Заморозки (СИ)

Я посмотрел на посланца. Он тем временем распаковал коробку и достал сложный агрегат.
— Предположим, у вас срочное дело, а по телевизору показывают балет, который вы непременно хотите посмотреть. Раньше вы стояли перед выбором: работа или искусство. Теперь нет. Теперь видеомагнитофон запишет передачу на плёнку, и вы посмотрите её в удобное время столько раз, сколько захотите.
— Послушайте…
— Всё должно быть натурально, Михаил Всеволодович, — филиппинец говорил с оксфордским выговором, — всё должно быть натурально.
Он ловко соединил свой аппарат с телевизором, пощелкал переключателями:
— Запись пошла. Как вам, должно быть, известно, любой радиоприемник в некотором роде и радиопередатчик. Гетеродин, деталь, имеющаяся в любом приёмнике, сама излучает радиосигнал. Не очень сильно, даже, можно сказать, слабо. Причем сигнал этот по возможности экранируется, и уловить его сложно уже на расстоянии тридцати метров. На обычную аппаратуру гораздо меньше.
— И что с того?
— Позвольте взглянуть на ваш радиоприемник.
— Он на столике у окна.
Филиппинец взял его, прикинул на вес, потом извлек из отсека питания батарейки.
— Это хороший приемник. Но тяжелый. Потому и хороший, что тяжелый, под этот вес в него можно много чего засунуть, — он отвёрткой снял заднюю стенку «Сокола». — Видите?
Я ничего особого не увидел. Нагромождение радиодеталей, для меня непонятное.
— Этой детали в приемнике быть не должно. Лишняя она. Это модулятор, он позволяет передавать в эфир то, что происходит рядом с приёмником. Подслушивающее устройство, короче говоря.
— Шпионская штучка?
— Для шпионской штучки слишком топорно, но да.
— И когда я включаю приемник…
— Нет, нет. Он передает всегда. И во включенном состоянии, и в выключенном. Но мощность сигнала невелика, и потому заметить это сложно. Разве что батарейки приходится чаще менять.
Это он верно сказал. Батарейки тянут едва-едва. Думал, это от того, что батарейки попались несвежие, а оно воно как!
— И всё-таки: как далеко можно прослушать сигнал?
— С учетом железобетонных конструкций отеля, думаю, максимум на один-два номера вверх, вбок, вниз.
— Буду иметь в виду. А теперь, пожалуйста, верните приемнику первоначальный облик.
Филиппинец не удивился. Долго ли умеючи вернуть винтики на место? Даже мастикой пломбу изобразил, не присмотришься — разницу не заметишь.
— И как вы об этом узнали? — спросил я.
— Горничные сканером регулярно обследуют номера. Это их обязанность, чтобы исключить возможность нелегального прослушивания. Постояльцы отеля очень чувствительны к этой теме. И заметили сигнал. Непонятный. Но решили, что это — особенность советских приемников. Плохо экранированный гетеродин. Ну, а мы…
— Мы — это кто?
— Мы — это мы, — ответил филиппинец. Пощёлкал над своим аппаратом, и спустя полминуты телевизор начал повтор предыдущего сюжета: речи министра перед представителями деловых кругов. — Аппарат берёте? Могу организовать хорошую скидку. Поверьте, скоро в Союзе их будут из рук рвать по тройной цене.
— Чтобы смотреть вот это? — я показал на министра.
— Нет, конечно. Хотя иногда можно записать футбольный матч, концерт. Но в ближайшее время на кассетах будут распространять кинофильмы самого разного жанра. Кассету с фильмом можно будет купить, взять напрокат…
— Вот когда такие кассеты появятся в нашей стране, я подумаю. А пока погожу. У меня своё кино.
— Но вы подумайте, подумайте, время есть, — он вернул аппарат в коробку, и с коробкой на ремне покинул номер.
Это он, это он, филиппинский шпион!
Я включил приёмник. Работает он хорошо, прием уверенный, звук чистый, но не нравится он мне. С самого начала не нравился. «Грюндиг» нравился, а этот — нет. Не доверяю я ему своих секретов важных. Хотя — какие у нас секреты особенные? Мы с девочками давно заподозрили, что нас могут подслушивать, особенно за рубежом, и решили — наплевать! Honni soit qui mal y pense.
Но вот приёмник…
Наш товарищ Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков.
 
