевываю. Я не хочу умереть внезапно, я хочу видеть, как медленно наступает смерть. Не думаю, что кончу в аду. Хватит пяти минут, чтобы мое обоняние забыло запах, даже самый что ни на есть противный, с остальными моими органами чувств все обстоит совсем иначе. Мозгу меня вооружен. Мне попалась такая фраза Керуака: The war must have been getting in my bones. Хотя я всегда переводил Deer Hunter как «Охотник на оленей», мне все еще слышатся отголоски неправильного перевода: «Дорогой охотник». Я лучше помню то, что говорили мне, чем то, что сказан сам. Я предвижу, что умру в восемьдесят пять лет. От удовольствия, когда я еду летней ночью по освещенным луной дорогам среди холмов, меня может начать бить дрожь. Я рассматриваю старинные фотографии с более близкого расстояния по сравнению с современными, они меньше размерами и их детали более четки. Если отмести в сторону религию и секс, я мог бы жить как монах. Мои имя и фамилия ничего для меня не значат. Если я долго смотрю в зеркало, наступает момент, когда мое лицо теряет всякое значение. Я могу стоять несколькими десятками способов. Я носил на руках женщин, они меня нет. Я не обнимался с другом. Я не прогуливался с другом, взявшись за руки. Я не носил одежду друга. Я не видел тела мертвого друга. Я видел мертвые тела моих бабушки и дяди. Я не целовался с мальчиком. Я имел дело с женщинами своего возраста, но пока становлюсь старше, они становятся моложе. Я не покупаю подержанную обувь. У меня была идея запустить амиш-панк. Я лишь однажды въехал в квартиру ее первым жильцом. Я попал в мотоциклетную аварию, которая могла стоить мне жизни, но у меня не осталось от нее неприятных воспоминаний. Настоящее интересует меня больше, чем прошлое, и меньше, чем будущее. Мне не в чем признаваться. Мне трудно поверить, что Франция может вступить в войну, пока я жив. Я люблю благодарить. Я не замечаю, чтобы зеркала запаздывали. Я не люблю повествовательный кинематограф точно так же, как не люблю роман. «Я не люблю роман» не означает, что я не люблю литературу, «я не люблю повествовательный кинематограф» не означает, что я не люблю кино. Виды искусства, которые разворачиваются во времени, нравятся мне меньше, чем те, что его останавливают. Второй раз проходя тем же путем, я меньше разглядываю пейзаж и иду куда быстрее. Я оставляю телефон звенеть, пока автоответчик не пропустит вызов. Я говорю два часа с одним из друзей, но мне достаточно пяти минут, чтобы закончить разговор с другим. У телефона я не напрягаю лицо. Если я откладываю на потом телефонный звонок, от которого многое зависит, ожидание становится еще более невыносимым, чем сам звонок. Я нетерпелив, когда жду телефонного звонка, но не когда должен позвонить сам. У меня больше хороших воспоминаний, нежели плохих. Ту одежду, в которой уверен, я покупаю в нескольких экземплярах. Я не хочу блистать. В шестнадцать лет я купил себе шерстяной блузон цвета морской волны с бежевыми кожаными рукавами, я надел его всего два раза, мне — неоправданно — казалось, что на меня все смотрят. Я прочел «Критику способности суждения». Я изготовлял подрамники, на которых потом писал картины. Я позволял нескольким друзьям списывать у меня в школе. В тринадцать лет я украл в «Галери Лафайет» несколько пластинок, я прихватил их под мышку и небрежно проследовал в отдел женского белья, где и запихнул их в свой ранец, на выходе из магазина кто-то схватил меня сзади за шарф, я обернулся, это была контролерша лет пятидесяти, она отвела меня в кабинет с неоновым освещением и угрожала вызвать полицию, я преувеличенно плакал, я сказал, что мои родители — безработные и собираются разводиться, что было ложью, она со слегка смущенным, почти виноватым видом меня отпустила, с тех пор я один раз украл книги, один раз скрепки, не совсем понимаю зачем. Меня воодушевляет идея, что я могу прочесть биографию любимого автора, и Я разочаровываюсь, приступая к делу. От начала и до конца я прочел только четыре биографии: «Раймон Руссель» Франсуа Карадека, Blue Monk Жака Понцио и Франсуа Постифа, «Горестная жизнь Шарля Бодлера» Франсуа Порше и «Керуак. Биография» Энн Чартере. Я провожу много времени за чтением, но не считаю себя большим книгочеем. Я перечитываю. В моей библиотеке столько же прочитанных книг, сколько и недочитанных. Пересчитывая прочитанные книги, я мухлюю, считая и недочитанные. Я никогда не узна́ю, сколько книг на самом деле прочел. Для меня важны Раймон Руссель, Шарль Бодлер, Марсель Пруст, Ален Роб-Грийе, Антонио Табукки, Андре Бретон, Оливье Кадьо, Хорхе Луис Борхес, Энди Уорхол, Гертруда Стайн, Герасим Лука, Жорж Перек, Жак Рубо, Джо Брейнард, Роберто Хуаррос, Ги Дебор, Фернандо Пессоа, Джек Керуак, Ларошфуко, Бальтасар Грасиан, Ролан Барт, Уолт Уитмен, Натали Кентан, Библия и Брет Истон Эллис. Библию я читал меньше, чем Марселя Пруста. Я предпочитаю Бальтасару Грасиану Натали Кентан. Ги Дебор не менее важен для меня, чем Ролан Барт. Роберто Хуаррос смешит меня сильнее, чем Энди Уорхол. Джек Керуак вызывает большее желание жить, чем Шарль Бодлер. Ларошфуко угнетает меня меньше, чем Брет Истон Эллис. Оливье Кадьо веселит больше, чем Андре Бретон. Джо Брейнард не так позитивен, как Уолт Уитмен. Раймон Руссель удивляет меня сильнее, чем Бальтасар Грасиан, но Бальтасар Грасиан делает меня умнее. Гертруда Стайн пишет более безумные тексты, чем Хорхе Луис Борхес. В поезде мне легче читать Брета Истона Эллиса, чем Раймона Русселя. Я хуже знаю Жака Рубо, чем Жоржа Перека. Герасим Лука самый отчаявшийся. Я не вижу связи между Аленом Роб-Грийе и Антонио Табукки. Составляя списки имен, я боюсь кого-то забыть. Я читаю полчаса, перед тем как выключить свет, Я больше читаю по утрам и вечерам, чем в середине дня. Я читаю без очков. Я читаю, держа текст в тридцати сантиметрах от глаз. Я вполне вчитываюсь примерно к пятой минуте. Я предпочитаю читать без обуви и штанов. Вечером, когда в небе полная луна, меня охватывает беспричинная радость. Я не читаю на пляже. На пляже я начинаю скучать, потом привыкаю и уже не способен уйти. Девушки не так возбуждают мое желание на пляже, как в библиотеке. Я люблю музеи в частности за то, что они меня утомляют. Я не пророчествую. Я предпочитаю, в порядке убывания, плавать в море, в озере, в реке, в бассейне. Я плавал в каньоне Гардон недалеко от Коллиа, плоские и гладкие скалы окружают там реку, которая спокойно течет при умеренной температуре, я поднялся на триста метров вверх по течению и вернулся назад, приложив не больше усилий, чем при ходьбе, все было как во сне, солнце освещало оранжевую скалистую стену, я видел все далеко вокруг, эхо повторяло мои слова. Я не собираюсь идти в кино. Я занимался любовью, стоя на крыше замка Тараскон, во время вернисажа выставки Андре-Пьера Арналя. Я занимался любовью на крыше тридцатиэтажного дома в Гонконге. Я среди бела дня занимался любовью в общественном саду в Гонконге. Я занимался любовью в туалете скоростного поезда Париж — Лион. Я занимался любовью перед друзьями на исходе сопровождавшегося обильными возлияниями обеда. Я занимался любовью на лестнице на проспекте Жоржа Манделя. Я занимался любовью с девушкой на гулянке в шесть часов утра, за пять минут до этого без всяких околичностей спросив ее, не хочет ли она. Я занимался любовью стоя, сидя, лежа, на коленях, вытянувшись на левом или правом боку. Я занимался любовью вдвоем, втроем и поболее. Я курил гашиш и опиум, закидывался колесами, нюхал кокаин. Меня дурманит скорее свежий воздух, чем наркотики. Я выкурил свой первый косяк в четырнадцать лет в Сеговии, мы с приятелем купили «шоколада» у патрульного военной полиции, у меня был приступ смеха и я ел листья оливкового дерева. Я выкурил несколько косяков в стенах коллежа Станислава, когда мне было пятнадцать. В семнадцать я без прав отвез обратно в Париж на машине родителей девушку, проведшую со мной часть ночи. Девушка, которую я любил больше всего, ушла от меня. Я ношу черные рубашки. В десять лет я отрезал себе палец мельничным жерновом. В шесть лет сломал нос, когда меня сбила машина. В пятнадцать содрал кожу с бедра и локтя, упав с мопеда, когда решил бросить вызов улице и, выпустив руль из рук, стал смотреть назад. Я сломал большой палец, катаясь на лыжах, после запланированных десяти метров полета я приземлился на голову и, встав на ноги, увидел, совсем как в мультфильмах, как в воздухе вращаются по кругу деньрожденческие свечи, прежде чем упасть без сознания. Я не занимался любовью с женой своего друга. С интернетом я стал телепатом. Я не люблю, как звучит в поезде семья. Мне не по себе в комнате с маленькими окнами. Мне любопытно, как занимаются любовью толстяки. Мне сразу становится хорошо наверху небоскреба. Я не смог бы жить на первом этаже или антресоли. Чем выше этаж, тем лучше мне живется. Бывает, я осознаю, что несу тягомотину, тогда я замолкаю на полуслове. Я полагал, что лучше работаю ночью, чем днем, пока не купил черные шторы. Я использую створки первой мидии, чтобы выковыривать остальных. Я могу обходиться без телевизора. Обожаю говорить «пульвер» вместо «пуловер». Не могу разобраться, кто меня смущает больше, ставший политиком комедиант Рональд Рейган или ставший комедиантом политик Бернар Тапи. У меня была идея выставки, развеска которой начиналась бы через четыре дня после вернисажа, во время какового все пришедшие были бы сфотографированы и предстали бы в экспозиции. Если я плохо спал, то начинаю неровно дышать. По-моему, творцы мира из тех, кто не верит в реальность, примером чему из века в век служат христиане. Тот факт, что я не хочу ничего менять, отнюдь не означает, что я консерватор, мне нравится, когда все меняется без моего участия. Не знаю, соответствуют ли мои фантазмы моим возможностям. Я провел два лета в красном грузовичке. Мне не нравится виртуозность, она смешивает искусство и геройство. Я подумал одновременно: «Надо бы научиться играть на тромбоне» и «муравьиная падаль». Если я встаю рано, день кажется мне длиннее, чем если бы я встал поздно, хотя я бодрствую ничуть не дольше. Курение занимает слишком много времени. Выпивка помогает мне заснуть, но мешает спать долго. От выпивки у меня поутру трещит голова. Я предпочитаю костюмированные фильмы про будущее костюмированным фильмам про прошлое. Мой стиль в большей степени определяют идеи, нежели слова. В машине я смотрю на то, что появляется в ветровом стекле, как на кинематографическую съемку. Возможно, я пишу эту книгу, чтобы больше не надо было говорить. Я купил квартиру у улыбчивого мошенника. Я не объясняю. Не обосновываю. Не классифицирую. Я хожу быстро. Я не называю людей, о которых рассказываю, тому, кто их не знает, пользуясь, несмотря на все неудобства, абстрактными перифразами вроде: «тот малый, чей парашют спутался при прыжке с другим парашютом». Утром я еще полчаса лежу в темноте, после того как прозвонил будильник. По мне лучше ложиться спать, чем просыпаться, но лучше жить, чем умереть. Я не отвечаю на обидные замечания, но не забываю их. Некоторые персоны утомляют меня через несколько мгновений, поскольку я знаю, что скоро они нагонят на меня скуку. В Версале, штат Нью-Йорк, я сфотографировал семидесятипятилетнего мужчину, который носил черные очки, каскетку, белую футболку в пятнах под двухцветной рубашкой с закатанными рукавами фирмы Dickies, потрепанные джинсы и высокие черные башмаки, он был печален и прекрасен, как я узнал позже, его звали Эдвард Ли, почти как меня. Мне показалось, что я увидел, проезжая по дороге, дорожный указатель, гласящий «Клиника сыров», я не понял, пекутся ли там о сырах или лечатся сырами. На дороге меня может нагнать и перегнать тень облаков. Я смотрю, как натеки гудрона исчезают под капотом автомобиля этаким лакричным серпантином. Я нахожу, что худые выглядят молодо. Я ощущаю себя скорее жертвой современной музыки — не потому, что она современна, а потому, что агрессивна. Мне подходит кое-какая неагрессивная музыка Лигети, Кейджа, Мессиана, Лютославского, Пендерецкого, Адамса. Мне нравятся разговоры, которые можно прервать, не проявляя невежливости: телефонные, с соседями по лестничной площадке, с завсегдатаями бистро, с незнакомцами. Мою бабушку познакомили с моим дедушкой, потому что они оба любили слухи. Один из моих дядей ответил на объявление южноафриканского плантатора, который искал производителя для своих апельсинов, таким образом: «Я ничего не смыслю в сельском хозяйстве, но очень толковый»,— и был принят на работу. В Южной Африке у одной из моих теток был бой по имени Кока-Кола и другой, по имени Шелл. С одним из моих кузенов мы по утрам играли в огромной кровати в белку, мы прятались под одеялом, он говорил: «А туино туин, туин, туин, туин, а туи-но туин, туинолдин»,— и цокал языком. В департаменте Крез мы с одним из моих кузенов играли в фермера и теленка, теленок в плавках вертелся в грязи, добытой из ямы с водой, фермер приглядывал за ним, поигрывая палкой, обычно теленком был он, а я фермером. На Корсике я играл в «хлюп». В Нормандии я играл в «экшн-мэн». Я поменял как минимум одно автомобильное колесо. У меня были белый R5, серый Fiat Uno, серый BMW 316, серый Volkswagen Polo Movie, красный Volkswagen Transporter. Я езжу на мотоцикле, облачившись в толстую черную кожаную куртку Vanson, даже летом. В Париже я езжу на велосипеде. Я не разъезжаю на роликах. У меня двойной подбородок. Я не ношу с шортами черные носки. Я не надеваю шерстяной пуловер, если у меня влажный затылок. Я хочу научиться спускаться на лыжах с парашютом. Я забываю посмотреть телевизор. У меня нет любимого дерева, любимого певца, любимого друга, любимых брюк, любимого десерта. Я ношу одежду простого работяги. Если я свешиваюсь с балкона в намерении покончить с собой, меня спасает головокружение. Мне нравится смотреть любой фильм на супер-8, пусть он даже не так хорош, как сулит этот формат. У меня нет склонности к педофилии. Моча меня не возбуждает, да и собаки тоже. Мне хорошо дышится открытым ртом. Если бы я не казался от этого идиотом, я бы часто оставался с открытым ртом. Меня не интересует авиация. Мой брат думал, что его черепаха сбежала, тогда как она засохла под батареей. Мне трудно припомнить по-настоящему счастливые моменты. Я охотно подпал бы под чары своей жены, но я не женат. Противореча самому себе, я испытываю двойное удовольствие: изменить себе и иметь новое мнение. У меня все получается лучше с удовольствием и без усилия. Когда я мочусь в общественном туалете, я стараюсь не дышать носом и дышу через рот, хотя тот находится ближе к источнику зловония, нежели ноздри. Присутствие соседа у общественного писсуара замедляет мое мочеиспускание. В гостиную сельского дома моих родителей как-то зашла моя крестная мать с тремя своими детьми и подругой одного из сыновей, чья красота поразила меня настолько, что я забыл поздороваться с крестной, а когда она поставила мне это на вид, я, вместо того чтобы поцеловаться с ней, пожал ей руку. Я люблю скрип паркета. У меня плоскостопие. Холод плитки передается через мои босые ноги до самых барабанных перепонок, которые начинают от этого гудеть. Меня не особо прельщают дары моря. Все интересует меня наперед, но не задним числом. Не думаю, что мертвые злокозненны, ведь это старые в квадрате, а старые менее злобны, чем менее старые. Виртуозность надоедает мне и на дорогах: своим совершенством автострада совершенно выводит меня из себя. Если на большой скорости я не пользуюсь