Возмездие (СИ)
По периметру было светло – кованые фонари, внутри которых горели масляные лампы, давали достаточно света, чтобы заметить убранство двора.
Дорожка к парадному была очищена от снега широкой колеей – ровно, педантично.
Слева, в некотором отдалении от дома росла высокая сосна: особняком от леса, одинокая красавица. Сейчас ее густые ветви были украшены разноцветными горящими гирляндами и яркими елочными шарами – плотно, до самой верхушки.
Надо же, подумалось мне, – расстарался хозяин, а ведь с лестницей, наверняка, пришлось изрядно повозиться. Интересно, ради кого он так тщательно украшал дерево - ради охотящихся поблизости волков? Или для себя самого? Больше в этой глуши елью любоваться было попросту некому.
Снег все скрипел, потому что я кружила вокруг крыльца, хотя дверь была практически у самого носа – я прохаживалась всего в паре шагов от нее, заветной.
И вроде бы сердце билось ровно, но надышаться почему-то хотелось вдоволь, а еще лучше – впрок. То ли воздух тут был особенно упоительным – ароматно-хвойным, свежим, морозным, и поэтому кружил голову, то ли предновогодняя атмосфера: многообещающая, до боли праздничная, как-то особенно ощущалась здесь и не давала сделать решающий шаг. Не было сил постучаться в дверь, за которой меня совершенно никто не ждал.
Необъятное звездное небо над головой, почти оглушающая, ничем не растревоженная тишина, громада векового леса перед глазами, запах хвои, густой пар изо рта… казалось, что я одна на всем белом свете. И было страшно спугнуть это ощущение – таким невероятно прекрасным оно оказалось.
Но, стоило помнить, что всему хорошему рано или поздно приходит конец, даже самому приятному, заветному. Опыт, что довольно-таки болезненным грузом покоился на усталых плечах, настаивал на этом знании, подчеркивал всю безжалостную мимолетность радости и счастья.
Поэтому я вдохнула – глубоко, животом, чем оборвала упоительную негу, и в одно мгновение поднялась на резное крылечко. Постучала в дверь – требовательно, громко.
И спустя минуту дверца отворилась.
***
Часть первая.
Отступление.
Три года назад.
- Пристрелим и бросим в овраг?
- Звук выстрела ночью далеко раздастся. Может, ножом по печени – да и все дела?
- Можно и так.
Они помолчали, затягиваясь забитой мудреным сбором трав, беломориной. Одной на двоих.
Как символично, подумалось тогда. Одна на двоих сигарета. Как и я полчаса назад.
До тошноты хотелось пить. В горле пересохло так, что больно было дышать. Губы потрескались, язык намертво прилип к нёбу – сухой, распухший. От шока дергалось правое веко.
Я лежала, вытянувшись в струнку, на комкастом матраце, застеленным наспех сырой простынью, абсолютно не заботясь о наготе. Смотрела невидящими глазами в потрескавшийся потолок и считала до ста. Сбивалась и начинала снова. Дойти хотя бы до восьмидесяти никак не получалось.
Сердце стучало урывками – непостоянными, какими-то хаотичными, будто грозило вот-вот остановиться, а потом раздумывало и срывалось в галоп.
Сейчас боль в теле почти не ощущалась, поскольку особенно надо мной не издевались и не избивали – так, в пол силы пара тычков, не более. То ли им не хотелось видеть под собой обезображенную куклу, то ли по природе своей они были не столь агрессивны. Насколько вообще могут быть не агрессивными насильники, конечно. Впрочем, нежными те двое тоже не были. За волосы хватали не щадя, шлепали по ногам, щипались, в порыве даже кусали.
Сам процесс почти не запомнился.
В память въелись только шок и неверие, ведь всего этого не могло быть, только не со мной. Не с девочкой-воспитателем дошкольной группы. Не с молодой женой, строящей планы на будущее. С кем угодно, но только не со мной! Нет, определенно нет.
