Зной пустыни

Хэнк нахмурился. Глядя на индейца, Лиз едва удержалась от смеха. Кажется, он исчерпал запас комплиментов.
— Не стоит так огорчаться, Хэнк. Я хочу сказать, что наша совместная работа подходит к концу. — Хэнк нахмурился еще больше. — Как я поняла из наших разговоров по телефону, за время моего отсутствия вы прекрасно справлялись с обязанностями дилера. Когда возникали какие-либо проблемы, дилеры, коллекционеры, администрация музеев обращались к вам. Выставка в музее Гуггенгейма подготовлена, и вы можете обойтись без моей помощи. К тому же через месяц сезон в Скоттсдейле закончится.
Лиз засомневалась, стоит ли задавать следующий вопрос, но в конце концов решилась, хотя, видимо, не нужно совать нос не в свое дело.
— Вы не собираетесь летом в Санта-Фе?
— Собираюсь. У Элеанор как раз будет отпуск, вот мы вместе и съездим.
— Алан будет очень рад. — Лиз закрыла глаза, чтобы скрыть душевную боль. Сначала Алан, потом мать и Иаков, теперь — Хэнк. Она устала от потерь и прощаний. — Поскольку мы увидимся весьма не скоро, хочу вам кое-что сказать, Хэнк…
Мейсон нетерпеливо ходил по тесной гостиной и мысленно подводил итоги. Неожиданный отъезд Лиз и ее долгое отсутствие стали для него неслыханной удачей. Теперь снова нужно держать ухо востро, чтобы не попасться.
Итак, банковские счета в полном порядке, слайды картин в его руках, список потенциальных клиентов составлен. Все предусмотрено. В кейсе лежит даже билет до Акапулько. Настала пора действовать.
Однако Рик колебался. На открытии выставки Долгой Охоты был момент, когда он увидел в глазах Лиз искреннее сочувствие и понял, что она действительно очень хорошо к нему относится. Но этого, к сожалению, мало, а большего, как она сказала, никогда не будет.
Мейсон вздохнул. Заботиться надо прежде всего о себе, идти вперед и не оглядываться. Следовательно, надо выполнять задуманное. Однако он продолжал стоять посреди гостиной. Очень странно находиться утром дома, если, конечно, называть домом эти меблированные комнаты.
За полтора года Мейсон привык по утрам работать с клиентами. Сначала завтрак, потом ленч, затем ужин, а если клиент оказывался женщиной, то и ночь, если у Рика было настроение. Вообще подбивать женщин на покупку было сущим удовольствием. Несколько обедов, несколько комплиментов, и вот она уже раскрывает кошелек или чековую книжку, а иногда и объятия.
Рик умел обработать и более толстокожих клиентов-мужчин. Сначала надо внушить ему, что он хочет что-то купить. Остальное — дело техники.
— Коллекционеры, — внушала Лиз, нанимая Мейсона на работу, — не просто покупают те или иные произведения искусства. Этими покупками они хотят убедить себя и других, что они — воспитанные люди с безупречным вкусом.
И она права на сто процентов. Умение продавать произведения искусства оказалось не эстетической проблемой. Здесь особую роль сыграли снобизм и ощущение клиентом своей мнимой или действительной значимости. Что касается снобизма, то лучше парочки, которую Рик первой внес в свой список, не было никого. Этот список мирно ждал своего часа на кофейном столике. Первыми значились Скип и Говард Лундгрены. Они, правда, живут в Манхэттене, но частенько наезжают в Скоттсдейл, где можно поймать крупную рыбу в мелком пруду.
Он называл Лундгрена помоечным бизнесменом. Великий мусорщик. Но Скип не довольствуется одним богатством. Ей во что бы то ни стало хочется прослыть дамой haut mande  [29]. Посему Лундгрены идеально подходили Рику.
Подвинув к себе телефон, он решительно набрал номер.
— Что вы хотите мне сказать? — Хэнк испытующе посмотрел на Лиз.
Она и сама не могла понять, почему собирается рассказать о своем прошлом именно Хэнку. Впрочем, могла. Хэнк — единственное звено, связывающее ее с Аланом. Связь, конечно, весьма тонкая, но делать нечего. По-видимому, Алан возненавидел ее, и тем ценнее становилось понимание и сочувствие Хэнка.
 
— Я хочу рассказать вам о моей семье.