дворниками, размер дождевых капель уменьшается от испарения. Я мог бы составить коллекцию тематически извращенных туристических путеводителей, темами которых были бы, например, спесивые постройки, опасные дорожные знаки, самозваные музеи, места, где абсолютно не на что смотреть, места, где, возможно, почивал архиепископ. Проезжая в одиночку в машине по мосту, над которым нависали небесно-голубые рельсы, я разразился неоправданными криками радости и вопил невразумительные слова. Слушать веселую музыку — все равно что находиться в компании чуждых мне людей. Я не бывал на нудистских похоронах. Я принимаю прогресс. Мне не так желанны товары, купленные со скидкой. Я не доверяю кратчайшим путям, которые ставят под сомнение обычные маршруты. Рука, которая плющит мою при приветствии,— такое же плохое предзнаменование, как рука вялая и влажная. Когда я смеюсь, я не так напрягаю лицевые мускулы, как когда не смеюсь; чтобы мое лицо отдохнуло, мне нужно смеяться. В машине меня мутит от духов. Когда я голоден, мне кажется, что я худ. Мне нравится Джимми Картер. Не понимаю, восхищает меня вера или люди, которые ею наделены. Если на автостраде несколько машин превышают скорость, я следую за ними, чтобы разделить риск штрафа. Я бросил одну женщину, потому что она упрекала меня, что я не хожу за покупками. За границей слова или выражения, не входящие в мой карманный словарик, приобретают ауру, которую не рассеять последующему переводу. Лицо женщины возбуждает меня сильнее, чем ее грудь, чем ее вульва, чем ее зад, чем ее ноги. Меня очаровывает тучность, ибо она стирает пол и возраст. Я держусь прямее, когда иду с рюкзаком, а не без него. У меня слишком большое туловище, чтобы мне было удобно в машине. Я боюсь сделать хуже, желая сделать лучше. Укладка волос служит мне неисчерпаемым источником зубоскальства, даже когда я совсем один. Интуиция подсказывает, что мои дети надоедали бы мне меньше чужих. Я не сплю на атласных простынях. Интересно, с чего это вдруг мне приходит в голову сказать: «О-ля-ля!» Проблема парков с аттракционами — толпа: пустые они кажутся мне красивыми. Я курил, пока меня не начинало мутить. Я могу восхищаться людьми, которые восхищаются мною. Я не приукрашиваю и не очерняю окружающее. Я люблю музыку по спирали, пока вдруг не перестаю ее выносить. Слушать музыку в машине — способ убить время и, следовательно, сократить длительность моей жизни. Мои машины всегда заносило вправо. Плохие новости мне не нравятся, но тешат мою паранойю. Бо́льшая часть моего тела у меня перед глазами. Моя мать спасла мне жизнь, дав ее мне. Когда я перестаю пользоваться предметом, я его не выбрасываю, я его оставляю. Клубничный пирог вызывает у меня больше аппетита, чем буйабес, который сбивает с толку сильнее, чем кварцевые часы, которые мне полезнее, чем книга забавных историй, которая не так смешит меня, как мой кузен Сирил. Я не люблю аккордеон, но люблю бандонеон. Я предпочитаю виолончель скрипке. Я тщательно упаковываю. Я месяцами не читаю газет. Я регулярно обхожу галереи. Я не могу сразу вобрать слишком много искусства. Я не нахожу удовольствия в ярмарках современного искусства. Я возвращаюсь с ярмарки современного искусства как с книжного салона: разочарованным. У меня слишком развито чувство абсурда, чтобы освоить произношение иностранных языков, на которых я говорю. Чтобы пережить послеполуденные часы, я превращаю их в прохладную ночь: закрываю ставни, задергиваю шторы. Я пишу в постели. В бассейне у края дороги я превращал шум машин в волны. Не похоже, что я храплю. Когда я покрываюсь гусиной кожей, это напоминает мне, что сколько-то поколений назад я был животным. Я не потеряю зрение, не утрачу слух, не буду мочиться в штаны, не забуду, кто я такой, я раньше умру. Я вытираю стол до и после того, как поем. Не припоминаю, чтобы меня наказывали родители. Я сам научился печатать на машинке. Я сам научился всему, что знаю о компьютерах. Пока никто не слушает, я с удовольствием играю что попало на фортепиано. Я никогда не говорю: «Вдвое или ничего», «На спор!» или «Лучше синица в руках, чем журавль в небе». Я годами носил Pour Monsieur от Chanel, затем White от Comme des Garcons, затем Philosykos от Diptyque. Я против штукатурки. Я в равной степени не люблю выступающие камни и выпирающие балки. В компании меня уже не так заботит, что я что-то там нарушаю. Я не предсказывал, что Мик Джаггер умрет от рака простаты. Я склонен к отрицательным формулировкам, переоформлению, реформам и деформациям. Когда Я настроен ничего не делать, мне в голову приходят идеи. Когда я слышу god, я думаю сразу и о Боге, и о годмише. Когда я хочу рассмешить приятеля, я начинаю повторять налево и направо: «Это безнравственно». При просмотре кинокомедии скоропалительные смешки других зрителей мешают мне смеяться. Однажды за ужином моя подруга обняла меня, разделась, и для доброй половины гостей, среди которых было три моих бывших любовницы, все пошло вверх тормашками. В настольном теннисе звук шарика помогает мне больше, чем его цвет. Я люблю жить в домах, обремененных историей других людей, люблю и ночевать в безликих отелях. Я бросил одну женщину, потому что она мне больше не нравилась и я не нравился с ней самому себе. Я испытываю опасения при разговорах предписанной длительности: обедах, ужинах, переговорах. Когда за столом более шести человек, я теряюсь от изобилия разговоров. Я предпочитаю разговоры на двоих. Предпочитаю ужинать с одним, а не с несколькими людьми. Плавание для меня своего рода сон: я легко перехожу от постели к озеру. Если я с утра поплавал полчаса, весь день хорошо себя чувствую. Если я полностью расслабляюсь в бассейне, то всегда оказываюсь в конце концов в одной и той же позе: спина сутулится к небу, тело согнуто под углом в сорок пять градусов, голова под водой, руки вытянуты вперед и словно ловят пустоту. Я никогда не бывал в стриптиз-клубе. Я спал с полутора десятками проституток различного происхождения: французского, индийского, африканского, румынского, арабского, итальянского, албанского. Луи де Фюнес действует на меня угнетающе. У меня целая коллекция — порядка двадцати пар — джинсов. У меня целая коллекция цивильной обуви из черной кожи. У меня целая коллекция черных рубашек. У меня целая коллекция черных кожаных курток. У меня целая коллекция черных носков. У меня целая коллекция черных трусов. У меня целая коллекция джинсовых курток. Те, кто меня плохо знает, могут подумать, что я всегда хожу в одной и той же рубашке и тех же джинсах. Мне не приходило в голову переспать с монашенкой. Я замечаю, что мне мешало урчание механизмов, только когда оно прерывается. В мои намерения не входит мстить за себя. В одном из карманов у меня всегда бумажный носовой платок, в другом ключи. Я не уверен, что подхожу для психоанализа. Покупать одежду — испытание, носить ее — удовольствие. Я одобряю браки гомосексуалов. Я одобряю усыновление детей гомосексуалами. Я люблю делать одно и то же два раза, но на третий приходит тоска. Я принюхиваюсь к книге, которую читаю. Я чихаю по три раза подряд. Я не показываю на людях свой член. Я разглядываю в витринах объявления о недвижимости, не собираясь ничего покупать. Когда я рассматриваю витрину, я одновременно рассматриваю и отражение в ней. Я предпочитаю рассматривать предметы на витрине, а не на полках. Предпочитаю рассматривать одежду сложенной, а не висящей на плечиках. Я прижимаю свой палец к влажной мастике. Брюно Жибер и Сирил Касмез смешат меня лучше всех. Я не жую жевательную резинку. Новая одежда очаровывает меня как новая личность. Я сожалею, что не был в юности активистом. Я мог бы выступать на стороне защитников окружающей среды. В юности мне казалось, что нацизм относится к каким-то иным временам, но чем старше я становлюсь, тем ближе кажется это время. Мне трудно разобраться, почему у нас пять пальцев. После слишком долгого купания мои пальцы сморщиваются. Я ощущаю только свои больные кости. Мои любимые композиторы — Бах и Дебюсси. Я не насвистываю за работой. Когда я насвистываю, у меня возникает одышка. Меня нервирует, когда кто-то насвистывает, особенно с вибрато. Мне неловко слушать, как кто-то поет без сопровождения, глядя мне прямо в глаза, по счастью, такое случается только по телевизору. Я не знаю, что произнести, чтобы проверить эхо, и посему говорю: «О-о-ох». В кондиционированном воздухе мне чудится отдушка пыли и микробов. Я не испытываю ностальгии ни по своему детству, ни по отрочеству, ни по тому, что было дальше. Меня так и тянет составлять исчерпывающие перечни, и я останавливаю себя в процессе. Я вовсе не лирик. Я люблю путешествовать, останавливаясь где попало. Жизнь кажется мне нескончаемой, как в воскресенье пополудни в детстве. Лучший вечер в четверг. Нет «лучшей» недели. Не помню, чтобы меня ранили женщины, только мужчины. Когда ей становится скучно, одна из моих подруг одевается и накрашивается, как для выхода в свет, и никуда не выходит. Будучи за границей, один из моих друзей пристраивается вечером к людям, которые приглянулись ему на улице, в надежде попасть на вечеринку. Я говорю все. Я никогда не зарабатывал много денег, но это меня не смущало. У меня есть квартира. Не исключено, что я предпочитаю одного из моих родителей, но стараюсь об этом не думать. Я могу обойтись без музыки, искусства, архитектуры, танца, театра, кино, я с трудом обхожусь без фотографии, я не могу обойтись без литературы. Мне доставляет удовольствие копать яму. Меня отвлекает шум воды. Я мало о чем сожалею. Я ищу не новизны, а точности. Я плакал, читая Perfecto Тьерри Фурро. Мне подходит вся музыка Даниэля Дарка, The Durutti Column, Portishead, The Doors и Доминика А. Я фантазирую о том, чтобы тайком выслушать все, что за неделю проговаривается в кабинете нотариуса. Я не фантазирую о том же про кабинет психоаналитика. Чтобы можно было пройтись, я оставляю мотоцикл вдалеке от места встречи. За границей все предстает более или менее ирреальным, и это способно вызвать у меня желание там пожить — при условии, что я сменю место, когда оно перестанет быть «заграницей». Бывает, я сожалею, что заговорил, но никогда, что смолчал. Я лучше выдам множество мелких произведений, чем возьмусь за большое. Я не ношу футболки с изображениями или текстом. Я хорошо себя чувствую, хорошо поработав, но мне нет нужды хорошо себя чувствовать, чтобы хорошо поработать. Я не могу добиться удовлетворения. Ходьба подготавливает меня к работе. На ходу ко мне не приходят идеи, я готовлюсь к их появлению, когда усядусь. Я смеялся в одиночку, когда мне в голову пришла идея книги, которую я бы назвал «Мои теории заговора». Полагаю, что Карин Шарер права, безоговорочно оставаясь Карин Шарер. У меня шестьдесят пар брюк, сорок рубашек, восемнадцать курток и пиджаков и двадцать пять пар обуви, на круг один миллион восемьдесят тысяч способов одеться. Я не люблю ни фантазии, ни само слово «фантазия». Мне претит идея аперитива. Один мой друг не любит женщин, которые любят мужчин. Каков бы ни был их возраст, я называю женщин, которые привлекают меня, «девушками». Когда я устаю, я начинаю ощущать физическое недомогание в ногах, внизу и вверху спины, в затылке и щеках. Я не страдаю от холода. Мне неведом голод. Я не служил в армии. Не направлял ни на кого свой нож. Не держал в руках автомата. Я стрелял из револьвера. Стрелял из ружья. Стрелял из лука. Я ловил бабочек. Выслеживал кроликов. Ел фазанов. Мне знаком запах тигра. Я касался сухой черепашьей головы и твердой слоновьей кожи. Однажды утром я вспугнул в нормандском лесу стадо кабанов. Я ездил верхом на лошади. Я не всегда нахожу, что красивые женщины возбуждают, как и не нахожу тех, что возбуждают, красивыми. Я отдыхаю лишь скрепя сердце. У меня нет провожатого, и я сам никому не провожатый. Я сам беру за столом добавку, если она есть. На границах мне так привольно, будто меня нигде нет. Я сплю посредине кровати. Я думаю о предметах через их края. Я чаще пользуюсь мягкими сумками, чем жесткими чемоданами. Я предпочел бы жить в портовом городе. Среди моих фантазмов нет жизни на необитаемом острове. Извлечение занозы доставляет мне острое удовольствие. Когда я отдираю пластырь, я сгораю от любопытства: отвалится ли корка? Чем быстрее я отдираю пластырь, тем меньше выдираю волосков. Я почти не встречаю противодействия. Мне бы хотелось меньше улыбаться. Я бы хотел в один прекрасный день собрать своих друзей у себя под лозою и под фиговым деревом. Я безжалостен со злыми. Я не одобряю смертную казнь. Меня удивляет, что никто так и не придумал слово для иллюзии дежавю. Меня как-то заперли в подвале. Меня не били. Меня не оскорбляли. Мною не помыкали. Иногда я читаю тексты задом наперед. Я никогда не развяжусь с литературой. Я не использую идиоматических выражений. Я никогда не подделываюсь под публику. Мне бы следовало изобрести гимнастику для упражнений в кровати. Я хочу, чтобы меня похоронили в отдельной могиле на кладбище Монпарнас. Хочу попросить помощи у министерства культуры, чтобы обустроить свою будущую могилу как произведение искусства, на котором будет отражена дата моего рождения и заранее дата смерти, 31 декабря 2050 года. Я уже не помню точное число стран на земле, кажется, чуть больше двухсот. Я точу ножи. Мою посуду. Вытираю стол. Пользуюсь пылесосом. Мою окна. Чищу эмалированные поверхности. Идеальная для меня температура — двадцать градусов на улице, двадцать четыре дома. Когда начинается дождь, я лучше чувствую запахи. Урчание механизмов меня усыпляет. Когда механизм прекращает урчать, это может меня разбудить. Я попытался было переписать свое завещание, когда хотел покончить с собой, но по ходу дела остановился. Я хороший слушатель. Я не верю, что раньше все было лучше или что лучше будет в будущем. Один из моих друзей умер. Ни одна из моих подруг не умерла. Марк-Эрнест Фурно видел, как я делаю то, что мало кто видел, как я делаю. Я «пел» под управлением Арно Лабель-Рожу и Ги Скарпетты. Я оформил дефиле для Гаспара Юркевича. Я прыгаю от радости, но не валюсь от тоски. Я избегаю редких слов. Вернуться на место пережитой двадцать лет назад сцены для меня куда страннее, чем курить гашиш. В общественных местах музыка мне мешает. Меня привлекает краткость английского языка, более сжатого, чем французский. У меня был проект книги, главы которой были бы анаграммами моего имени и фамилии: L’ode au verde, Reve de l'ado U, Eleve au Drod, Rue de Lovade, Ed roule Dave. Без очков, вытянув руки, я не слишком хорошо вижу свои пальцы. За столом лед или пузырьки делают воду не такой скучной, но я люблю скуку воды. Мне трудно поверить мужчинам, которые утверждают, что никогда не спали с проститутками. Вино меня отравляет, сигарета убивает, наркотик наводит скуку. Я не назову и сотой доли того, из чего состоит мое тело. Мои ногти растут впустую. Летом оттиск спинки стула у меня на спине приятно болезнен. Джойсу, который описывал необыкновенными словами банальные события, я предпочитаю Раймона Русселя, который описывал обычными словами неправдоподобные события. Когда мне хочется приобщиться к театру, я иду к мессе. Люблю непредсказуемость джинсов: как они после стирки садятся, ветшают, блекнут. Я против благоговения. Когда я был маленьким, я рассматривал ковер так, как взрослым рассматриваю абстрактное полотно. Когда я был маленьким, из коллективных игр я любил только те, что проходят на улице, без специальных принадлежностей и без счета: