«Крокодил»

  
Виктор Шкловский
 
ИСТОРИЯ ЖЕНЩИНЫ,
 
ВЕРНУВШЕЙСЯ НА РОДИНУ
 
(Служит эта история 
 
для обозначения границ СССР) 
 
 
Мой друг инженер так моложав, что не выглядит даже бритым.
Проектировщик, и хороший.
В комнате, где он живет, кроме него и жены, находится еще четверть кариатиды, которая когда-то поддерживала потолок зала.
Жена у него очеркистка, хорошая журналистка. Оба они могут засвидетельствовать истину рассказа. У жены за границей много лет жила мама. Эти мамы, живущие за границей, как-то романтичны.
Мама в Лондоне жила еще до революции и там осталась. Вышла замуж, овдовела.
Сперва посылала посылки, потом письма только.
Потом она стала жаловаться.
Дочка посоветовалась с мужем и написала:
«Мама, приезжайте».
Лондон недалеко: мама скоро приехала.
Она узнала кариатиду, потому что жили в ее квартире.
Но не плакала и говорила:
— Вот и хорошо. Я всегда говорила покойному мужу, что у нас слишком большая квартира, только покажите, где моя комната?
Она привезла подарки: войлочный маленький валик на пружинке под носик кофейника, чтобы кофе не капал на скатерть, прибор, состоящий из рамки с туго натянутыми струнками, служащий для разрезания вареных яиц, лавандовую соль для ванны и еще какую-то мелочь.
Когда все сели и сто# был накрыт, старуха сама разлила кофе и сказала:
— Наконец-то я дома, дети, наконец-то я в своей стране!
Посмотрела в окно.
— А где теперь та улица, которая здесь была?
Подумала, засмеялась, глотнула кофе.
— Нет, я все понимаю, вы строитесь. И какой у тебя муж. Маня, он совсем европеец! И вы не думайте, милые, что я буду жить на ваш счет!
— Ах, что вы, — сказал инженер. — что вы. мама, мы ведь вас так любим!
— Нет, — сказала мама, — я сама либералка и все у вас понимаю. Днепрострой, Магнитострой, Кузнецкстрой. У вас все должны работать, я читала книжку Ильина о пятилетке. Пейте кофе, чтобы он не простыл. Я сейчас принесу свой диплом.
Принесла сверток.
Диплом лежал в футляре.
— Я специально окончила курсы. Вы понимаете по-английски?
Инженер понимал, прочел.
Это было удостоверение об окончании школы медиумов.
Кроме обычных подписей, на документе была подпись Конан-Дойля, подпись собственноручная — загробная.
  
Павел Васильев
 
ТЕРНОВСКАЯ ОКРУГА
 
 
 
 
Черные земли — небу в упор.
 
Травы и травы
 
И снова травы.
 
На этой округе с давних пор
 
Тенью плыло
 
Крепостное право.
 
Орел двуглавый
 
Тяжким крылом
 
Край прикрывал,
 
В землю осевшие.
 
Уцелели.
 
Здесь процветал
 
Подъяремный труд —
 
Войны, болезни людей пололи;
 
В этой округе
 
Еще поют
 
Песни о горести и неволе.
 
Пороховой, кровавый туман
 
Плыл здесь когда-то.
 
Мужичье тело
 
Помнит разгул
 
Антоновских банд,
 
Шаткие виселицы и расстрелы.
 
Стоят в округе который год
 
Глухие,
 
Сдавшиеся не сразу,
 
Еще пригодные для работ
 
Кулацкие мельницы
 
И лабазы.
 
Но ты узнала свой передел,
 
Терновская пасмурная округа.
 
Услышав имя:
 
Политотдел —
 
Железное имя
 
Вождя и друга.
 
Грудь к груди
 
С землею люди сошлись.
 
Не снизиться силясь.
 
Между Тамбовом и Орлом
 
Черные земли расположились.
 
В этой округе.
 
Где огоньки
 
Изб слепых
 
Глядят сквозь метели.
 
До сих пор
 
Барские особняки,
 
С черной землей,
 
Перемытой кровью!
 
Пшеница работает на социализм.
 
На молодость нашу
 
Не прекословя.
 
На месте хат
 
Дома прорастут;
 
Все меньше песен
 
О горькой доле.
 
В округе этой песни поют
 
О красном знамени
 
И комсомоле.
 
Здесь сытно живут!
 
И пусть!
 
И пусть
 
Пошире от щей разносится запах;
 
Кулацкое брюхо
 
Колхозный гусь
 
Несет к реке
 
На сафьяновых лапах.
 
И гусь колхозный
 
Жирен недаром.
 
Недаром мычат
 
Стада коров…
 
Мы и запахом щей
 
С густым наваром
 
Глушим сегодня
 
Наших врагов!
 
 
  
Борис Горбатов
  
ВОПРОС ДОКЛАДЧИКУ
 
 
Я закончил доклад.
Подобного я не делал никогда в жизни. То была сборная солянка из повестей и впечатлений. Зимовщики хотели услышать все о Большой земле, я изо всех сил старался все рассказать. Но мы долго не понимали друг друга. Для них Большая земля была далекой, чудесно-сказочной страной, для меня, только что прилетевшего оттуда, — будничной, обыкновенной, с давкой в трамваях и дождем в январе. Я рассказывал им о важнейших событиях международной и внутренней жизни, но они без меня все это знали: слышали по радио.
Наконец я понял, чего от меня хотят. Они ждали, что я принесу с собой аромат Большой земли: чудесный запах столицы, шумной, асфальтной, морозной; шелест автомобильных шин на гудроне, дрожание огней на мокром асфальте; неоновые солнца в ночном небе большого города; шум толпы; теплый запах московского дождя; смех карнавалов в парках культуры и отдыха; скрип коньков по льду катка; блеск витрин — все то, чего не услышишь, чего не увидишь по радио.
Я понял. Я повел их за собой в метро, которого они еще не видели. Я описывал эти мраморные дворцы словами старинных персидских сказок. Честное слово, я становился поэтом: они так чудесно слушали. Я распахнул настежь московские улицы, поднял мосты, воздвигнул здания. (— Вы не узнаете Охотного ряда. — Да, Охотный ряд! — тихо воскликнул кто-то.) Я вводил их в московские магазины, в запахи апельсинов, аппетитных колбас, ароматного хлеба и розовой рыбы; мы вваливались в шумные московские кафе; мы погружались в изобилие богатеющей столицы. Они чудесно слушали, я становился фламандцем. (— Я забыл, как покупают, — засмеялся радист. — Я отвык от денег.)
Я рассказывал им, как живет Москва, как выглядят люди на улице, о чем поют, что говорят, я рассказал, как проходили сквозь Красную площадь физкультурники в июле, как праздновала Москва Великий Октябрь.
— А в кино? Что в кино?
Я сказал о картинах, которых они еще не знали. (— У нас в следующем году будет своя передвижка. — похвастался механик.)
— А в МХАТе? Что Качалов?