Через час заглянул Антон.
— Михаил, я батарейки принёс.
— Что?
— Ты батарейки просил, для приемника. Садятся, говорил, быстро.
— Да, да. Странно, в паспорте написано — на сто часов непрерывной работы, а на деле…
— Сырость, наверное. Ну, и батарейки наши слабоваты. Я щелочные купил, усиленные. Японские.
— Да?
— Вот! — Антон выложил полдюжины элементов. Красивые, блестящие. Наши против них попроще будут, цинковый корпус, картонная упаковка, блеклые краски. Зато — наши!
— Знаешь, Антон… Забери ты этот «Сокол». Чижику с Соколом не ужиться. Не по душе он мне.
— А как же радио?
— Да куплю я, куплю. Тут много чего продают интересного.
Антон еще минуты три поотказывался, но я был непреклонен:
— Дарю. На долгую память. Пользуйся.
Он ушёл а я задумался.
Его, Антона, номер, аккурат под моим. Вернее, под моим президентским номером целых три попроще. Антона, Нодирбека и Геллера.
Но вот зачем Антону ли, другим, меня подслушивать? Нас с девочками? На всякий случай, вдруг мы превозносим капиталистический образ жизни? Или обсуждаем, когда лучше просить политическое убежище? Или рассуждаем, куда лучше запрятать контрабандные бриллианты?
Или это провокация, а «Сокол» — обыкновенный приемник, просто батарейки хилые?
Всё возможно.
Всё.
  
Глава 20
 
14 августа 1978 год, понедельник
Затишье перед
— Это, конечно, балет! — сказала Пантера, а Лиса с нею согласилась.
Балетом девочки называют наши занятия в школе восточных единоборств Antonio Ilustrisimo. Мы разминаемся, а потом принимаем различные «боевые» позы, медленно, неспешно, раз за разом.
Впрочем «балет» девочки произносят не презрительно, отнюдь. Уважительно. Какая женщина не хочет заниматься балетом, да только то времени нет, то места, или просто стесняются.
А здесь не стесняются. Занимаются и толстушки, и старушки, занимаются — и явно получают удовольствие.
— Ты только того, Чижик, не путай балет с улицей. Если что — беги! Или, если некуда — дерись, как мы тебя учили. А это — она приняла позу «ягуар смотрит на бабочку» — только для укрепления духа.
— Укрепление духа — это то, что мне сейчас нужно.
Сегодня кончается третий, последний тайм-аут. Отдыхаю. Но отдыхаю просто, без умствований. Иногда гуляем, даже и под дождём. Девочки распорядились, и в мой номер доставили пианино, потом настраивали. Оказывается, пианино было вписано в договор, но что-то там подзабыли. А девочки напомнили. И теперь я иногда играю всякое-разное, иногда мы поём, а иногда просто сижу, не касаясь клавиш, и слушаю: не зазвучит ли музыка?
Пока не звучит.
Поэтому настраиваю тело. Зарядка, прогулка и вот — балет.
Нас даже фотографировали корреспонденты — мол, Чижик пытается обрести боевой дух в школе единоборств. Тренер и рад, пускает посмотреть — реклама-то, реклама!
А я что? А я ничего. Не смущаюсь, выполняю установки тренера. С чего бы это мне смущаться? Я — ребенок артистов. Еще до школы, помнится, смело пел перед публикой «Я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щёчке родинка, в глазах любовь» — и не смущался нисколько. Публика, гуляющие по парку, мне даже монетки бросала — пятиалтынные, двугривенные, еще дореформенные, понятно, и я совсем уже собирался купить себе велосипед, как строгая тётя схватила меня железною хваткой, и отвела в милицию. Мы с нищенством боремся, — внушительно сказал милиционер. Я не нищий, я артист, воспротивился я. И в доказательство на два голоса показал сценку Тарапуньки и Штепселя. Милиционеры посмеялись, а потом один из них отвел меня домой, мол, забирайте артиста, дорогие родители.
Было, да.
И вот стою я цапля цаплей, а в зал зашли двое, как бы записаться на занятия. Но вижу — смотрят только на меня. Сами так себе. На спортсменов не похожи. Мужчина и женщина, ближе к тридцати. Одеты в оранжевые балахоны, в общем, что-то религиозное. Что-то — потому что различных сект на островах во множестве.