в собачки или в десять пальцев. Я напрасно тратил время, пытаясь преуспеть в математике. Я за упрощенную орфографию. Я сам научился тому, что для меня важнее всего: писать и фотографировать. Рассуждения меня не убеждают, но успокаивают. Я хочу, чтобы по поводу моей смерти не совершали никаких религиозных церемоний. У меня во рту твердое становится мягким, мягкое жидким. Я трижды терял сознание в результате несчастных случаев на лыжах и на мотоцикле. Меня раздражает, когда кто-то держится в разговоре слишком близко от меня и не отстает, когда я отступаю. Сближение двух никак не связанных предметов подает мне идею. Вблизи от почвы возвращаются мои детские воспоминания. Я играю в сквош и пинг-понг. Когда я ложусь, выпив воды, мой желудок подражает звуками водяному матрасу. Я перехожу некоторые улицы, задерживая дыхание, чтобы избежать выхлопных газов. Я не за и не против живописи, это все равно что быть за или против кисти. Когда я счастлив, я боюсь умереть, когда несчастлив, боюсь не умереть. Если то, что я вижу, мне не нравится, я закрываю глаза, но если то, что я слышу, меня отвлекает, я не могу зажать уши. Я неспособен предвидеть, когда у меня заболит голова. Я опустошаю свою память. Отжать губку — по мне, не хуже жевания резинки. Бывает, я целый день мямлю про себя невесть откуда взявшуюся фразу, смысл которой мне неведом, и меньше пишу от руки, все больше и больше на компьютере. В двадцать лет я покупал больше дисков, чем в сорок. Я ношу джинсы Levi's 501 с четырнадцати лет, идея пришла мне в голову в десять, когда я рассматривал у своей бабушки комиксы с ковбоем, но мне потребовалось четыре года, чтобы подобные джинсы отыскать. Мне было очень трудно сказать матери, что я ее люблю, пришлось дожидаться, пока мне стукнет тридцать пять. Моя мать сказала мне, что меня любит, когда мне было тридцать девять, или она говорила об этом раньше, но я забыл. Я сказал отцу, что люблю его, когда был в подавленном состоянии, в тридцать пять лет, я помышлял о самоубийстве, мне было жаль умереть, не сказав ему об этом. Я так и не сказал брату, что люблю его. Я так и не сказал бабушке, что люблю ее. Я сказал пяти женщинам, что люблю их, в четырех случаях это было правдой. Мне приходилось заниматься любовью с одной женщиной, думая о другой. Я свободно говорю по-французски, хорошо по-английски, плохо по-испански и смутно понимаю обрывки итальянского. В школе я учил латынь, у меня в памяти скопились склонения. Я не вижу смысла хранить старые зубные щетки. Мои любимые месяцы — сентябрь и апрель, сентябрь из-за возобновления социальной активности, апрель из-за наступления хорошей погоды и постепенно обнажающихся женщин. Я ни в чем не специалист. У меня есть другие темы для разговоров, не только о себе. Я редко формулирую категоричные аргументы в том, что касается политики, экономики и международных отношений. Я не люблю бананы. Международные новости, даже драматические, оставляют меня практически безразличным, я чувствую в этом свою вину. Не помню, когда в первый раз увидел, как умирает персонаж в кино или в книге, но помню, как в первый раз увидел мертвого человека, точнее ногу, торчащую из багажника черного автомобиля на бульваре Бертье, я запомнил такую деталь: на ней не было обуви, носок был фиолетового цвета. У меня всегда перегреваются ноги, мне подошли бы сандалии, но они слишком уродливы. Я редко ношу спортивную обувь, она слишком теплая и ноги от нее плохо пахнут. Я бы предложил компетентным органам заменить охотничьи магазины клубами свингеров. Меня одновременно очаровывает и отталкивает американское произношение: комичен эффект проглатываемых слогов, пугает властность речи. Мне больше нравится, когда итальянец говорит по-французски, чем когда француз говорит по-итальянски. Я люблю подражать произношению одного немца вьетнамского происхождения, силящегося говорить по-английски. От русского произношения у меня по спине пробегает холодок. Кантонское произношение не так восхищает меня, как индийское. Англо-индийское произношение привлекает меня с первого звука. Моя мать перестала заниматься семейным альбомом, когда я был подростком. Я не делаю фотоальбомов. Я редко фотографирую своих друзей. Чаще, чем друзей, я фотографирую самого себя. Я почти реализовал фотографический проект, который описал в «Трудах» под названием «Годовое лицо», там я предлагал каждый день делать снимок своего лица, а потом составить из трехсот шестидесяти пяти кадров фильм, я пишу «почти», потому что фильм состоит из двух сотен фотографий, сделанных на протяжении полутора лет. Я приступил к фотографическому проекту, состоящему в том, чтобы сфотографировать сорок одно место, где в Париже жил Шарль Бодлер, но по прошествии четырех лет так его и не завершил; каждый раз, когда я подумываю, не возобновить ли этот проект, меня обескураживает мысль о том, что все придется начинать с самого начала, дабы фотоснимки соответствовали друг другу. В один прекрасный день я решил расклассифицировать скопившиеся за пятнадцать последних лет «неклассифицируемые» фотографии, и тут обнаружилось, что все они покрываются менее чем десятью категориями, среди которых: друзья, любовницы, семья, прохожие, стены, витрины, предметы, окна, двери; я думал, что мне на подобную классификацию потребуется несколько дней, а уложился в три часа. Я больше не делаю туристических фотографий, с тех пор как понял, что рассматриваю их всего раз, по получении из лаборатории, чтобы убедиться, что они представляют интерес только в качестве того, что они собой и представляют: путевых фотографий. В путешествиях, несмотря на все то что думаю по поводу туристических фотографий, я всегда испытываю искушение заснять красивые пейзажи, незнакомцев на улицах или замеченные в витрине магазина нелепые предметы, но не поддаюсь этому искуплению, ибо утратил привычку брать с собой на прогулки фотокамеру. Я полагаю, что туристы не рассматривают свои путевые фотографии, а если и рассматривают, то ничего о них не думают. Я мог бы быть журналистом или репортером, музыкантом или танцором. Я могу ходить часами, не натирая себе мозолей. В доме я не перевариваю зеленые стены, будь то крашеные, обтянутые тканью или оклеенные обоями; зеленый цвет напоминает больницу или пышную растительность, я же не хочу ни болеть, ни очутиться на природе. У меня в жизни бывают такие периоды, когда я направо и налево прибегаю к формуле: «Все это кажется мне довольно запутанным». Я посетил Чайна-таун в Нью-Йорке, прошелся по Мотт-стрит, Малберри-стрит, Канал-стрит и Байярд-стрит, все, что я видел,— ресторанчики, магазины игрушек, безделушек и украшений, я был не в состоянии отличить их друг от друга, от непрозрачности этих улиц у меня кружилась голова, я мог проникнуть туда телом, но не умом, мой рассудок остался где-то на пороге, я ничего не увидел в Чайна-тауне, разве что купил за пять долларов у нервного старика-китайца пару черных перчаток из шерсти с акрилом. Мне нужно не менее пятнадцати минут делать по утрам зарядку, иначе я остаюсь в напряжении до самого вечера, плохо работаю и легко раздражаюсь. Я редко выкуриваю больше десяти сигарет в день, у меня в горле словно встроен естественный дозатор, при превышении дозы мне становится противно. Мне случается не курить по несколько дней. Я несколько раз случайно бросал курить, всегда схожим образом: из-за ангины переставал курить, а выздоровев забывал начать снова. Я курю самокрутки, поскольку могу контролировать скорость, с которой они курятся, если они тухнут, я зажигаю их снова, готовые сигареты выгорают сами по себе и навязывают мне ритм, которому я не хочу платить дань. У меня есть друг, который считает, что метро свободнее всего в три часа пополудни и, стало быть, им следует пользоваться именно в это время. Иногда я набираю текст на компьютере с закрытыми глазами и развлекаюсь, предвкушая, какие опечатки обнаружатся, стоит перечитать текст. Я не знаю о своем теле куда больше, чем знаю. Знаю, что у меня есть голова, правое и левое полушария мозга, два глаза, две ноздри, зубы, нижняя губа и верхняя губа, знаю, что у меня десять пальцев на двух руках, крепящихся к торсу двумя плечами, знаю, что у меня на теле волосы, что у меня есть шея, два соска, ребра, число которых не упомню, член, два яичка, пара ягодиц, два бедра, две ноги и две ступни, знаю, что во мне есть желудок, сердце, толстая и тонкая кишки, печень, дыхательное горло, кровь, горло, язык, голосовые связки и два уха, я не знаю, сколько у меня мышц, сколько весят мои кости, сколько у меня нейронов и с какой скоростью они обновляются, не знаю объем своей крови, я не видел ни одного из своих внутренних органов, а некоторые части своего тела видел только при помощи зеркала, я не видел некоторые части своего тела даже при помощи зеркала, хотя не берусь сказать, какие именно. На улице я иду следом за ненормальными. Я не анархист. Не коммунист. Не социалист. Не правый. Я демократ. Я признаю важность охраны окружающей среды. На всех выборах я голосовал за экологов. Вплоть до четырнадцати лет я проводил изрядную часть своих уик-эндов на даче, где, думается мне задним числом, сильно скучал, но тогда об этом не догадывался. В поэзии я не люблю работу над языком, я люблю факты и идеи. Меня больше привлекают нейтральность и анонимность обыденного языка, чем потуги поэтов создать свой собственный язык, самой что ни на есть прекрасной непоэтической поэзией мне представляется простой перечень фактов. Я часто пользуюсь словом «часто». Когда я пишу, я часто пользуюсь словом «очень», но зачастую, перечитывая текст, вычеркиваю его. Я грежу о белом письме, но оно не существует. Я не знаю, сколько я знаю слов. Мне любопытно, не забываю ли я с возрастом слова и, поскольку выучиваю их сейчас меньше, чем в прошлом, не означает ли это, что число используемых мною слов убывает. Я часто боюсь разочаровать своих собеседников. Мне не по себе, когда я должен говорить на публике о чем-либо, кроме самого себя. По поводу самого себя я неистощим. Поскольку я люблю слушать, когда другие говорят о себе, я без зазрения совести говорю о самом себе. Я задаю много вопросов о частной жизни своих собеседников, особенно если с ними незнаком. Я предпочитаю, чтобы мне рассказали о выставке, а не видеть ее собственными глазами. Я не лгу. Я верю, что уже не верю в Бога, но время от времени, по вечерам, задумываюсь, действительно ли уже в него не верю. Я уже не помню, в каком возрасте начал верить в Бога. Судя по всему, до четырнадцати лет я верил в Бога из подражания, между четырнадцатью и двадцатью одним был истинно верующим, а затем постепенно начал утрачивать веру, пока однажды не заметил, что больше не верю. Когда я в него верил, я представлял себе Бога как величественного старца в белой хламиде и с белой бородой, он виделся мне с низкой точки зрения, как на фреске. Я не люблю профессиональные встречи, на которых приходится демонстрировать свою работу людям, принимающим меня скорее из вежливости, чем по желанию, особенно когда они слишком быстро пролистывают мои фотографические книги, что же касается профессиональных встреч, проходящих должным образом, они не всегда доставляют мне удовольствие, особенно если приводят к заказу, в который я, хоть и изображаю энтузиазм, не слишком верю. Когда я хорошо сплю, я обдумываю такой проект: провести несколько дней без сна, чтобы жить с ощущением, будто пребываешь под воздействием естественного наркотика. Когда я плохо сплю, я обдумываю такой проект: проспать сорок восемь часов подряд, чтобы жить дальше с ощущением, будто пребываешь под воздействием естественного наркотика. За границей еда может представлять проблему, меню совершенно невразумительны, я зачастую выбираю блюда случайным образом и обычно бываю приятно удивлен, хотя — или потому что — природа блюд непредсказуема, а порядок противоестественен. Меня в равной степени затрагивают как хорошие, так и плохие новости, плохая новость вполне может обернуться хорошей, по-настоящему плохая новость была бы в том, что никаких новостей нет. На улице я посмотрел, который час, держа в левой руке банку кока-колы, она пролилась мне на брюки, по счастью никто этого не заметил, я об этом никогда не рассказывал. Я не читал Платона, но читал множество статей, в которых на него ссылаются, так что у меня сложилось обманчивое впечатление, будто я его знаю, как те книги, которые давным-давно приобрел, но так ни разу и не открыл. Чтобы себя не выдать, я воздерживаюсь цитировать Платона в разговоре. Я нахожу рискованным ссылаться на мысль автора, которого знаю только частично, но ни одного не знаю полностью. Гроза возбуждает меня как враг. Я могу без неприятных ощущений выпить три больших чашки американо, но не более одного французского эспрессо и ни одного эспрессо итальянского. За границей помочиться и испражниться представляет проблему, но не более чем когда я не у себя дома в своей родной стране. Я не водил грузовики, самолеты, вертолеты или ракеты, я вожу автомобили, мотоциклы с любым количеством цилиндров, катера и велосипеды. Я умею кататься на горных лыжах, на водных, на скейтборде, на роликовых коньках, на виндсерфе, но профан в серфинге и сноуборде. Если кто-то говорит «месье Поль», а не «Поль», мне нужно превозмочь себя, чтобы продолжить разговаривать с ним, внутренне не насмехаясь и не упрекая себя за это. Я не ношу водолазок, они натирают мне шею. Я избегаю пуловеров из тонкой шерсти, они царапают меня, а их запах напоминает о раздражении, которое я испытывал в детстве, когда меня заставляли их носить. Я не люблю натягивать на себя свитер с узким горлом, когда мои волосы еще влажны. Я перестал ходить к парикмахеру в четырнадцать лет из-за запаха лака, поскрипывания пальцев мойщицы о мои смоченные волосы и боли в затылке от контакта с ванночкой в форме сплюснутого полумесяца. Я сам стригу себе волосы, чем удивляю друзей, ибо благодаря опыту практически не делаю промашек. Я видел по телевизору слишком много трупных гримас. Я собираю пригласительные билеты на выставки с целью составить их перечень за двадцать, тридцать лет, но каждые четыре года выбрасываю их за отсутствием места и, чуть погодя, начинаю собирать снова. Мне бы хотелось сохранить все полученные почтовые открытки, но в конце концов раз в несколько лет я их, кроме полученных от самых близких друзей, выбрасываю. Мне любопытно, выбрасывают ли мои друзья посланные им открытки, над которыми я столько трудился. Я готов буквально повторять услышанные фразы или мнения просто потому, что считаю их справедливыми и не вижу смысла подправлять, чтобы приписать себе. Я не уверен, что могу служить образцом для молодежи. Когда мне было десять, я ел сэндвич с ветчиной и вдруг почувствовал запах табака, хотя никто рядом не курил, к запаху добавился едкий привкус во рту, в багете оказался окурок коричневой сигареты, я как раз в него вгрызся. В отличие от приятеля одного моего приятеля я не натыкался в творожном сырке на головастика. Когда зимой ни одно облачко не затмевает яркое солнце и холодный свет отбрасывает четкие тени, я готов фотографировать все что угодно и кого угодно. В общественных туалетах я спускаю воду, обернув пальцы туалетной бумагой, расстилаю бумагу, прежде чем усесться на стульчак, мою руки перед тем как выйти, а иногда и при входе. Мне не приходилось дожидаться поезда или самолета, который так и не прибыл, а вот людям да. Маловероятно, что я подружусь с тем, кто не пришел, не