Танки на мосту

Я пытался утешить себя вполне справедливым рассуждением, что на войне не имеет значения то, чем ты поразил врага: пулей из снайперской винтовки, кинжалом или малой саперной лопатой. Однако утешение не приходило. Может быть, потому, что я всегда ненавидел финку и признавал лишь одну сталь, имеющую право коснуться человеческого тела — скальпель хирурга.
Наконец мне стало ясно, что я не могу больше выносить прикосновений руки мертвеца. Так можно свихнуться. Я остановил мотоцикл и, стараясь не глядеть па «приятеля», с трудом вытащил его из коляски. Можно было бросить убитого прямо на дороге или в кювете, но я, не зная почему, потащил его дальше в поле. Поле было засеяно пшеницей или рожью, стебли доходили мне до колен. Тут среди зеленых стеблей будущего хлеба я и оставил его. Перед тем как уйти, я сложил танкисту руки на груди и безбоязненно глянул на него. Я почувствовал, что я не могу уйти так вот, пряча глаза, как трусливый убийца, а должен открыто и честно посмотреть в лицо врага, павшего от моей руки. Откровенно говоря, к нему лично я не питал ненависти. И я как бы сказал своим взглядом: «Что поделаешь... Не я виноват в твоей смерти. Сам знаешь, зачем тебя сюда послали. А на войне как на войне...» На этом мы и расстались.
Все-таки «приятель» сильно испортил мне настроение. Я гнал по шоссе и хмурился. Главное, рука у него была раненная. Вот если бы на его месте в коляске сидел тогда фельдфебель Румпф. Совсем другое дело было бы... Чтобы рассеяться, я начал думать об Иване Тихоновиче — как он там со своим лазаретом? Наверное, не спит, думает обо мне и о том, как перебросить к молодке усатого бойца. А может быть, уже перебросил, и усатый дрыхнет на чердаке. Я вспомнил песенку гитлеровца и почувствовал, что губы мои растягиваются в грустную улыбку: «Вот вам и пышки...»
Светлело. Я заметил танк на шоссе, а затем еще несколько на поле. Они стояли как попало, и от них веяло не силой, а чем-то кладбищенским. Да, это были мертвые танки, сожженные и подбитые. Очевидно, где-то здесь находилась первая оборонительная линия наших войск. Пора надевать советскую форму.
В гимнастерку я влез свободно, и пилотка налезла на башку. То, что «низ» остался немецкий, меня не тревожило.
Я видел не у одного нашего бойца на ногах немецкие сапоги, у некоторых были трофейные ремни и даже автоматы. До станицы Равнинной оставалось каких-нибудь девять-десять километров. За станицей — мост. Вот бы проскочить туда не задерживаясь! Десять, пятнадцать минут езды всего. Может быть, переодетые в советскую форму гитлеровские десантники уже подходят к мосту...
Еще раз проверив заправочку, я хотел вылезти из кювета, в который спустился, чтобы переодеться, как за спиной раздался злобный, Визгливый голос:
— Хальт! Хенде хох!
Я обмер. Что произошло? Не в ту сторону ехал? Заблудился? Меня опередили? Но в то же мгновение что-то обнадежило... Акцент! Обернулся, так и есть — наш боец, маленький, ершистый, винтовка на изготовку, вот-вот пульнет в меня. Я даже улыбнулся от радости, руки к нему протянул.
— Товарищ!...
— Хенде хох!! — заорал он пуще прежнего, отступая шаг назад.
Все еще улыбаясь, я с готовностью поднял руки.
— Товарищ боец, я свой, ваш...
Никакого внимания, ест меня глазами, грызет. Свирепый. Тут еще двое подбежали, сорвали с моей шеи автомат, начали обыскивать, дергают меня, вертят, как чучело, карманы выворачивают. А тот, первый, подошел и, не говоря худого слова, ткнул меня кулаком в подбородок. Довольно чувствительно... Не смог удержать эмоций, чертов сын!
— Товарищи, что вы делаете! Я же свой, ваш, советский!
— Вот, вот, свой, — весело согласился боец с побитым оспой лицом. — Свои-то лошадей уводят...
— Ведите меня к командиру, товарищи. Немедленно к командиру.
— Ты нами не командуй, друг ситцевый! Куда надо, туда и поведем.
