Стальная хватка империи

Паника, споткнувшись, встала.
«К реке, вот куда мне нужно, бог с ним, со стариком, к большой реке выйти нужно, по реке до людей дойду, как бы ни было – доберусь, а там как-нибудь и до города, не до одного, так до другого, ничего, выйду, сапоги на мне крепкие, спасибо ему, козлу старому, жратвы еще дня на три, если потянуть, сухари есть, ничего не болит у меня, не жмет, не трет, деньги есть, документы при мне, спичек нет, зато нож есть, ежели бог даст – не пропаду.»
Паника задрожала, как воздух над костром, да вдруг исчезла.
 
6
 
Он ждал.
Хотел идти и боялся. Он боялся разминуться со стариком, если тот вдруг не сбежал, а ушел, чтобы найти дорогу, чтобы спастись самому, чтобы спасти его, Николая. «Зачем тогда взял он водку, за каким чертом, что он с ней станет делать – выпьет, сразу или после, когда доберется до своей избы, выпьет с устатку, в тепле, в безопасности, посмеиваясь над доверчивым городским дураком. Почему тогда не взял он денег? Мог бы, ясное дело, мог взять, – думал Николай, пытаясь разгадать секрет Иванова исчезновения, – ежели бросил он меня, взял бы деньги, взял бы, если б не забыл. Память у старика дырявая, мог забыть, мог, – Николай поглядел наверх, прищурился на солнце, – про деньги не забыл бы. Нет. Шалишь. Стало быть, на юг…» Он встал, отряхнулся, все еще не надевая мешка, налегке, сделал для верности круг, потом еще один, больший, и наконец последний, самый большой – старика не было.
– Пшшел!..
Мешок повис на плечах спасительной тяжестью – не дай бог лишиться, оставить, потерять, провианту ненадолго хватит, а все же паниковать пока рано, есть, еще есть, и день, и два, и три кружить можно по лесам этим, а то и больше, только бы погода не подвела, только бы не испортилась, только бы не сглазить, тьфу, тьфу, тьфу, ты, черт!!!
Лес был огромен. Никогда прежде не приходилось видеть ему такого безбрежного леса, не приходилось бывать в нем одному. Он вдруг ощутил себя первым человеком, тем самым человеком, который, сознавая себя таковым, оказался один на один с покрывавшим планету лесом, с его бездной, тишиной и тайной, с первобытным страхом, который городским, сегодняшним страхам не чета, который громаден, как громадно все первобытное, который смертельно опасен. Чего ждать, кого можно встретить, кто может быть, наблюдает за ним сейчас, сию минуту?..
Николай огляделся, прислушался. Он помнил слова старика о том, что бояться надо человека, он не доверял старику, он помнил убитых, обезглавленных людей в узком, зеленом овраге, он понимал, что шансов выжить у него, городского, брошенного своим проводником, так же мало, как у перепуганного трехлетнего ребенка, выбежавшего на дорогу в час пик. И все же шансы есть. Их немного, но они есть.
– Есть, – повторил он чуть слышно, – есть.
Лес все не кончался, Николай все шел и шел – час, другой, третий – лес стоял стеной во всякую сторону, куда не взгляни, словно он шел вместе с ним, переступая своими бесчисленными ногами. Николаю хотелось кричать, кричать во весь голос, не считаясь ни с чем, не думая об опасности, о том, кто может услышать его. Но он молчал. Он сопротивлялся – страх отступал, страх бежал рядом, заглядывая ему в лицо, выбирая момент, собираясь наброситься, чтобы остановить, погубить.
Победить.
Нет.
Он шел, не разбирая дороги, ловко уворачиваясь от веток, прибавляя шагу, он входил во вкус, он не боялся.
– Ничего, ничего, – цедил он сквозь зубы, – ничего, выйду, выйду! – сжав кулаки, Николай поминутно взмахивал ими, сбивая с деревьев сухую слоистую кору, – выйду назло!..
В эту минуту он ненавидел старика, как ненавидел тогда, в своем детстве, побежденного Женьку.
Да.
Ненавидел.
Он ненавидел Женьку, как только мог ненавидеть – это он понял сейчас. Вот почему он ударил его с такой силой, ударил в лицо, ударил впервые в жизни, хоть прежде не мог себе этого даже представить. Он не смел думать о том, чтобы ударить человека, даже самого плохого, самого гадкого, какого угодно, не смел, и смеясь над собой, и заставляя себя подумать, прилагая усилия, притягивая слабыми руками чугунный факт принадлежности к миру мужчин, все же не смел, даже когда бывал бит и унижен, и только ненависть, вдруг окрылив, лишила его постыдной робости.
 