предупредив, на встречу. Я не ухаживаю за капризными женщинами. Чтобы успокоиться, я, потерявшись за границей в чужом городе, иду в супермаркет, это привычное место, хотя, если присмотреться внимательнее, ни один продукт не похож полностью на знакомые, я, например, моту совсем растеряться у полок с йогуртом. Меня привлекают женщины, щедрые на время, на улыбки, на разговоры, на аффектацию и на физическое желание. Я предпочитаю быть у вершины горы, а не у подножия. Я спускаюсь по лестнице со ступеньки на ступеньку, а поднимаюсь через одну. Я ходил на рыбалку меньше пяти раз и ни разу с пятнадцати лет. Я стрелял из карабина по фазану и убил его. Стрелял из карабина по дрозду и промахнулся. Оборвал крылышки примерно трем десяткам мух и лишил задних ног примерно столько же кузнечиков. На липе в Босе я передавил сотню муравьев-солдат. Я затоптал ногами целый муравейник. Я глубоко любил собаку, которую моим родителям пришлось усыпить, потому что она взбесилась, так я в первый раз столкнулся со смертью. Я сидел снаружи в кафе на улице неподалеку от Бастилии, рюкзак, в котором находилась моя роскошная фотокамера, висел на стуле со стороны проезжей части, какой-то подросток схватил рюкзак и припустил прочь, я сразу это увидел, но у меня ушло несколько секунд, чтобы осознать, что меня обокрали, я вскочил и бросился за ним, когда я понял, что мне его не догнать, я, ни о чем не думая, закричал: «Держи вора, держи вора!», он тут же бросил рюкзак. Не помню, плакал ли я, когда вернулся из лыжного лагеря и родители сообщили, что, пока меня не было, умерла Вертушка, мой хомячок. На тринадцать лет отец подарил мне карабин .22 Long Rifle, и это напугало всю семью. Мне нравился запах патронов моего карабина. Нравилась его форма, но не нравилось, что он был однозарядным, и я размышлял, что, если на дом нападут, нужно, чтобы нападающие об этом не догадались. Карабин стрелял дробью, а не патронами, и это делало его не слишком опасным для живых существ, в том числе для потенциальных убийц. Хотя я не охочусь, отец вручил мне охотничье ружье моего деда, из которого я подчас подумывал, не застрелиться ли. Я делаю много больше, когда у меня мало времени, чем когда его у меня много. Мне приснилось, что мы с отцом, который к тому же был Рафаэлем Ибаньесом, прогуливаемся по лицею, где учатся исключительно высокие светловолосые девицы в кедах Converse, потом мы купались в сладкой реке, русло которой привело в заросший кресс-салатом грот, мы ели его прямо со стен, перед тем как, переполнившись желаниями, вернуться в лицей. Когда меня везут в машине, я разглядываю, как поднимаются и опускаются провода линий электропередачи, словно гроздья маршмеллоу в конфетном магазине. Я нахожу природу менее гостеприимной, чем город. Меня скорее заинтересует строящийся дом, нежели минималистическая скульптура, поскольку из-за случайности своего к нему интереса я чувствую себя скорее автором, чем зрителем «произведения». Один из моих друзей напевал первые слова припева по-английски, а дальше переходил на звукоподражание, ибо ничего более не понимал. Когда я был маленьким, мне постоянно снился один и тот же кошмар: исчезла сила тяготения, человечество рассеивается, мои родные и близкие удаляются без всякой надежды на возвращение, каждый оказывается центром бесконечно расширяющегося мира. Пусть это и тот еще подарок, я все-таки благодарен своим родителям, что они дали мне жизнь. Когда я растягиваюсь на траве, я вспоминаю о головокружении, которое испытывал в шесть лет, когда, вытянувшись на траве, представлял себе, как, если тяготение исчезнет, упаду в небо. Начальное и среднее образование я получал в коллеже из железобетона, который мы с друзьями прозвали «Блокгаузом», чем и объясняется, что лишь спустя многие годы я смог с удовольствием рассматривать конструкции из этого материала. У меня есть пара друзей, которая забавляется в постели игрой, выдумывая правдоподобные имена голливудских актрис и актеров, не знаю, что у них фигурирует в качестве вознаграждения и наказания. Я лучше рисую с закрытыми глазами, чем с открытыми. В поезде я как-то рассматривал седые волосы сидящего передо мной пассажира, они возвышались над подголовником, как абстрактный меховой шар. Когда солнце садится в море, я стараюсь не смотреть на дорожку отражения, связывающую меня с ним. Я редко поднимался на борт прогулочного катера. Я не катался на водном мотоцикле. Я умею управлять шверботом или катамараном. На корабле я совершил с друзьями двухнедельный круиз вокруг Бретани, у меня в памяти остались долгие, но совершенно не скучные дни, хотя все, что мы делали,— это дожидались очередной остановки. Я не приспособлен к сидениям в общественных местах, они для меня слишком малы, это мешает мне получать удовольствие в кино или театре и делает неудобными путешествия. Мне хотелось бы общаться, не пользуясь словами или жестами, а внезапно воспринимать все содержимое мозга моих собеседников, на манер фотографии. Когда я смотрел из окна поезда на Гарлем, мне пришла в голову фраза: «Это не земля обетованная». У меня нет ни охотничьей лицензии, ни разрешения на ношение оружия. Несмотря на заурядность пищи и ее сравнительную дороговизну, я обедаю в кафетериях художественных центров, их минималистическая обстановка, яркое освещение и память о только что увиденных произведениях компенсируют безликость этих мест. На момент, когда я пишу эти слова, мне исполнилось тридцать девять лет. Я видел картину Дэмьена Херста, озаглавленную «Армагеддон», сделанную из тысяч мух, наклеенных на полотно в несколько квадратных метров. Пиво я в основном пью в других странах, а не во Франции. У меня более длинное, чем в среднем, туловище. У меня мощные ноги. У меня тонкие, но сильные пальцы. Я умею щелкать пальцами, даже пальцами ног. С пятнадцати лет я не вырос ни на сантиметр, но вес мой не остался прежним. У меня голубые глаза, рыжеватые волосы, рыжая растительность на подбородке, торсе и лобке. Летом мои веснушки расползаются по всему телу, так что кажется, что я загорел. Я не грызу ногти, а стригу их раз в неделю. Я не ношу розовых рубашек. Я не пью виски. Иногда без особого удовольствия пью водку. Я пью кальвадос. Пью смесь кальвадоса и кассиса, рецепт, унаследованный от того дедушки, которого я не знал. Я не прошел следующие курсы, перечисленные в американской брошюре The Learning Annex: «Как преуспеть в Голливуде», «Как стать личным помощником знаменитости, заработать много денег и путешествовать по всему свету с богатыми и могущественными персонами», «Как говорить о чем угодно кому угодно», «Как заработать денег на специальных мероприятиях и в свадебной сфере», «Как открыть свою химчистку», «Как использовать гипноз для повышения продаж», «Как стать заклинателем дождя», «Как рисовать при помощи правого полушария мозга», «Как за один вечер приготовить диетические и недорогие блюда на две недели», «Как научиться читать ноты за один вечер», «Как обратить процесс старения при помощи акупрессуры», «Как разговаривать со своей кошкой», «Как за один вечер развить фотографическую память», «Как не откладывая победить откладывание», «Как получить послания с того света». Иногда я говорю себе, что, если бы я врал, все было бы гораздо проще, и не только для меня. Я практически не пользуюсь спичками, даже газ по возможности зажигаю зажигалкой. Я не смог бы работать в сфере финансов, бухгалтерского учета, информатики, научных исследований, но мог бы работать на экологическую партию, в гуманитарной организации, в издательстве или художественном учреждении, Я разглядываю географические карты ради удовольствия, но мне случалось рассматривать дорожные карты, готовясь к путешествию. На географических картах я для начала рассматриваю морские побережья, где легче всего прочесть надписи, затем продвигаюсь вглубь суши, не следуя какому-либо определенному маршруту, ведомый единственно прихотливым движением своих глаз. Я ношу свитера на молнии, которую можно открывать и закрывать в зависимости от температуры. Когда я был маленьким, я был убежден, что на земле у меня есть двойник, он того же возраста, с таким же телом, с теми же чувствами, что и я, но с другими родителями и с другой историей, так как обитает на другом краю планеты, я знал, что у меня мало шансов с ним встретиться, но все же верил в чудо. Я поссорился с одним очень близким другом, потому что он несколько дней отказывался прийти, чтобы помочь наладить компьютер, который мне продал. Я не сужу о стране по качеству ее телевизионных программ. Отпуск в Нью-Йорке утомил меня больше, чем работа в Сан-Франциско. Первые выставленные мной картины представляли собой огромные полотна, по которым я разливал сверху вниз краски, вкупе с простыми геометрическими формами, исполненными из смеси красок и песка в цветовой гамме земли или окислившихся металлов, эта выставка проходила на протяжении трех дней в июле 1993 года в галерее моего дяди, я продал основную часть выставленного, оставшееся за недостатком места пришлось уничтожить. Я занимался живописью с 1991 по 1996 год. Я выполнил пятьсот картин, около шестидесяти из них продал, сотня сложена в подсобных помещениях дома в департаменте Крез, остальное сжег. То ли потому, что мне надоело их видеть, то ли из-за нехватки места, но я испытал большое облегчение, когда сжег свои картины. Меня ведет по жизни скорее принцип удовольствия, чем принцип реальности, хотя я чаще сталкиваюсь с реальностью, чем с удовольствием. Будучи художником и писателем, я могу, сам того не замечая, сойти с ума: мне потакают в моей эксцентричности, поскольку я работаю в одиночку, никто не проверяет, что я делаю, потребуется определенное время, чтобы мое окружение наконец поняло, что я перешел на другую сторону, и при случае дало бы мне об этом знать. Иногда я задаюсь вопросом, чем я, собственно, занимаюсь, искусством или всего лишь художественной терапией. Когда мне было около пятнадцати, я купил две книжицы из серии «Что я знаю?», одна об искусстве, другая о безумии, и по сей день две эти темы волнуют меня больше всего. Я шесть раз начинал читать «Толкование сновидений» и, не знаю почему, всякий раз останавливался. Когда я был маленьким, я понарошку пугался, представляя, как кто-то (но кто?) заставляет меня провести ногтем по кузову автомобиля моего отца. Перспектива долгой пешей прогулки по горам вызывает у меня солнечным утром восторг. Я прощаю, я даже способен забыть то зло, которое мне причинили, но с трудом прощаю, когда не прощают меня. Мне понятнее наказание, нежели месть. Меня волнуют проблемы морали. Я не понимаю, когда проблемы морали отметаются — из дендизма или из-за предполагаемой широты натуры,— однако моралисты кажутся мне печальными и реакционными. Я побывал в двадцати двух странах, это Франция, Англия, Швейцария, Германия, Испания, Италия, Соединенные Штаты, Португалия, Таиланд, Китай, Россия, Финляндия, Нидерланды, Греция, Люксембург, Бельгия, Польша, Чехословакия, Венгрия, Гонконг, Макао, Индия. Наибольшее впечатление на меня произвели Индия, по которой я путешествовал вне реальности, и Соединенные Штаты, по которым я путешествовал в фильмах. Моя нога не ступала на Австралийский и Африканский континенты. За ужином я не актер, не следует рассчитывать, что я стану центром беседы, но из меня получается хороший зритель, я смеюсь, удивляюсь, задаю вопросы. За обедом я могу быть и актером, если помимо меня за столом один-два человека, это мой общественный максимум. За завтраком я один, даже если нахожусь с кем-то. Утром мне нужно ждать после пробуждения два часа, пока мой мозг не заработает нормально. Я ложусь около часа ночи, засыпаю примерно в два. Встаю между восемью и девятью часами. Я чувствую себя хорошо, то есть готов работать, между половиной двенадцатого и половиной второго, а потом с пяти часов до момента, когда ложусь спать. Я родился в три часа десять минут пополудни, для меня это мучительный час, каждый день я неработоспособен вплоть до пяти. Север меня удручает, Восток страшит, Запад смущает, Юг радует. Пуская карманным зеркальцем солнечные зайчики, я испытываю ощущение власти. Мне нравится канадский акцент, хотя у женщин он не кажется мне сексуальным. Меня всегда интересует, верны ли номера телефонов с предложением сексуальных услуг в общественных туалетах, чтобы узнать это, достаточно было бы позвонить, но я никогда этого не делал. Я никогда не чувствую себя виноватым, если перебрал вина, словно это благородный напиток, совсем не то с пивом, хотя от него меньше побочных явлений. Я сетую и сетую, что сетую. Я смеюсь и смеюсь от того, что смеюсь. Я плачу и не плачу от того, что плачу, совсем наоборот, осознание, что я готов заплакать, немедленно меня останавливает. Я почти не ем супы, особенно протертые. Единственный суп, который мне иногда хочется приготовить и съесть,— из китайской тыквы. В Париже я не езжу на велосипеде ради удовольствия, мне нужна практическая цель. Я не в ладах с новой техникой, но в конце концов к ней приспосабливаюсь. Мой друг астролог однажды сказал, что, согласно расположению звезд в момент моего рождения, мои полюса патологии — спина и уши. Не могу сказать, что верю в астрологию, но и не могу сказать, что в нее не верю. Мне хотелось бы верить в призраков. Мне хотелось бы распевать на улице, как будто я один. Ночные заведения — место спектаклей, тут я не выступаю, тут я наблюдаю. Шумные рестораны мешают беседовать с друзьями, а я ведь ужинаю, чтобы поговорить. Бывает, мне в голову приходит идея книги, и оказывается, что это тесная темная комната, из которой мне никак не выбраться, бывает и наоборот, светлый дом с бесконечными разветвлениями, по которому я быстро и с легкостью перемещаюсь. Меня удивляет, что мой почерк застыл в определенном возрасте, кажется, лет в шестнадцать, и больше уже не менялся. Я придумал себе подпись в тринадцать лет, не подозревая, что она останется со мной на всю жизнь. Не понимаю, как русским удается быть такими русскими. В кафе я скорее сяду за столик, чем останусь у стойки. Я хожу в кафе не для того, чтобы завязать разговор с соседями у стойки, за исключением случая, когда я нахожусь за границей, говорю на местном языке и стойка расположена в глубине кафе; все эти условия выполняются только в Испании. Я могу, развернувшись, уйти из кафе, если в нем включен телевизор. Мне любопытно знать, дорога определяет пейзаж или пейзаж дорогу. Я купил свои первые джинсы Levi's 501 brut в четырнадцать лет в магазине Bon Fermier в Верноне, я был очарован серовато-синим денимом с картонкой и ширинкой на пуговицах, натянув их, я совершил скачок во времени. Я никогда не занимался любовью с мужчиной. Когда иду по улице, я не смотрю на свои ноги, Я не смотрю себе под ноги, я смотрю на фасады, вдоль которых иду, на этажи, которые надо мной нависают, на улицу, которая передо мной открывается. Если я спешу, когда иду по улице, я не вижу того, на что смотрю, места, люди и предметы оказываются абстрактными цветными массами и я равнодушно прохожу мимо них. Два политика вызывали у меня доверие: Мишель Рокар и Франсуа Байру, но оба не принадлежали к той партии, за которую я готов проголосовать. Я голосую за экологов, они редко выставляют кандидатов, которые мне нравятся. Я весьма смутно представляю себе политическую программу экологического движения и не уверен, что они представляют ее себе яснее. Я не планирую заниматься любовью с каким-нибудь животным. Накануне отъезда в