Они осмотрели мотоцикл, сняли с пулемета магазин, заставили выключить мотор и вести машину в руках. Мы прошли метров двести по шоссе, миновали черный, еще пылающий жаром танк (вот она, могила лейтенанта Тиске...), стоявший посреди дороги, и, перевалив через кювет, продолжали свой путь по полю. Земля здесь была пахотная, в комьях, и у меня на лбу выступил обильный пот. Работа! Все-таки умаялся я за ночь, и ноги у колен болели, видимо, сорвал кожу начисто. А маленький боец сзади идет, подгоняет: «Шнель, шнель!»— и дулом в спину тычет. Я терпел поначалу — черт с вами, родные мои, ведь это вы немецкий танк ночью подожгли, от вас я все могу стерпеть, — но маленькому бойцу понравилось его занятитие, и я возмутился:
 
— Что вы делаете, товарищи! Кто вам разрешил над пленным издеваться?
— Ага! — торжествующе воскликнул мой мучитель. — Признаешься, что немец и что в плен попал. А говорил: ваш-наш, советский...
«Вот заноза», — подумал я, чувствуя, как зарождается в моей душе антипатия к этому бойцу с визгливым, бабьим голосом.
— Я не пленный. Это вы меня считаете пленным. Сейчас всё выяснится...
— Шнель, шнель! Разговорчики! — прикрикнул на меня маленький, но тыкать в спину перестал. — Ишь, что поет! Издевательство, кто вам разрешил... А вы что с нашими пленными делаете, сволочи? Хуже скота с нами.
— Кровищи тут у него в люльке... — сказал вдруг рябой боец. — Кого это он зарезал?
— Кого, кого? — обрадовся маленький. — Может быть, раненый какой наш очнулся, брел по дороге, а он: «Садись, подвезу...» И — чик!
— Зачем болтать глупости? — оглянулся я на него с упреком. — Как бы он сел ко мне в коляску, подумайте. Я ведь в немецкой форме был.
— Ну, и что? — не сдавался маленький, — Не разглядел он форму. Вполне свободно в темноте... А ты и воспользовался... Чик!
Я только хмыкнул насмешливо и головой покачал — нужно же такое выдумать! Однако маленький шустрый боец продолжал поддевать меня, фантазировал:
— Бедняга раненый обрадовался — подвезут его, спасут, а он его кинжальчиком и отправил на тот свет. Вполне свободно!
Он дразнил, заводил меня, злорадствовал. Есть такие люди, которые получают от этого колоссальное удовольствие. Может быть, он даже поверил в свою чудовищную версию. Конечно, мне следовало молчать. Что с него возьмешь? Свои... Терпи, казак! Молодой боец с широким спокойным лицом крестьянина-степняка увидел, что я выбиваюсь з сил, и начал помогать тащить мотоцикл.
— Далеко? — спросил я его.
— Сейчас, — кивнул головой боец.
Как мне не приходилось туго, я все-таки заметил по пути две хорошо замаскированные противотанковые пушки, головы бойцов, выглядывавших из окопов и провожавших взглядами нашу процессию, несколько свеженасыпанных холмиков... Затем пришлось объехать длинный дугообразный окоп, на бруствере которого лежали противотанковые ружья. Сидевший на краю окопа боец с опухшими сонными глазами подал голос:
— Ребята, кто это? Ей-богу, фриц!
Мы поравнялись с танком. Этот был «живой», стоял в специально вырытой траншее, и пушка его глядела на запад. Тут словно из-под земли вырос старший лейтенант, артиллерист, судя по черным петлицам, с забинтованной левой рукой на перевязи и за ним прихрамывающий, опирающийся на палку боец богатырского телосложения с похожей на чалму повязкой на голове. Старший лейтенант был молод и, несмотря на раненную руку, выгоревшее на солнце обмундирование, стоптанные юхтовые сапоги, выглядел по-военному подтянуто, даже молодцевато. Я заметил, что он свежевыбрит и у загорелой шеи белеет полоска, видимо, только что подшитого подворотничка.
— Вот, Вася, принимай птичку залетную! — послышался за моей спиной визгливый, радостный голос маленького бойца.
Я выпрямился и, глядя в недобрые, окаймленные воспаленными веками глаза старшего лейтенанта, поднес руку к виску. Не ладошку, а два пальца. Тьфу ты, черт! Надо же такое... Очевидно, он заметил и два пальца и то, что я смутился, покраснел. На мое приветствие не ответил, скользнул взглядом по моим ногам, рассматривая брюки и сапоги.
— Товарищ старший лейтенант, мне нужен ваш командир. Дело очень срочное.