Смотря в суженные до точки зрачки, переводя взгляд с одного на другого, я мотала головой из стороны в сторону и пересохшими губами говорила:
- Нет, ребята, нет. Пожалуйста, нет.
Я осознала позже. До всех оттенков красного – перед глазами маревом стал багровый туман. Когда лишилась одежды, а один из них ввернул в меня два пальца, тогда и дошло, что все это происходит здесь и сейчас. Со мной.
Эта мысль не принесла боли. Опять-таки, накатила только какая-то дикая обида на Вселенную. «За что?!» - хотелось заорать мне, воскликнуть: «Какого черта?» Но, увы, как бы грубо не прозвучало, рот мой был занят, и патетически воскликнуть так и не удалось.
Сколько прошло времени? Много.
Они курили и снова принимались за дело. Опять и опять. Иногда я пыталась решать математические формулы, иногда подбирать эпитеты к существительным, но нет-нет, а едкая душевная боль прорывалась сквозь хрупкую отрешенность. Она застилала удушливым покрывалом, заставляла комкать руками полотно наспех собранного ложа. В такие моменты в реальность проникали сопение над ухом, смешки вперемешку с матами, и чтобы не слышать – скрыться, отползти, забиться, я выдумывала разное.
Например, что снова на хуторе у бабки. И будни – это каникулы, праздники, подарки. Родители собрались в горы, но мне с ними совсем не хочется – у бабы Нади, поди, варенье малиновое аккурат подошло. И соседские мальчишки, что каждый год к своим старикам наведывались, уже залили каток в конце улицы: крутой, напрочь заиндевелый. Какие такие горы, когда у бабы Нади уже санки приготовлены: укутаны двумя одеялами, наточены, натерты наждачкой ножки, поменяна витая конопляная веревка.
И Сашка – приезжий парень из соседнего города, уже дня два как добрался. Он старше на несколько лет, и эта разница кажется космическим отрывом – дразнится, поганец, и шутки у него совершенно непонятные, но сани катает послушно.
- Залазь скорей, - кричит и рукой машет, - укуталась?
Дождавшись кивка, поправляет шапку, что съехала на лоб, надевает вязаные варежки и берет веревку.
- Ну, поехали! – смеется, а я верещу – ветер свистит даже сквозь шапку, а морозный воздух забирается в широко раскрытый от восторга рот.
Да, на хуторе славно. Зима: вьюжная, морозная, заснежила узкую улочку в десяток домов. Разрисовала старые стекла замысловатыми узорами – так плотно, что не отколупать. Иногда, когда выдается минутка – жду Инку, пока та одевается, чтоб вместе лепить снежные куличи, то снимаю варежку – точь в точь как у Сашки, потому что это его бабушка нам связала, и ковыряю-ковыряю морозный рисунок, пока под ногтями не растает колкий иней, пока пальцы не прихватит суровый крещенский морозец.
Вечером баба Надя лузгает семечки, пока я лежу около печи. Да, той самой – которая топится углем, дровами, и прогревает соседнюю стену. Сейчас груба едва тепла, но спину греет, как и рисунки, разбросанные вокруг: обыкновенные каляки-маляки, но много ли нужно детскому сердцу для полного счастья. Старательно навожу контур цветным карандашом, и кот получается хитрый, почти настоящий, только слегка косоват. Когда на столе вырастает приличная горстка очищенных от лушпаек семечек, бабушка ссыпает ее в горсть и протягивает мне, приговаривая, что кушать с солью вкуснее. И правда – лучше. Особенно когда любящими руками приправлено.
Уютно было на хуторе, весело.
От города всего пара сотен километров, а чувство такое, будто попал в эпоху былую – люди другие, с незнакомым по первости говором, обычаями, жизненным укладом. Тяжелым трудом от рассвета до заката, что делал жителей более человечными – не закостенелыми, не черствыми, любящими соседскую ребятню, как собственных внуков.
По приезду меня ждали ватага друзей, подарки от соседских бабулек, колядки, горсти конфет и засахаренных фруктов, сладкая кутя.