длительное путешествие к возбуждению примешивается тревога, но в день отъезда остается только эйфория от перехода к делу, тревога возвращается в середине отсутствия, в промежуточный момент, когда экзотика начала еще не уступила место экзотике возвращения. На только что записанных на диктофоне кассетах я слушаю не содержание слов, а звук своего голоса: затруднение вызывает не столько раздвоение, сколько исчезновение смысла. Мой голос, только что записанный на кассетный диктофон, кажется куда более старым, чем записанный пять лет тому назад цифровым образом. Мое лицо, снятое две недели назад на супер-8-пленку, кажется более старым, чем снятое десять лет назад на цифровую камеру. Я несколько раз занимался любовью с двумя женщинами. Я ходил в клуб свингеров и состоял в нем. В декоративном плане я не люблю оранжевый, желтый, зеленый, фиолетовый и синий, в моем вкусе серый, каштановый и красный. Когда я путешествую по стране, где мой мобильный телефон не работает, у меня уходит два дня на то, чтобы привыкнуть к его отсутствию. Когда я путешествую по стране, где мой мобильный телефон не работает, я должен носить на руке часы, чтобы знать, который сейчас час, у меня уходит два дня на то, чтобы к этому привыкнуть, так как я не ношу часы с тех пор, как завел мобильный телефон. Когда я возвращаюсь из долгого путешествия по стране, где мой мобильный телефон не работал, у меня уходит всего несколько минут, чтобы снова к нему привыкнуть. Я редко знаком с внутренней политикой тех стран, по которым путешествую. Я знаком только с внутренней политикой своей страны. Я не имею ни малейшего представления о внешней политике большинства стран — за вычетом Соединенных Штатов, Великобритании и Франции. Я знаю имена пяти-шести нынешних президентов или премьер-министров зарубежных стран. Если бы я изобразил мир по памяти, интересно, сколько стран я бы забыл. Не люблю, чтобы мне что-то навязывали, но тем не менее не представляю себе, что мог бы носить какое-то другое имя. Я скорее расположу на карте американские штаты, чем африканские страны. Я занимался любовью примерно с полусотней женщин, интересно, много это или мало. Я любил шестерых женщин, четырем из них об этом сказал. Мне случалось жульничать на школьных экзаменах. Однажды я сходил в ночной клуб гомосексуалов и с неподдельным любопытством обошел его задние комнаты. Я хожу в бассейн в своем квартале, я не хожу в бассейн, когда меня нет в городе. Мне досталось в наследство много мебели, которую я не стал хранить, а продал, я купил себе диван и как-то вечером забрал с Яном Тома школьные стулья из Сите интернасьональ, один стол я сделал сам, другой купил, третий подобрал на улице, я сменил кровать на постеленный на пол матрас. Из предметов, доставшихся мне от родителей, я оставил несколько семейных портретов, картины, череп, чучела животных, скульптуры, деревянную колонну, охотничье ружье, столовую посуду, бокалы и рюмки, столовое серебро и несколько безделушек, я не держу их в доме, по большей части они хранятся в подвале, мне бы их недоставало только в том случае, если бы я знал, что они мне больше не принадлежат. Спустя годы я могу вспомнить лицо встреченного однажды человека, и это способно привести меня в замешательство, если он помнит обо мне еще меньше, чем я о нем. Бывает, я несколько раз задаю кому-то один и тот же вопрос, если ответ не вызвал у меня достаточного интереса, чтобы я о нем помнил; в тот момент, когда я слышу ответ, я вспоминаю, что этот вопрос уже задавал. Молчание по телефону меня угнетает. Хочу, чтобы у меня на могиле выбили эпитафию: «До встречи». В последний раз я учил что-то наизусть для съемки фильма, а перед этим видео, но до того не учил ничего со времен коллежа. Мне хуже пишется, когда я сижу за круглым столом, тогда мои локти висят в пустоте, чем за прямоугольным, в котором я обретаю опору. На протяжении двух лет я писал круглые картины и нигде их не выставлял, вскоре я забросил живопись, с тех пор при взгляде на круглые картины мне становится грустно. Я не делаю семейных фотографий, хотя и люблю разглядывать альбомы, составленные матерью, когда я был маленьким. Я не покупаю тетрадей на спирали, потому что в них трудно писать на левой странице, особенно когда рука приближается к металлу. Когда я был маленьким, я как-то болтал ложкой в йогурте, пока не забрызгал им все стены, бабушка, всегда такая добрая, влепила мне подзатыльник, чем меня совершенно ошеломила. Когда я был маленьким, мать иногда называла меня Эдуаром-дубенцом, потому что я целыми днями бродил по сельской округе, вооружившись палкой, позднее, когда я стал сорванцом, она называла меня мерзавцем, а затем просто засранцем. Мне лучше пишется вечером, чем днем, до тех пор пока я внезапно не понимаю, что все кончено, усталость победила, тогда я выключаю компьютер и ложусь спать. Я легко схожусь с женщинами, с мужчинами у меня уходит на это гораздо больше времени. В моих лучших друзьях есть что-то женственное. Я езжу на мотоцикле, но в душе я не байкер. На меня мгновенно находит скука, когда кто-то из мотоциклистов начинает доставать меня по техническим вопросам, касательно мотора, цилиндров, скоростных показателей и ресурсов двигателя. Я прирожденный эгоист, я просто не понимаю, что значит быть альтруистом. У моего брата есть два друга детства, с которыми он познакомился, когда ему было пять лет, в сорок пять он снова встретился с ними в Ницце, где теперь живут все трое. У меня нет друзей детства. Пока я был ребенком, потом подростком, у меня два-три года был один лучший друг, потом другой и так далее, никто не оставался моим лучшим другом дольше четырех лет, долгосрочные друзья появились только к двадцати годам, а к тридцати я сошелся со своими нынешними лучшими друзьями. Я более верен в дружбе, нежели в любви, что не означает, будто я чаще изменял близким женщинам, просто мои отношения с ними длились не так долго, как с друзьями. В каждом друге я ищу брата. Я не нашел друга в своем брате, но, увы, не очень-то усердствовал в поисках. Мой брат был слишком немолод, чтобы мы могли стать друзьями. Мы с братом — как день и ночь, и я, пожалуй, ночь. Я часто думал о том, что воспитание не слишком властно над личностью, ведь мы с братом были воспитаны схожим образом, а двинулись в противоположные стороны. Я действительно люблю своего брата, и это, вполне вероятно, взаимно, я пишу «вероятно», потому что мы никогда об этом не заговаривали. При виде фотографий брата, где он совсем еще маленький, меня неизменно охватывает волнение, я вижу, что у нас с ним одна и та же кожа, те же глаза, те же волосы, но знаю, что эти столь схожие оболочки содержат умы, которые так и не сошлись друг с другом. По вечерам меня способны ободрить несколько легких шагов в квартире надо мною. Я не ем конфет, меня от них мутит. В чужом городе меня неизменно тянет в зоопарк, хотя зоопарки за границей ничуть не экзотичней французских. Для начала я ищу в словаре имен собственных конкретную информацию, кончается же тем, что куда дольше листаю его наугад. В порядке убывания я предпочитаю листать энциклопедию, словарь имен собственных, французско-английский словарь, французско-испанский словарь, французско-латинский словарь. Иногда я без особой цели листаю телефонный справочник. Я читаю краткие изложения фильмов в кинопрограмме, хотя идти на них не собираюсь. Я не читаю телевизионные программы, телевизор смотрю наугад и выясняю, что идет, перескакивая с канала на канал. Я смотрю фильмы по телевизору, заранее не планируя, так что посмотреть весь фильм целиком получается исключительно редко. Я не верю в игровое кино, на меня произвели впечатление всего четыре кинофильма: «Жизнь наизнанку» Алена Жессюа, «Вероятно, дьявол» Робера Брессона, «Мамочка и шлюха» и «Грязная история» Жана Эсташа, какие-то еще фильмы меня развлекли или взволновали, но не вызывали никакого доверия. Я живу с чувством постоянного провала, при том что не запарываю нарочно свои начинания. Я не пользуюсь зонтиком. Я не особенно радуюсь успеху, неудача мне безразлична, но я прихожу в ярость, если при удобном случае ничего не предпринял. Я хожу в кино не учиться, а развлечься. Я не считаю, что кино глупо, просто ничего от него не жду. Я больше верю в литературу, даже второстепенную, чем в кино, даже первоклассное. У меня нет времени рассказывать длинные истории. У меня уходит время на то, чтобы осознать, что некоторые персонажи наводят на меня скуку, как те люди, которые остроумны, но ведут рассказ медленно, со множеством ненужных подробностей, сначала я восхищаюсь точностью их памяти, потом ею пресыщаюсь и в конце концов не моту заставить себя ждать еще четверть часа концовку истории, которую сам мог бы изложить за минуту. Впервые я побывал в Бордо в двадцать пять лет, вернувшись туда в тридцать восемь, Я обнаружил, что в моей памяти ничего не осталось: ни улиц, ни музея, ни кафе, ни реки, ничего. У меня бывают такие периоды, когда я помню абсолютно все, и другие, в которые память мне отказывает, я не моту вспомнить то, что отлично знаю, из памяти исчезает название Вандомской площади или романа Стендаля. Думаю, пальцы на ногах обречены на исчезновение. Мне не по себе на высоком стуле, чтобы не напрягаясь держаться прямо, нужны низкие. Мне удобнее сидеть на жестком стуле, чем на мягком. Я держу свою одежду не в комоде, а на открытых полках, чтобы можно было окинуть ее одним взглядом. Меня дважды обхаживали гомосексуалы, они понимали, что я не из их числа, они ничего от меня не получили. Меня никогда не тянуло к мужчине, а жаль: стиль жизни геев мне отлично подходит. Насколько я знаю, у меня нет детей. От меня забеременела одна женщина, мы решили, что она сделает аборт, это было мучительно и для нее, и для меня, она утверждала, что для нее мучительнее, намекая, что мне этого не понять. Когда я в первый раз занимался любовью с женщиной, для нее это тоже был первый раз, но казалось, что она от природы все знает и умеет. В современном искусстве меня в общем-то тянет к отзывчивым людям, проблема в том, что отзывчивые люди отзывчивы ко всем и каждому, им нравится все, и это уменьшает весомость их мнения. На бульваре Сен-Мишель мне повстречался человек выше остальных ростом, его голова, возвышавшаяся над всеми, не походила на человеческую, на ней было несколько прядей волос, две дыры вместо носа, ни ушей ни губ, из перекошенного провала торчали обломки зубов, обтянутое обожженной кожей лицо перекошено, нормальными были только глаза, но взгляд у него был растерянный, казалось, толпа, сквозь которую он пробирался, насмехаясь разглядывает его, это было двадцать пять лет назад, я помню об этом так, будто встретил его вчера. От некоторых, коротковатых, рюкзаков у меня болит спина, другие, лучше продуманные, мне удобнее. Среди простыней дешевых гостиниц я нередко нахожу волосы предыдущих постояльцев. В дешевых гостиницах зоны сомнительной чистоты, которых я особенно остерегаюсь, это палас на полу, простыни и наволочки, унитаз и телевизионный пульт. Время от времени я останавливаюсь в гостиницах, которые мне не нравятся, но в километрах вокруг нет других, я не знаю их адреса и надвигается ночь. Однажды я прочел в американском мотеле следующий тариф: двойной номер — шестьдесят долларов, простой номер — пятьдесят пять долларов, три часа — тридцать восемь долларов. Не помню такой мессы, чтобы мне не было скучно. До двенадцати лет я верил, что наделен способностью влиять на будущее, но эта способность меня подавляла, она проявлялась в угрожающих формах, я должен был сделать столько-то шагов до края тротуара, не то мои родители погибнут в автокатастрофе, должен был закрыть дверь, думая о чем-то благоприятном, например что сдам экзамен, иначе я на нем провалюсь, должен был выключить свет, не думая, что мою мать изнасилуют, иначе так и произойдет, в один прекрасный день я уже не мог больше сто раз закрывать дверь, пока мне в голову не придет что-нибудь хорошее, или потратить пятнадцать минут, чтобы правильно выключить свет, я решил, что с меня хватит, все может лететь в тартарары, довольно посвящать себя спасению окружающих, в тот вечер я ложился спать с мыслью, что наутро грядет апокалипсис, но ничего не произошло, Я испытал облегчение, хотя был слегка разочарован, обнаружив, что у меня нет никакой власти. Я получаю удовольствие от карате, сражаясь с невидимыми врагами. Женщина, с которой я встречался, время от времени угрожала бросить меня, если я не скажу, что люблю ее, это раздражало меня, и в конце концов я сказал: «Я люблю тебя», она тут же стала слаще меда. Перед тем как умереть, я хотел бы побывать в Японии, но, чувствую, этого не будет. Я был бы очень тронут, если бы кто-нибудь из друзей сказал, что любит меня, пусть даже в плане скорее любви, чем дружбы. Когда я был маленьким, я мечтал стать не пожарным, а ветеринаром, я пришел к этому не сам, а в подражание своему кузену. Я играл со своей кузиной в папу и маму, но с вариантами, эта игра могла называться «в доктора» (внешний досмотр половых органов) или «барышня и хулиган» (мини-сценарий изнасилования). Когда мы играли в барышню и хулигана, моя кузина проходила перед качелями, на которых сидел я, в стороне от семейного дома, я с угрожающим видом окликал ее, она не отвечала, но притворялась, что встревожена, она пыталась убежать, я ловил ее и силой отводил в крохотную хижину, задвигал засов, задергивал занавески, она робко пыталась вырваться, я раздевал ее и имитировал половой акт, пока она издавала крики не то ужаса, не то удовольствия, я никогда не мог понять, я забыл, как мы все это кончали. Я стараюсь стать специалистом по самому себе. Если я не их жертва, подозрения других вызывают у меня смех. Чтобы унять боль в спине, когда я слишком долго веду машину, я вытягиваюсь на жестком полу, раскидываю руки крестом и слегка раздвигаю ноги. В Таиланде, в купе поезда по дороге в Чиангмай, я заснул сидя, меня разбудил мой собственный храп, видя улыбки друзей, с которыми я путешествовал, я застыдился звуков, которые, наверное, издавал, но так никогда и не узна́ю, каких именно. Я провел в праздности несколько дней на пляже в Таиланде, на солнце, на кромке пляжа из белого песка с бирюзовой водой, я спал в соломенной хижине, питался на солнцепеке рыбой и абсолютно ничего не делал, я просто-напросто наслаждался безмятежным экстазом. В Крезе, в Бост-Буссаке, в большом уединенном доме моей бабушки, в три часа дня, когда под палящим августовским солнцем, отягощенные долгой трапезой в сопровождении бордо, мы с другом разглядывали пейзаж, на ведущей к дому дороге показалась какая-то парочка, впереди чернокожий мужчина лет пятидесяти в гаитянской рубашке, серых брюках и ковбойской шляпе, за ним боязливо семенила женщина лет шестидесяти в черном платье и очках с толстыми стеклами, мужчина всю дорогу улыбался, женщина с натугой пыхтела у него за спиной, он стянул с головы шляпу, протянул мне руку, сказал: «Добрый День, меня зовут месье Макабр, но я живехонек»,— и разразился смехом, потом продолжал: «Господа, что вы думаете о Боге?», он оказался свидетелем Иеговы. Мне казалось, что я знаю не слишком много затрагивающих меня фактов. Через мелко застекленное окно мой глаз видит в первую очередь его деревянную структуру, а не пейзаж. Через застекленный проем мой глаз видит только пейзаж. На Корсике мы играли с одним моим другом в придуманную УЛИПО игру S+7, она состоит в том, чтобы заменить все существительные