«Старый черт, – думал он, – старый черррт!!! – как когда-то, не желая, не смея думать, думал о том, что он сейчас мог бы сделать с семидесятилетним стариком, прогоняя от себя неотвязные мысли, путаясь в них, не в силах совладать, натыкаясь снова и снова, – старый, старый черт, будь ты проклят!..»
Страх смерти равнодушно взглянул на него откуда-то сверху.
«Убил бы, убил бы, проклятого! – он с силой пнул первый попавшийся ствол, – подохнуть тут, подохнуть только потому, что старик испугался, запутался, заплутал, подохнуть в цвете лет, без всякой видимой причины, просто заблудившись в лесу… Как глупо, как страшно, как просто».
Слишком просто.
«Старая сука, – он взвыл, стиснув зубы, – старая, безмозглая сука!!! – как ты мог, как, как?!!!»
Внезапно он вспомнил, как сам недавно предлагал ему сдохнуть, напирая на это слово, с удовольствием глядя, как тот вздрагивает при каждом повторе, ему, одинокому, беззащитному старику, которому годился во внуки, грозил, унижая его, оскорбляя потому только, что старик не выказал мгновенного желания помогать ему в его странном, безумном деле, не собрал, не представил на его высочайший суд доказательных документов о жизни и гибели народа по имени Сталь.
«Угол падения равен углу отражения, – бывало, повторял отец формулировку известного закона физики, – и если отдаешь зло, не жди, что в ответ тебя будут любить…»
Сам, сам виноват, сам бросил Соню и Джона, сам пришел в эту вымершую деревню, сам нашел, сам хотел ответов, сам поил, соблазнял нищего старика, подбивал, подталкивал, сам отправился в лес, сам проспал – все сам, сам!!!» Голод, какого не испытывал он никогда прежде, ударил, будто дубиной, ноги его подкосились, он сел, не снимая мешка, привалился к сосне, вытянул ноги и руки. «Пить, пить охота, если бы пить, голод не так сказался бы, – он знал это с ранних лет, это было его открытие, – если пить – есть хочется меньше. Но пить было нечего. – Николай вздохнул, он хотел вспомнить, когда пил в последний раз и не мог. Кажется вчера за обедом, после соленой рыбы он отхлебнул несколько глотков из помятой стариковской фляжки, и только.» Вчера.
Он где-то читал, что человек без воды может прожить три дня от силы, а может быть, и того меньше. Стало быть, пошли вторые сутки, как он не пил воды, и значит в его распоряжении, в лучшем случае, сегодня и завтра – и все. В лесу сухо, как в пустыне, в овраге, в котором видел он убитых, была вода, да где он, тот овраг, и разве полез бы он в овраг за водой, разве рискнул бы – нет, только под страхом смерти.
Он вспомнил, как страх смерти равнодушно взглянул на него откуда-то сверху. Как бы там ни было – овраг тот теперь ему не найти, нипочем не найти, и не надо. Надо идти, во что бы то ни стало идти дальше на юг, то и дело выправляя маршрут, на юг, на юг, что бы ни было! Там река.
Николай рванулся, он хотел встать на ноги – голод, тяжесть бесчетных пройденных километров прижали его к земле, он сбросил с плеча веревку, отпустил горловину мешка, сунул руку внутрь, пошарил, сухари нашел не сразу, найдя, разломил на ладони, бросил в рот острые осколки, принялся сосать. Он не чувствовал вкуса, вкус пришел погодя, хлеб черный, черствый, когда-то мягкий, душистый, теперь сухой, как кора, набухал во рту, будто оживал, превращаясь в живительную кашу. Еще, потом еще. Силы возвращались, в животе заурчало, эх, запить бы!.. Наконец во рту сделалось сухо, слюна, вся влага была высосана сухим хлебом, последнюю горсть смочить было уже нечем. Николай проглотил сухое, ощутив плотный ком в пищеводе, глотнул еще раз, протолкнул глубже, потянулся, завязал мешок, оттолкнувшись от дерева, резко встал. Скоро начнет валить в сон, как всегда после обеда, даже если этот обед ничтожен, даже если скуден и мал, все равно качнет, все равно захочется лечь, полежать, посидеть, отдохнуть.