Хэнк был явно озадачен таким поворотом дела.
— Знаете, меня очень удивило, когда вы отменили нашу встречу, сказав, что вам надо ехать к больной матери. Вы никогда о ней не упоминали.
— Ответьте мне на один не очень скромный вопрос. Вы когда-нибудь стыдились того, что вы — навахо?
— Конечно. — Добрая улыбка осветила суровое лицо Хэнка. — Думаю, любой ребенок в определенном возрасте хочет быть кем-то другим. Например, моя младшая сестра очень долго считала, что наша семья удочерила ее. Но она переросла этот период.
— А я вот не переросла, — тихо сказала Лиз, — и прожила всю жизнь, стыдясь за себя и свое происхождение. Видите ли, мое имя — не Лиз Кент. На самом деле меня зовут Рахиль Кенторович, и родилась я в семье евреев-хасидов.
Брови Хэнка изогнулись дугой. Лиз не очень охотно рассказывала о своем прошлом, а он, будучи добропорядочным навахо, никогда не задавал нескромных вопросов. Хэнк, например, знал, что она окончила Стенфордский университет со скромными оценками по искусству, но с высшим баллом по менеджменту, что после учебы она работала в Нью-Йорке управляющей в нескольких галереях, а потом открыла собственную в Скоттсдейле. Хэнк всегда думал, что Лиз принадлежит к высшим слоям общества. Он вдруг припомнил их первую встречу, когда задал себе вопрос, из какого Лиз племени.
Сегодня он получил ответ.
— Я родилась и выросла в маленьком хасидском анклаве Лос-Анджелеса. Мой отец вместо того чтобы зарабатывать на жизнь и заботиться о семье, всю жизнь прилежно изучал Тору. Вам что-нибудь известно о хасидах?
— Думаю, не больше, чем вам — о шаманских церемониях навахо.
— Хасиды — самая ортодоксальная, самая фанатичная из иудейских сект. Мужчины-хасиды носят пейсы, молитвенную накидку и четки на запястьях. Мужчины и женщины все время должны быть в черной одежде.
Хэнк кивнул.
— Да, я видел фотографии, но… — Он задумчиво почесал затылок. — Какое отношение к этому имеете вы?
— Как бы то ни было, я родилась хасидкой и впервые за много лет спокойно воспринимаю этот факт. Когда-то я попыталась оторваться от своих корней, убежала из дома. В то время мне предложили стипендию Стенфордского университета… — И Лиз рассказала Хэнку историю своей жизни, закончив поездкой в Лос-Анджелес на похороны матери. — Вот так. Сначала мне было стыдно за свое происхождение, а потом стало стыдно за свой стыд. Так образовался порочный круг.
— Почему вы рассказали это мне? — спросил навахо. — Вам надо было поговорить с Аланом. Не понимаю, что мешало вам рассказать ему правду?
Лиз ожидала этого вопроса.
— Вы помните, каким он был, когда пришел в галерею?
— Конечно. Вы дали ему возможность осуществить свою мечту.
— Да, в тот момент ему нужен был человек, который бы в него поверил. Когда мы полюбили друг друга, я очень хотела, но не осмелилась сказать ему правду. Ведь для Алана честность — превыше всего, а моя сознательная жизнь прошла во лжи.
— И все-таки я не понимаю… Вы с Аланом были так близки…
— Вот в этом я совсем не уверена, — перебила Лиз. — Я никогда не забывала, что он — индеец, а он так и не смог примириться с тем, что полюбил белую женщину. Алан никогда не приглашал меня в резервацию, не познакомил с семьей.
— Этого я не знал, — глаза Хэнка сузились. — Кому еще известно о вашем прошлом?
— Только моему брату Иакову. Теперь он — мой единственный родственник. И еще вам.
— Я могу рассказать Алану?
— Нет, — твердо ответила Лиз. — То, что мы потеряли, нам уже никогда не вернуть. К тому же он помолвлен с женщиной, она сможет подарить ему детей, о которых он так мечтал.
Наступила неловкая тишина. Многое осталось невысказанным, но и Хэнк, и Лиз понимали, что любые слова бесполезны.
Мейсон приехал в галерею под вечер. Он вошел в зал с видом человека, у которого нет проблем, хотя на самом деле чертовски устал, обзванивая потенциальных клиентов.