некоторого текста другими, теми, что стоят в словаре через семь мест после них, я выбрал инструкцию к стиральной машине, мы начали в середине дня и смеялись взахлеб, раз за разом повторяя фразу: «Установите насморк на кнопку звездочка, чтобы массажист правильно сочетал таитянку». У меня плоскостопие. По-моему, у меня слегка выпирает копчик, если я долго сижу в определенной позе, он начинает тревожить меня, как этакий бесполезный хвост. Плоскостопие мешает мне по двум причинам: я не могу носить обувь, стелька которой подпирает свод стопы, а если я иду по раскаленной почве, страдает вся ступня, а не только выпуклости, на которые я опираюсь. Однажды я сказал своему психоаналитику: «Я не нахожу удовольствия в том, что имею»,— и расплакался. Я поймал по радио передачу, в которой весьма остроумная женщина рассказывала замшелые анекдоты, лишь когда ведущий назвал своего собеседника, я понял, что это Жан д’Ормессон. Я видел телевизионную передачу, в которой Фредерик Бегбедер приглашал голых писателей подняться на сцену, но располагались они так, что их половые органы не были видны. Я лишь однажды видел по телевизору Чарлза Буковски — в том знаменитом фрагменте «Апострофов», когда он пьяный покинул сцену. Я наткнулся на лицо Рэя Брэдбери на экране телевизора в мотеле близ Стокгольма, штат Нью-Джерси, на нем были синяя рубашка с белым воротничком, каштановый галстук и бежевые подтяжки, но при этом оставались голыми ноги, он был в шортах и кроссовках, седые старческие волосы зачесаны вперед, чтобы скрыть облысение, один глаз постоянно закрыт, другой, казалось, маячил где-то вдали за линзой очков с толстыми стеклами, поначалу я был смущен внешностью престарелого писателя и его замогильным голосом и невольно задумался, появился ли бы я на его месте на телевидении, потом меня восхитила чисто американская манера принимать свою дряхлость как данность. Когда за границей я пишу вечером у себя в номере и должен выйти поужинать, я знаю, что по возвращении не вернусь к работе, но всякий раз убеждаю себя в обратном, чтобы за едой не чувствовать вины. Не могу понять, почему обои, как правило, так некрасивы. Я питаю недоверие к ковру на полу, он вбирает пыль и пятна, особенно в гостиницах, где он мнится мне рассадником миазмов предыдущих постояльцев, хотя не вполне понятно, что я подразумеваю под «миазмами». Я выбрал в бакалейной лавке порнографический журнал, на кассе я оказался отнюдь не так смущен, как, думалось, буду, продавец-индус схватил его и, согнув так, чтобы стоявшие в очереди не могли понять, с чем имеют дело, засунул в конверт из плотной бежевой бумаги, мне не удалось прочесть в его взгляде ни сообщничества, ни упрека. Когда я несколько дней кряду провожу за рулем машины, у меня начинает побаливать поясница, чего не бывает, когда я езжу на мотоцикле. На мотоцикле, чтобы развеять скуку, я езжу быстрее, чем на машине, особенно по автостраде. На мотоцикле, на автостраде, когда от тряски и усталости прокрутка асфальтовой ленты начинает вгонять меня в ступор, время уже не в счет и скука, будучи всего лишь его мерой, рассеивается. Я нахожу, что некоторые народы красивее других. Я не пишу утром, мой мозг еще не в форме, я не пишу пополудни, я слишком грустен, я пишу начиная с пяти часов, чтобы начать, мне нужно давно проснуться, а телу расслабиться от дневной усталости. Если солнечным днем я с утра до вечера мотаюсь по дорогам в поисках сюжетов для фотографий, то с наступлением вечера возвращаюсь валясь с ног от усталости, с болью в глазах от избытка света, растягиваюсь в изнеможении, в темноте, накопленные за день образы мельтешат перед глазами, как хаотичное слайд-шоу, пока меня не одолевает сон, назавтра я просыпаюсь с кругами под глазами, словно наказанный в отместку органами, над которыми давеча надругался. Если я следую описаниям путеводителя, то, сравнивая их с реальностью, имею все шансы разочароваться, они преувеличенно хвалебны, иначе не попали бы в путеводитель. В те дни, когда я занимаюсь спортом, меня не посещает чувство вины, даже в тех областях, которые не имеют ничего общего с телом. Последние несколько лет я пишу на компьютере, но на среднем пальце правой руки у меня осталась мозоль в том месте, где я держу ручку. Хотя я опубликовал у него две книги, мой издатель продолжает представлять меня как художника; если бы я, помимо своего писательства, был бухгалтером, он тоже представлял бы меня как бухгалтера? — спрашиваю я себя. Во всех слышанных мною в школе анекдотах, где речь шла о соперничестве разных наций, у французов всегда были самая медленная машина, ракета, которая не взлетает, самые вонючие трусы. Двадцать лет тому назад в Испании друг моего друга, с которым я путешествовал, пригласил меня провести вечер у одного семидесятилетнего человека, немца по происхождению, разговор шел на привычные темы и был достаточно тонок, я пребывал в добром расположении духа, стояло лето, я был в отпуске, мы пили хорошее вино, пряные блюда подавались на террасе с видом на море, беседа приняла неожиданный оборот, когда этот человек начал очаровательным тоном выдавать все более и более реакционные суждения, он улыбался, заглядывая в поисках одобрения мне в глаза, социал-коммунисты, длинноволосые, евреи, безработные, гомосексуалисты, досталось всем, своим гостеприимством он хотел взять меня в заложники, я был извращеннее его, я улыбался, чтобы он полностью раскрылся, что он и сделал в нежданной степени: встав из-за стола, отвел меня в комнату своего сына, там на стене висел нацистский флаг, он с благоговением указал на книги на полках, среди которых виднелась Mein Kampf; задним числом я так и не мог понять, почему друг моего друга, зная, что имеет дело со старым эсэсовцем, принял его приглашение. Я не рассказываю анекдотов. Не конкретными словами, только перифразами можно описать ситуацию, в которой я однажды оказался: женщина, с которой я встречался, забеременела от меня, потом сделала аборт, но я-то не был беременен, я «встречался с забеременевшей от меня женщиной», далее, я не сделал аборт, а был «тем, кто встречается с женщиной, сделавшей аборт, дабы избавиться от ребенка, которого она от него понесла»: там, где для нее слово, для меня тяжеловесная формулировка. Я дебютирую снова и снова. В тринадцать лет, на каникулах в горнолыжном лагере в Валь-д’Изере, я как-то вернулся среди утра в шале за солнечными очками, снял лыжные ботинки и, совершенно бесшумно зайдя в одних носках в дортуар, обнаружил там, что инструктор лет сорока дрочит десятилетнего парнишку, который остался в постели из-за сломанной ноги, инструктор тут же отдернул руку и принялся разглаживать простыню, тем же вечером он обходил наши кровати, чтобы погасить свет, и я, когда он оказался рядом, завопил на весь дортуар: «Уверен, что у него под трениками нет трусов!» и сдернул с него штаны, он оказался голый, он покраснел и, ничего не сказав, бросился вон, до конца каникул он изощрялся как мог, стараясь избежать, чтобы пересеклись наши дороги или встретились взгляды. Мне трудно сказать, что́ я предпочитаю, чтобы мне ампутировали, левую руку или правую ногу. Когда я читаю учебники по психиатрии, я часто обнаруживаю у себя какой-нибудь симптом описанной болезни, иногда не один, иногда все сразу. Я пишу не для того, чтобы доставить удовольствие тому, кто меня читает, но меня не расстроит, если он его получит. Я могу разорвать, согнув, лист бумаги формата А4 на две части, на четыре, на восемь, на шестнадцать, на тридцать две, на шестьдесят четыре, но не более. Мои любимые позы для чтения, в порядке убывания: лежа, сидя в кресле, сидя на диване, сидя за столом, стоя. Я часто думаю, что ничего о себе не знаю. Мне никак не удается возненавидеть Жака Ширака. Я люблю наблюдать, как между высотными зданиями пролетает пластиковый пакет, особенно если не понимаю, поднимается он вверх или опускается. Когда я прошу, чтобы мне подсказали, как найти дорогу, я боюсь не запомнить, что мне говорят, особенно я опасаюсь бесполезных указаний вроде: «Там вы увидите пиццерию, так вот, вам туда не надо». Меня всегда удивляет, что полученные указания позволяют мне найти путь: слова становятся дорогой. Мне нравится замедленная съемка, она приближает кино к фотографии. Я хорошо лажу с пожилыми людьми. Я не встречал стариков, которые бы слушали рок, однако встречал таких, которые слушали его в молодости. Когда я испытываю жалость, мне становится грустно, но еще грустнее становится, когда предметом чьей-то жалости оказываюсь я сам. Я пропустил две очень важные встречи по одной и той же причине, одну — с польским министром культуры, у которого я должен был взять интервью, другую — с американским судьей, которого должен был фотографировать, оба раза я опоздал по чистой небрежности. Когда мне было восемнадцать, я опоздал на лекцию по истории, преподаватель не упрекнул меня напрямую, но вынес перед всей аудиторией следующий вердикт: «Люди, которые опаздывают в молодости, опаздывают всю жизнь». В путешествии я складываю грязные вещи так, чтобы они занимали меньше места. Я не сумел бы стать той же личностью в другом теле. Когда умирает любимый человек, я неспособен осмыслить его смерть, для меня это двойное лишение: он мертв и к тому же произошло немыслимое. Я лучше помню свои сны, когда они полезны для работы. Я люблю восстанавливать в памяти сны, каким бы ни было их содержание, мои сны до такой степени подобны воспоминаниям о чем-то пережитом, что подчас я спрашиваю себя, не пережил ли я их на самом деле. Если я плохо сплю, мне снится больше снов или я лучше их запоминаю. Я не толкую сновидения. Мои сны так же чужды мне, как и сны посторонних. Рассказы о снах вызывают у меня смех. На нескольких столах в лицее я прочел одни и те же написанные друг под другом фразы: «Бог умер (Ницше). Ницше умер (Бог)». Я сплю не под теплым одеялом, а под несколькими покрывалами, добавляя их в случае холода, теплое одеяло редко обеспечивает нужную температуру. Я оскорбил только одного человека, советника по культуре при консульстве, где я проходил военную службу. Моя память все приукрашивает. Я часто извиняюсь, всякий раз думая, что не должен этого делать, что это вообще не мое дело. За одно лето я подцепил шесть клещей и лишь спустя четыре года убедился, что заражен болезнью Лайма, прочитав на веб-сайте список ее симптомов. Случалось, я жульничал в школе, но не за игрой. Когда нет другого выбора, что случается только в разъездах, я обедаю в ресторане один. Обедать в ресторане одному кажется мне парадоксальным: ресторан — это праздничный выход, праздник всегда коллективен. Чтобы разобраться, не гомосексуален ли я, я попытался мастурбировать, думая о мужчинах, это не сработало. При просмотре серий «Сплошной охоты» мне стало казаться, что охотники не испытывают никакого чувства вины после оргазма выстрела. Мне не трудно поблагодарить. С тех пор как я посмотрел «Челюсти», я неспособен плавать в море, не думая об акулах, которые как раз в этот момент могут подплыть ко мне из глубины. Одним сухим и жарким летом мать изо дня в день читала мне после ужина отрывки из книги «Выжившие», где шла речь о разбившемся в Андах самолете, а уцелевшие, чтобы выжить, питались телами погибших, мне было одиннадцать лет, не знаю, почему она читала эту книгу. Я посмотрел несколько фильмов из сериала «Пятница, 13-е»; после эпизода, озаглавленного «Пятница, 13-е, последняя глава», в котором погибает серийный убийца Джейсон, я решил, что все окончено, но вышел новый эпизод, «Пятница, 13-е, новое начало». Я пытаюсь писать на языке, который не смогли бы исказить ни перевод, ни течение времени. Я люблю завершать дела по часам, то есть когда минутная стрелка показывает на двенадцать. Не думаю, что когда-либо вызывал жалость. Однажды, на пляже во Вье-Буко, я попробовал заняться серфингом, ничего из этого не вышло, я оказался начисто лишен интуиции касательно того, что надлежит делать, и того удовольствия, которое мог бы испытать преуспев. В июле я столкнулся в Париже с человеком, чье лицо напоминало лицо Человека-слона, я был на велосипеде и ехал довольно быстро, я подумал, что у меня галлюцинация, и развернулся, чтобы догнать его, Я не ошибся, просто, когда я вижу что-то исключительное, в первые мгновения мне кажется, что это иллюзия. Грудь женщины может настолько поглотить мое внимание, что я уже не слышу, о чем она мне говорит. Я жалею, что я не певец рок-группы. Я не жалею, что я не телеведущий. Из любопытства я принимаю первое приглашение на ужин у людей, про которых заранее знаю, что мне с ними будет скучно, но последующие отклоняю. Когда неожиданно случается нечто чудесное, я пытаюсь восстановить обстоятельства этого явления, чтобы оно состоялось снова, но это означает смешивать факт и милость случая. Подруга моей подруги утверждала, что способна, заснув вновь, продолжить прерванное пробуждением сновидение, она также настаивала, что может во сне сознательно вмешиваться в содержание сновидения и заново переживать его лучшие мгновения. Я не всегда с умом выбираю момент, чтобы распрощаться в публичном месте с тем, кто занят другими делами, иногда этот персонаж меня не слышит, тогда я предпринимаю вторую попытку, надеясь, что никто вокруг ничего не заметил. Я разговаривал с одной приятельницей, очень красивой, но отчужденной, когда внезапно у нее из ноздри показалась козявка, начиная с этого совершенно незначительного события я нахожу ее более близкой, хотя она не изменила своих манер. Перед тем как лечь спать, я еще иногда заглядываю под кровать. Жаль, что я не родился в 1945 году, тогда в 1968-м мне было бы двадцать три, я бы пережил сексуальную революцию и верил бы в 70-е в кое-какие утопии, в 80-е заработал бы много денег, из которых извлек бы в 90-е прибыль, и в конце концов вышел бы в 2000-е в комфортабельную и полную приятных воспоминаний отставку, к несчастью, я родился в 1965 году, мне было двадцать в 80-е, несомненно, самые скверные годы со времен Второй мировой войны. Когда я шагаю по улице, надписи на афишах и витринах смешиваются во мне в абсурдные слоганы. Я простил бы женщину, если бы тот, с кем она мне изменила, был лучше меня. Я люблю запах своих волос, даже грязных. Я восхищен тем, что могу поднять руку, не понимая, как мой мозг передает ей эту команду. Я регулярно повторяю себе, что должен писать в позитивном ключе, я так и делаю, но это намного труднее, чем писать что-то негативное. В сэндвиче я не вижу, что ем, я это себе представляю. Перед телевизором я не получаю удовольствия оттого, что ем, поскольку не смотрю на еду. Даже очень усталым я могу смотреть телевизор несколько часов кряду. У меня была идея злого видео: выставить на потеху индюшку, прогуливая ее в общественных местах выряженной в футболку с изображением Жака Ширака. За границей я делаю такое, на что ни за что не решился бы у себя дома, потому что все вокруг кажется там мнимым. С тех пор как стал писать на компьютере, я сохраняю все, что пишу от руки. Мне не снится, что я летаю. Дождливый день в середине лета радует меня точно так же, как солнечный день среди зимы. В других странах я уделяю больше внимания заурядному, а не исключительному, предпочитаю путешествовать по маленьким, ничем не примечательным городкам, а не по напичканным достопримечательностями столицам. Уже более трех лет я не надевал резиновые сапоги. Я избавляюсь от излишков. Я красивее с тростью. Мне не нужно много говорить. Мне нужно говорить мало. Я не кричу. Я ем три раза в день. Я не ем между трапезами. Я выпиваю за день два литра чая. Я должен выйти на улицу хотя бы раз в день. Когда мне было шесть лет, мы бегали наперегонки с моим кузеном по бульвару Монпарнас, добираясь до школы каждый по своему тротуару; однажды, когда я не глядя перебегал улицу, меня сбила машина, я пролетел метра два и приземлился на голову, сломал нос, лицо в крови, машина уехала, кто-то успел записать номер, оказалось, что сбившая меня девица училась на медсестру, мой отец пошел с ней повидаться, он решил не подавать на нее в суд, чтобы не погубить ее будущую карьеру, она его не впустила, она жила вместе с матерью, которая, приотворив дверь, заявила: «Если вы пришли нас шантажировать, можете убираться»,— и вновь ее захлопнула. В четырнадцать лет я, по совету отца, который поступил так в восемнадцать, сделал операцию, чтобы чуть прижать оттопыренные уши. Когда мне было двенадцать, у меня на левой пятке выскочили бородавки, несколько попыток избавиться от них ни к чему не привели, мать решила свести их при помощи термокаутера, весьма болезненная процедура, через которую за несколько лет до этого должен был пройти мой брат, но накануне процедуры ужас, вызванный ею, буквально загнал бородавки под кожу, я надеялся, что так случится и со мной, ничуть не бывало, дерматолог корячился над моей ногой целый час, когда мы вышли из его кабинета, мать, которая присутствовала при операции, сказала: «Кажется, я мучилась больше, чем ты», через два месяца бородавки появились вновь, спустя год другой дерматолог, который сразу вызвал у меня доверие мягкими чертами лица, свел их за четыре сеанса, накладывая безболезненную каштановую мазь собственного изготовления, через десять лет я узнал, что он умер от СПИДа. У меня есть друзья-азиаты. Я не ем мороженое. Я не тащу в дом что попало. В ресторанах, где мало народу, я пересчитываю присутствующих и сочувствую рестораторам. Я не в состоянии читать, как в переводах с английского на французский передаются варианты просторечия, сплошь и рядом неуместные стилистические эффекты относятся к далекому детству переводчика или к тому, что он принимает за язык улицы. Я наслаждаюсь скупостью убранства в протестантской церкви. Обожаю американские религиозные церемонии, когда пасторы пускаются в проповеди, близкие пению или танцу, жизнь тогда, кажется, наконец-то проникает в то болезненное и лишенное желаний событие, какова месса. В периоды депрессии у меня перед глазами встает, как меня хоронят после самоубийства, вокруг много друзей, все преисполнено грусти и красоты, настолько волнующее событие, что я хочу его пережить и, стало быть, жить. Я не умею уйти легко и просто. Я хочу смеяться вместе с вульгарными, покрытыми татуировками людьми, толстыми, голыми по пояс, когда они шумят на лоне природы и отпускают сальные шуточки. Я бреюсь электрической бритвой, это быстрее и безболезненнее, чем безопасной. Я часто думаю о том, что говорят обо мне люди, когда я покидаю их компанию, быть может, они не говорят ничего. У меня было четыре мотоцикла: Kawasaki Zephyr 750, Yamaha SR 125, Honda CB500 и Kawasaki ER500. Я не пишу повестей. Я не пишу романов. Я не пишу рассказов. Я не пишу театральных пьес. Я не пишу стихотворений. Я не пишу детективов. Я не пишу научной фантастики. Я пишу фрагменты. Я не пересказываю истории, которые читал, или фильмы, которые видел, я описываю свои впечатления, выношу суждения. Бесполезно просить меня рассказать о каком-либо злободневном факте, даже произошедшем всего несколько недель назад. Я не знаю на память имена министров. То немногое, что я знаю относительно общей сельскохозяйственной политики, я вынес из подготовительного класса. Я посещаю множество зданий, не обладая никакими техническими познаниями в архитектуре, меня восхищает, что кто-то может возвести свод или потолок на высоте в двадцать метров, сконструировать туннель или небоскреб, я не стремлюсь узнать об этом больше из опасения, что очарование рассеется. Я ничего не знаю о механизме автомобиля, но не восхищаюсь тем, что машина едет. Мне бы хотелось свыкнуться с идеей очищенной от страсти любви. Спорт по телевизору наводит на меня тоску. Концерты по телевизору наводят на меня тоску. Я нахожу, что концертанты плохо одеты и плохо причесаны. Я не хожу на концерты. Меня постоянно посещает один и тот же кошмар: в квартире, где прожил уже несколько лет, я вдруг обнаруживаю в комнате, в которой редко бываю, ведущую наружу дыру в стене, все это время всякий, кому не лень, мог без моего ведома проникнуть ко мне, возможно, так и бывало. Я предпочитаю лампы с абажуром галогенным лампам. Пила как музыкальный инструмент угнетает меня сильнее, чем аккордеон, но не так сильно, как клоуны. Традиционный цирк отвратителен мне в большей степени, чем фигурное катание. Я готов насмехаться над синхронным плаванием, но не над фигурным катанием. В керлинге люди со щетками вызывают у меня смех. Я испытываю жалость к комедиантам, низведенным до трубадуров звука и света, особенно если они принимают свое ремесло всерьез. Я присутствовал на соревновании по воздушной гитаре. В пародистах мне видятся реакционеры. Я вообще предпочитаю плохих подражателей, которые полагают, что подражают знаменитостям, хотя на самом деле подражают другим подражателям. На заброшенных заводах и среди покинутых амбаров и риг я испытываю чувства эстетические (определяемая функциональностью красота), ностальгические (производственные места, которые ничего более не производят), эротические (воспоминания о детских играх), благодатной пустоты, покоя, которые трепетным образом сочетаются с ощущением смерти, страха (идеальное место для преступления) и запрета (никто не давал мне права вторгаться в эти частные владения). Я всякий раз жалею, что вечером принял душ, горячая вода нервирует меня и не дает заснуть. Я раздражителен и липок, если не вымылся утром. Мое самое раннее воспоминание — бухточка в Испании в обрамлении обрывистых берегов, у меня на голове белая шляпка, я не умею плавать, по словам моей матери, мне не было еще двух лет. Тиканье будильника и капанье радиатора мешают мне спать. Я лучше сплю в полной темноте. У меня сухая кожа. Будучи ипохондриком, я рад, что не знаю о существовании большинства болезней. Я пью воду. Я не пью лимонад. Я пью кока-колу. Я не пью пиво. За едой я пью красное вино, без еды — сладкое белое. Я часто вспоминаю, что что-то забыл, но что именно? Я предпочитаю начала концам. Я не пренебрегаю тем, чему меня учила мать. Я не смогу описать боль от сильного электрического разряда. Меня удивляет, что существуют поклонники Сатаны, этому имени подходит скорее осквернение, чем культ. Я безуспешно принимал прозак, празепам, миансерин, бромазепам и лоразепам. Я крал у торговцев, но не у простых людей. Я ни у кого ничего не вымогал. Я не получаю удовольствия, делая кому-то зло. Я видел, как какой-то ненормальный шел в носках посреди проезжей части бульвара Бомарше, порождая пробку, которая продвигалась с его скоростью, он был одет в белое и смотрел в небо, преследуемый разъяренным кортежем сигналящих автомобилей, он соизволил свернуть на тротуар, лишь добравшись до площади Республики. Когда я жил на улице Лежандр, я регулярно видел женщину лет шестидесяти, которую непрерывно бил нервный тик, мне было любопытно, как ей удается курить не обжигаясь. Три вещи делают бассейн мне неприятным: раздевалка, неоновые лампы и запах хлорки. У меня нет проблем с деньгами. Я откладываю на потом разбор своей почты. По жизни я не похож на психа. Я бы предпочел, чтобы вино продавалось в литровых бутылках. На одном заброшенном заводе я почувствовал смешанный запах давней пыли, отработанной смазки, старого паркета и пота. Я верю, что богатые злее бедных. «Я люблю тебя» может быть формой шантажа. Я не порываюсь восторгаться, даже если нахожусь среди восторгающихся. Я разговаривал с несколькими американскими индейцами. Я разговаривал с несколькими сотнями индийцев. Я разговаривал по меньшей мере с тысячей американцев. У меня нет тучных друзей. У меня нет друзей-анорексиков. Я не могу влиться в уже сложившуюся дружескую компанию, оставаясь всего лишь примкнувшим, я люблю приятельские компании, сложившиеся тут же и сразу. Я не знаю, чего жду от любви. Пламенные признания напоминают мне истерию. Один из моих друзей уверяет, что люди относятся к нему агрессивнее, когда он надевает красный костюм. Я рассказываю историю Иисуса следующим образом: неверная жена убеждает мужа, что понесла от Бога, этой историей она сводит с ума поверившего в нее сына, он отправляется по дорогам возвещать благую весть и за этим занятием погибает. Иногда мне приходит в голову, что все, что я знаю, содержится внутри моего мозга, я начинаю напряженно вдумываться в этот не слишком весомый кусочек плоти, но наталкиваюсь на пустоту, этот орган ничего не вызывает в представлении: мне не удается помыслить орган моего мышления. Я не глажу свои рубашки. Не думаю, что мой род клонится к смерти. Избыток света не смущает меня днем, но ночью аукается головными болями. У меня нет духовного отца. Не знаю, перед кем из художников я в долгу. Не уверен, что на меня повлиял кто-либо из писателей. Меня зовут в гости чаще, чем зову я. Я не ношу тесных брюк, они мешают писать. Я никогда не кончу читать Библию. Я не доберусь до цели в «В поисках...», добравшись до конца, я забываю начало, а когда начинаю снова, это ничего не меняет. Я восхищаюсь Дугласом Хьюблером и Эдом Рушеем. Я восхищаюсь Уокером Эвансом, Дианой Арбус, Стивеном Шором и Джоэлом Стернфелдом. Если произведение, идея которого пришла, уже было создано, я не отступаюсь, произведение же не идея. Я неспособен читать украденную книгу. Мне нравится казенный стиль полицейских отчетов. Я чувствую себя манихейцем. Один из моих друзей относит свои попытки покончить с собой на счет того, что его били в детстве. Я потерял всякий контакт с друзьями, которые были мне дороги, не знаю почему, и вряд ли знают они. В магазине китайской фармакопеи на одной из банок мне привиделась надпись «Парики осьминогов». В час аперитива я пью чай. Я пью лапсанг-сушонг, юньнаньский пуэр, кимун, ходзитя. По утрам я выпиваю стакан апельсинового сока, ем йогурт, выпиваю пол-литра чая. Мне больше нравится название дарджилинга, чем его вкус. Я не так чувствителен к протяженности пути, если его уже знаю. Я прожил 14370 дней. Я прожил 384875 часов. Я прожил 20640000 минут. Во мне один метр восемьдесят шесть сантиметров. Мои глаза не пресытились видеть, уши — слышать. Иллюзия дежавю доставляет мне куда больше удовольствия, чем лучшее вино. Транспортные развязки предместий вызывают у меня стресс, хотя я редко сбиваюсь на них с дороги. Я горд, когда иду на рок-концерт, и немного стесняюсь, когда иду на концерт классической музыки. Продвинутая публика джазовых концертов наводит на меня скуку. Пожилые белые калифорнийские джазмены прямо противоположны мне в своем представлении о джазе. Один из моих фантазмов связан с ученицами художественной школы. Я не учился в художественной школе. Я сам научился всему, что знаю в искусстве. Я не устаю фотографировать. Я не слушаю оперы. Я предпочитаю камерную музыку симфонической. Мой любимый музыкальный инструмент — виолончель, жаль, для нее написано мало сольных партитур. Я играю на фортепиано. Возможно, придет день, когда я опробую батут. Один раз я прыгнул с парашютом, это делается быстрее, чем говорится. Меня очаровывает дымок от сигареты светлого табака, выплюнутой летом соседкой на лужайку. Я чаще фотографирую стариков, чем детей, что противоречит нормам семейных альбомов. У меня было несколько машин, но меня никогда не волновали их технические характеристики. Я покупал лишь подержанные машины. Любовь не особо ко мне благосклонна. Мне не нравится запах, испускаемый в дождливую погоду кожзаменителем автомобильных сидений. Я только раз купил новое транспортное средство: мотоцикл Kawasaki ER500. С появлением интернета я не стал писать меньше почтовых открыток. Я пишу эту книгу на компьютере, от нее не останется рукописи. У меня слишком любезный вид, чтобы нравиться злым девицам. Иногда я делаю фотографии, наперед зная, что они окажутся неудачными. Я лучше послушаю музыку в наушниках, нежели в зале. Я лучше посмотрю фильм в кинотеатре, нежели по телевизору. Я более внимателен к тексту пьесы, когда ее читаю, чем когда присутствую на спектакле. Один-единственный раз я сходил на оперу, это было лишнее, в дальнейшем я отказался от предложения щедрых друзей, которые пригласили меня на постановку «Мадам Баттерфляй» на арене в Вероне, пробормотав в ответ: «Я не люблю оперу». Я не могу читать лежа толстые книги: от них устают руки и тяжело животу. Вечером я ем слишком много. Мне чаще кажется, что я переел, чем недоел. Я никогда не жалею, что не поужинал. В машине мне больше нравится въезжать в туннель, чем из него выезжать, на мотоцикле — наоборот. Я далеко не сразу полюбил пластиковую мебель. Я не люблю привлекать внимание. Я не завладеваю беседой. Я внутренне вздыхаю, когда кто-то начинает рассказывать забавную историю. Мне не приходит в голову пойти в кинотеатр на комедию. Я не пойду на приключенческий фильм. Я не смотрю вестерны. Мне нравится идея научной фантастики, но не ее воплощение в литературе или кино. Мне было бы любопытно посмотреть научно-фантастический порнофильм. Мне было бы любопытно посмотреть пьесу Шекспира в исполнении фигуристов. Мне было бы любопытно посмотреть трагический фильм в исполнении комиков. Мне было бы любопытно посмотреть танцевальный спектакль в исполнении людей с неподходящими для танцев телами. Мне было бы любопытно посмотреть выставку картин, написанных знаменитостями, которые думают, что умеют рисовать. Я проходил мимо галереи, не зная, что она вышла из бизнеса, и с тротуара заметил инсталляцию, из-за которой мне захотелось войти внутрь: манекен, начерно обращенный в евангелиста, расточал благую весть другим манекенам, облаченным в более или менее соответствующие эпохе одежды, вокруг, неизвестно почему, находились плуг, стенные часы с кукушкой и плакат про Ямайку, только войдя внутрь, я понял, что галерею сменил мормонский центр и «инсталляция» отнюдь не представляет собой пародию. По счастью, я не знаю, чего, собственно, ожидаю от жизни. Я опасаюсь взгляда гипнотизеров, в том числе на фотографиях. Бывает, я пересекаюсь с людьми, которым приписываю гипнотические способности, тогда мне приходится прибегнуть к ритуалу, чтобы избежать порчи: зажмурить глаза и откинуть голову назад. Французские слова в устах американцев вызывают у меня смех. Бедняки не вызывают у меня страха. Мои родители не давят на меня. Картошка нагоняет на меня скуку. У одного моего американского друга есть виниловый диск под названием «Музыка, которая поможет вам бросить курить», среди прочего там фигурирует попурри из Чайковского и Шопена. У меня был проект сделать «Автопортрет с конфетой», на котором верхняя губа оттопыривалась бы прикрытыми ею сластями. Если, лежа, я смотрю на перевернутое лицо своей партнерши, ее подбородок становится чудовищным носом, а рот — ртом калеки, когда она говорит, изменившие направление движения ее губ мешают мне сосредоточиться на том, что она произносит. Я не ощущаю один и тот же запах на английской и французской лужайках. В пейзаже то, что находится на заднем плане, неспособно до меня что-либо донести. Подростком я обожал серию снимков фотографа, чье имя тогда не знал, на них Христос возвращался в образе хиппи и его забивали до смерти, годы спустя я наткнулся на фотографии Дуэйна Майклса, которые полюбил, но пришлось ждать еще какое-то время, пока не обнаружилось, что он и был автором той самой серии, озаглавленной «Христос в Нью-Йорке». За границей улица — это выставка. Списки того, что я должен сделать, слишком длинны. Когда я укладываюсь в общественном месте, в парке или на пляже, я вытягиваюсь во всю длину, раскинув руки крестом, слегка раздвинув ноги, я становлюсь похож на мертвеца или этакого свалившегося с неба Христа, бывает, что кто-то подходит узнать, все ли со мной в порядке. Все, что я пишу, правда, но какая разница? В супермаркете за границей мне постоянно приходит в голову песня Clash «Заблудившись в супермаркете». Мне труднее есть плохую пишу, чем рассматривать плохую картину. Я играл в шары. Я играл в бабки, помню большой мост, малый мост, череп и другие фигуры, название которых уже забыл. Я проигрывал в «Монополию» своему брату и думал, что он сильнее, потому что старше, спустя несколько лет обнаружилось, что он, когда держал банк, мошенничал. Я играл в «лошадок», в «гуська», в «Тысячу камней», в шашки, в шахматы, в джин рамми, в «Кости лжеца», в покер на раздевание, в «пьяницу», в «Монополию», в «Клуэдо». Настольные игры поначалу мне надоедают, а в конце нервируют. Не помню ни одной партии в «Монополию», которая кончилась бы иначе, нежели апатией всех участников. Я предпринял трехмесячное путешествие и все это время много спал и работал, что вывело меня из годовой депрессии, когда я плохо спал и мало работал. За одно воскресенье мне в Сиракузах повстречалось необычно много незнакомцев, наговоривших мне лишнего. В толпе я более одинок, чем сам по себе. В маленьком городке я не могу долго идти наугад. Я не слоняюсь в толпе в поисках моделей для фотографий, поскольку, хотя изобилие и расширяет выбор, лица мелькают слишком быстро, чтобы вызвать у меня желание. Старые, толстые, бедные и немощные кажутся мне более фотогеничными, чем молодые, стройные, богатые и здоровые, но я остерегаюсь выделяющих их особенностей и предпочитаю фотографировать заурядных людей, на которых оставленные жизнью отметины не так заметны, так что я скорее сфотографирую секретаршу страхового агента, чем покрытого татуировками одноглазого толстяка. В Соединенных Штатах простые формальности позволили бы мне за несколько часов сменить имя и запустить проект, который невозможно реализовать во Франции: стать Ан Онимом. Я был бы не прочь умереть от опьянения в чане с вином. В одном из моих навязчивых кошмаров сила тяжести столь велика, что оплывшие человекоподобные существа медлительно перемещаются лунной ночью по голой поверхности земли. Когда я предвижу, что будет дождь, я беру с собой шляпу, чтобы не заливало очки. Я заканчиваю путешествие по чужой стране, когда перестаю воспринимать обыденные предметы как диковинки. На мой взгляд, воскресенье как день устарело. Я не подсчитываю калории. Я не обращаю внимания на диетические качества продуктов и полагаюсь исключительно на свои вкус и аппетит. Я не придерживаюсь какого-либо режима питания. Я не доверяю шоферам, которые не снимают за рулем свою фуражку. Ребенком я боялся, что меня украдут. Пюре меня обескураживает, потому что не хрустит. Мне чуждо благоразумие. Сильные чувства утомляют меня быстрее, чем поверхностные. Жизнь знаменитостей интересует меня меньше, чем жизнь незнакомцев. Вряд ли на меня когда-либо насылали порчу. Когда я еду по автостраде, я слишком вглядываюсь в насечку на асфальте. Я скорее подбираю, чем собираю. Я не страдал от кожных реакций. Я питаю недоверие к скамейкам. Я не умываюсь, а моюсь. Я говорю не «автомобиль», а «машина». Мне не нужно, чтобы о моих сентиментальных отношениях знали третьи лица. Не могу себе представить, чтобы я женился. Я предпочитаю собак кошкам. У меня нет прислуги. Я не говорю: «Как изысканно». Я не люблю, когда ко мне заходят без предупреждения. По утрам я делаю шестьдесят отжиманий и сто махов ногами. Я ем мякоть виноградин и сплевываю время от времени косточки. Пушок на кожице персика скрипит у меня на зубах. Я не считаю, сколько съел вишен. Веселье иногда оказывается испытанием. Слово «козни» обостряет мою паранойю. Я не ненавижу. Меня восхищает изобретательность ловушек. Бакалейные лавки сохранили для меня определенное обаяние даже после того, как я понял, что в них не отыщешь бокалов. Меня возбуждают глубокие вырезы. Безотносительно к жанру лучшее, на мой взгляд, название — «Смертельная угроза и ее оркестр» Ксавье Буссирона. После посещения пляжа я чувствую себя более красивым, чем до того. Набрав шампуня, я наигрываю черепную музыку, поскрипывая пальцами по влажным волосам. Лежа на земле, я рассматриваю дом вверх ногами. Стремление к престижу вызывает у меня жалость. Я ценю безмолвных волшебников стола. Я уступаю приоритет. Я полагаюсь на первое впечатление. Мое подсознание быстрее и точнее сознания. Я не использую прилагательные в роли существительных. Я никогда не ломал себе ногу. Для меня неурочны утренние часы. Слушать фантазера доставляет мне невиданное удовольствие. Меня не угнетают путешествия. Когда я, долго просидев на корточках, внезапно выпрямляюсь, меня шатает. Я не употребляю слово «джемпер». Я не завтракаю в постели. Арахисовое масло и китайские чипсы сушат мне рот. Я избегаю сокращений. Я склоняюсь с балкона, чтобы посмотреть на людей сверху, но не знаю, куда мне склониться, чтобы посмотреть на них снизу. Я не ласкал пантеру. У меня был костюм для игры в мексиканца. Я воздаю должное Сюзанне Сальме. Я готовлю еду с базиликом, эстрагоном, кориандром. Я худощав. Мало потею. Чем больше я знаю об авторе, тем меньше его мифологизирую. Ладонь у меня стареет медленнее лица. Я внедряюсь в женщину быстрее, чем из нее исторгаюсь. Если я долго целуюсь, у меня болит мышца под языком. Я не давал себя содомизировать. Одна женщина отвесила мне пощечину. Меня никто не бил кулаком. Я сплю на боку. Иногда я просыпаюсь в той же позе, что и заснул. Мне любопытно, где и как я умру. На краю пропасти я наслаждаюсь пространством и содрогаюсь перед пустотой. Когда у меня кружится голова, я ментально рушусь. В моих заказных письмах содержатся плохие новости. Я не верю в предзнаменования. Я не калечу себя. Я не люблю мюзик-холл. Мне не придет в голову отбивать чечетку. Я вполне мог бы прожить ту же жизнь второй раз, но не третий. Первый снежный день — всегда праздник. Озеро меня привлекает, лужа отталкивает, пруд оставляет безразличным. В моей одежде всегда не более двух цветов. Кумин напоминает мне запахом подмышки. Без запаха блевать было бы уже не так противно. Первые пятнадцать минут я — записной болтун. Не знаю, как назвать тот цвет, который я вижу сквозь сомкнутые веки. Я бы скорее верил в Бога, если бы это была Богиня. Мне нечего сказать о цистернах. Подмигивание приводит меня в замешательство. Я люблю звук ветра и шум дождя. Под падающим снегом мой голос разносится не так далеко. Я знаю, на каком расстоянии виден, но не знаю, на каком слышен. За вычетом десятка стран я незнаком с национальными литературами — например, ничего не знаю о литературе Гондураса, Анголы, Пакистана или Филиппин. Я разглядываю небо в луже. Скейтборд, батут, серфинг и спуск на лыжах с парашютом ввергают меня в мечты. Футбол, легкая атлетика, теннис и гольф вызывают у меня скуку. Когда я был ребенком, я не выбирал, что мне есть. Розовые фламинго кажутся мне нереальными. Некоторые друзья считают меня одержимым. Я не доверяю непереводимым текстам. Меня радует непогода. Я не стремлюсь быть первым. Если я пишу чернилами и мой блокнот упадет в воду, все пропало. Я все еще смеюсь над случайным каламбуром в рекламе «”Мамонт” давит цены»: Мамон дарит центы. Я за запрещение 4 х 4 в черте города. Ангина и грипп помогают мне писать. Жанет, балет, фуршет, минет принадлежат для меня одному миру. Меня не пороли. Я уязвим для розг языка. Старея, я становлюсь краток. Чтобы рассмотреть изнанку, мне не обязательно смотреть на лицевую сторону. Я шью вручную и на швейной машинке. Я не вяжу. Родители решили выбрать мне имя среди имен трех детей, изображенных на медальонах наших предков: Арман умер в сумасшедшем доме в Шарантоне, Адриан стал художником; предчувствуя дурное, родители не хотели, чтобы я пошел по их стопам, и взяли имя Эдуар, я не оправдал по крайней мере одно из их суеверий. Я мало работаю со вспышкой, поскольку не люблю прерываться. Меня восхищает разумность экологических решений. Круизные теплоходы не будят мое воображение. Я не использую такие выражения, как: «Ну да», «Свидимся», «При случае», «Заметано», «Все тип-топ». Я не говорю тому, кого давно не видел: «Ну, рассказывай». Когда кто-то заводит речь о своей «энергичности», я чувствую, что разговор вот-вот зайдет в тупик. Я боюсь кончить клошаром. Я боюсь, что у меня украдут компьютер и негативы. Я не разбираюсь, что во мне заложено от природы. Я лишен делового чутья. Я подаю одни и те же блюда, когда устраиваю ужины. Однажды меня угораздило наступить на грабли и получить рукояткой по лицу. Я не следую советам путеводителей, полагаясь на случай, интуицию и на советы местных жителей. Девиз коллежа Станислава, в котором я провел пятнадцать лет: «Бесстрашный француз, безупречный христианин», Я посещал четырех психиатров, одного психолога, женщину-психотерапевта и пятерых психоаналитиков. Я провел две недели в одной психиатрической лечебнице и на протяжении нескольких месяцев еженедельно посещал другую. Я ищу простые вещи, которые мне уже не видны. Я не исповедуюсь. Чуть раздвинутые ноги возбуждают меня сильнее, чем широко расставленные. Мне неприятно запрещать. Я незрел. Австралия привлекает меня не более и не менее, чем Канада. Мне нравились петарды, перочинные ножи, дубинки, армейские неликвиды. При солнечном ударе мне жарко снаружи, холодно внутри. Я с подозрением отношусь к фильмам, поставленным по романам, и к романам, написанным по фильмам. Я не наслаждаюсь обладанием. Я не помню, что увидел, когда отверзлись врата утробы. Из-за сержанта Гарсии я не могу относиться к сержантам всерьез. Однажды я целый год изнемогал без путешествий. Я ценю простоту библейского языка. Я голосую. Мне лучше живется на два дома, чем в одном. Я ценю ночные заведения свингеров, доводящие идею ночного клуба до логического завершения. Мне было пять лет, когда клоун объявил: «А теперь попрошу маленького мальчика выйти на арену», под барабанную дробь луч прожектора остановился на мне, когда клоун приблизился, я расплакался так отчаянно, что он повернулся к другому ребенку. Я болел корью, свинкой, ветрянкой. Я видел орла. Видел морских звезд. Я учился рисовать, копируя порнографические фотоснимки. Я довольно смутно воспринимаю Историю и вообще истории, хронология наводит на меня скуку. Я не страдаю от отсутствия тех, кого люблю. Я предпочитаю желание удовольствию. Моя смерть ничего не изменит. Мне бы хотелось писать на чужом языке. Я готов растрогаться закатом солнца. От изобилия я просто шалею. Я не в восторге ни от одного возраста. Я обхожусь без интермедий, но ценю вступления. Я нахожу чаевые унизительными и для дающего, и для получающего. После стрижки мои волосы слишком коротки. Меня не перестает изумлять скорость гепарда. Мне нравится иметь привычки — и внезапно их менять. Я не прихожу заранее, потому что не люблю ждать. Ожидание не беспокоит меня, если я его предвидел, но тогда это уже не настоящее ожидание. Не люблю ни командовать, ни чтобы командовали мною. Я оставляю комментарии. Я перехожу к чему-то новому. Когда я был ребенком, я не играл в шарады. Не знаю, многих ли животных смогу определить по запаху. Чтобы выдержать испытание, я разбиваю его на промежутки. Не припомню, чтобы разговаривал с новозеландцем. Я импровизирую только за фортепиано. Наперекор себе отвожу взгляд, когда мне случается встретить карлика. Меня восхищает слово «восхитительный». Я не использую слово «мальчуган». Насколько мне известно, от меня забеременела только одна женщина. Одалживаться — это испытание. Мне удалили четыре зуба мудрости, хотя, возможно, их было всего два. Из-за своих наименований некоторые действия кажутся мне вышедшими из употребления, например перечислить «залог». Гланды наводят меня на мысль о гладиаторах. Я кончал в рот. Я кончал на лицо. Я кончал во влагалище. Я кончал на груди. Я кончал в ладони. Я кончал на лобок. Я кончал на живот. Я кончал на и в зад. Я кончал на спину. Я кончал в волосы. Я кончал на ляжки. В первое мгновение я меньше страдаю от большого потрясения, чем от малого. Есть слова, которые я никогда не использую сами по себе, например «зазрение». Если я замечаю серьги, ожерелья, кольца и браслеты, то с неудовольствием. Меня раздражают алмазы и меховые манто. Я всегда запрашиваю несколько смет. Я не сожалею, что меня не разгадали. Я иногда делаю новогодние подарки, но отвергаю календарь. Я готов заплатить музыкантам в ресторане, чтобы они перестали играть. Я не дожидаюсь распродаж для покупок. От слова «лакомка» для меня веет педофилией. Когда я смотрю на клубнику, я думаю о языке, когда ее облизываю, о поцелуе. Я понимаю, что капля за каплей может стать пыткой. Ожог у меня на языке имеет свой вкус. Мои воспоминания, хорошие ли, плохие, печальны, как нечто мертвое. Меня может разочаровать друг, но не враг. Перед тем как купить, я спрашиваю цену. Я никуда не пойду с закрытыми глазами. Когда я был маленьким, у меня был плохой вкус в музыке. Занятия спортом прискучивают мне через час. Смех отключает во мне любую эротику. Часто мне хочется быть уже завтра. Моя память устроена как дискотечный шар. Любопытно, существуют ли еще родители, запугивающие своих детей плеткой. Благодаря голосу, текстам и лицу Даниэля Дарка я способен слушать французский рок. Лучшие свои беседы я вел в отрочестве со своим другом, у которого мы пили коктейли, наугад составляя их из алкогольных напитков его матери, мы говорили до восхода солнца в гостиной огромного дома, который когда-то посещал Малларме, на протяжении тех ночей чего я только не наговорил о любви, политике, Боге и смерти, но не запомнил ни единого слова, хотя иногда от собственных речей покатывался со смеху; спустя несколько лет этот друг сказал своей жене, когда они шли на корт поиграть в теннис, что забыл что-то дома; вернувшись, он спустился в подвал и из заранее приготовленного ружья пустил себе в голову пулю. У меня в памяти остались кометы со светозарными хвостами. Я читаю словарь. Я бродил по лабиринту, названному Зеркальным дворцом. Мне любопытно, куда деваются сны, которых я не помню. Я не знаю, что делать со своими руками, когда им нечего делать. Хотя это всегда не ко мне, я оборачиваюсь, когда кто-то свистит на улице. Опасные животные меня не пугают. Я видел молнию. Жаль, что нет горок для взрослых. Я прочел больше первых томов, чем вторых. Дата рождения, указанная в моем удостоверении личности, не соответствует истине. Я не знаю, на кого оказываю влияние. Я говорю со своими объектами, когда им грустно. Я не знаю, почему пишу. Я предпочитаю руины монументу. Я спокойно возобновляю отношения. Я не имею ничего против встречи Нового года. Пятнадцать лет — середина моей жизни, какою бы ни была дата смерти. Я верю, что есть жизнь после жизни, но после смерти нет смерти. Я не спрашиваю, любят ли меня. Я только раз смогу сказать без обмана: «Я умираю». Возможно, лучшие дни моей жизни уже позади.