Четвёртая (СИ)

— Убирайся! Ты здесь лишняя.
Можно, конечно, было попытаться снова. Добиться, чтобы Байвин выслушала. Хотя бы выслушала… Но для чего? И без того не особенно уверенная в правильности своего решения, Сольге осознала: принцессу ныне не интересовала ни судьба Октльхейна в целом, ни даже хотя бы замка со всеми его обитателями.
— Наш дом — ваш дом! — раздался на площади сладкий и приветливый голос Байвин. — Войдите же, укройтесь от беспощадного света, разделите с нами кров!
«Что она такое несёт?» — подумала Сольге, замешкавшись на пороге детского крыла на долю секунды. Обернулась, охнула и едва успела захлопнуть двери перед рвущимися внутрь чужаками. Да что ж за напасть!
***
Не первой была эта напасть, но далеко не последней.
Впервые это случилось вскоре после Посвящения. Сольге разбудило истошное птичье пение. Неведомая пичуга голосила так, словно из неё по одному выдёргивали все перья. Откуда взялась эта шальная птица, если все другие, каких всегда и повсюду было великое множество, попропадали — то ли попрятались, то ли жару не пережили? И с чего бы ей так вопить в то время, которое измученные светом люди считали ночью?
Птица голосила недолго. И исчезла так же внезапно, как появилась. А то, что октльхейнцы проснулись не так чтоб отдохнувшими и в скверном настроении, так это никого не удивило и не насторожило — почти каждый день одно и то же. Про пичугу никто и не вспомнил.
А она появилась снова. Хендрик, а он в то время уже поселился в Детском крыле, даже не поморщился во сне, а Сольге от этих воплей пряталась под подушкой. Всё повторилось: птица вскоре исчезла, почти каждый проснулся утомлённым и злым. Почти. С Хендриком же было все иначе — бодрее, чем тем утром, он давно себя не чувствовал. Только какая-то смутная тревога мешала ему радоваться вернувшимся силам, все ему хотелось куда-то идти, только куда именно — неизвестно.
К исходу дня всё вернулось, как было. И опять о птице никто не вспоминал. Пока не открылись Врата Альез.
Небольшая зелёная птичка, поменьше дрозда, но покрупнее воробья, сидела на окне и пела. Это были не истошные вопли, а нежная трель, зовущая, щемящая. От звуков её пурпурный свет Сестёр словно распадался на отдельные лучи: алые — Альез — острыми стрелами пронзали клубящиеся ярко-синие — Викейру — не смешиваясь, а словно наоборот, отталкиваясь друг от друга. Не мирил их даже спокойный серебристый взгляд Ночного глаза Рийин, как будто сам радовался освобождению.
Вот только откуда свет? Сольге помнила, что наглухо занавешивала окно. Она швырнула в птицу подушкой — спугнула. Кое-как вернула завесу на место и попыталась уснуть.
Тщетно. Стоило раздаться трели, как свет опять хлынул в комнату. И как бы Сольге ни старалась, избавиться от назойливой пичуги не выходило. Что ж, нельзя прогнать — можно попробовать поймать и, если не свернуть шею сразу, то посадить в клетку и спрятать подальше, в подвал, к примеру — пусть в темноте поголосит.
Сольге затаилась. Птица ждать себя не заставила. Стоило отойти от окна, как она уже прыгала по подоконнику. Красивая. Зелёные перья, яркие, как молодая трава в поле после дождя, а лапки и пёстрый узор на крыльях — голубые, как небо в самый ясный из осенних дней. И такой же, только тоньше и нежнее, узор на шейке, а клюв… Сольге опешила и выронила тряпку, которой собиралась ловить птицу. Клюва не было. На его месте было женское лицо, крохотное — разглядеть его было сложно, — но голова ночной певуньи точно была не совсем птичьей. В этом Сольге была готова поклясться.
Песня оборвалась, не начавшись: птица-нептица её заметила, злобно оскалилась и упорхнула. А Сольге без сил упала на кровать.
Проснулась она позже обычного. Хендрик сидел в изножье кровати и пытался одеться. Выходило у него плохо. Пальцы не слушались, упрямые шнурки не желали завязываться, ремень так и норовил выпасть из рук.
— Куда ты собрался?
— Мне надо идти, — на голос Сольге он даже не повернулся.
— Куда?
Хендрик нахмурился:
— Не знаю. Но надо идти… Ждут…
 
В этот миг силы его оставили.
Сольге никак не могла придумать, как отогнать птицу. Её не останавливали ни тяжёлые шторы, ни прибитый со всех сторон гобелен, ни придвинутый шкаф, ни даже попытка забить окно досками или заложить камнями. Стоило этой твари запеть, как все преграды между ней и комнатой исчезали. Сольге не высыпалась, ходила мрачная, с тенями под глазами. А птица не унималась. На все попытки отогнать — скалилась и пела громче и противнее. Иногда Сольге уставала бороться и просто разглядывала её, может быть, в поисках слабых мест, может быть, пыталась понять, кого ей напоминает это лицо. Разглядеть было почти невозможно, но Сольге готова была поклясться, что где-то её видела. Где?
Хендрик под эти ночные трели мирно спал. А утром все порывался куда-то идти.
— Меня ждёт моя Госпожа, — сказал он однажды.
— Разве не я твоя госпожа, Хендрик? Разве не я твой весенний цветок? — спросила Сольге.
Хендрик растерянно молчал. Потом просветлел лицом:
— Сольге! Мой весенний цветок! Конечно же! Это ты моя госпожа, куда же тогда я должен идти?
Он вернулся в постель, к ласкам и поцелуям Сольге, и до следующего утра не вспоминал ни о ком, кроме неё. К этому времени, если не считать утренних вспышек, силы совсем его оставили. Что же нужно было этой птице?
***
Оказалось, что Сольге не единственная, кто страдал по ночам. Человеколицая птица не посещала Янкеля, не пыталась пробить стену в комнате Шо-Рэя. Не обсуждали птиц на кухне, за исключением кур и уток, которых становилось всё меньше. Мирным сном спали конюхи и стражники, особенно последние. Сольге не знала, что думать: показаться ей не могло, но почему птицу слышала только она одна?
А потом пришла Улла. После изгнания Анисы отношения с матерью Хендрика у Сольге потеплели, но бесед они по-прежнему не вели. До сегодняшнего дня.
Улла вошла, прихрамывая, а на скуле у неё красовался огромный, налитый синяк.
— Уже которую ночь гоняю какую-то проклятую птицу. Ничего её не берёт, — то ли пожаловалась, то сообщила она. И замолчала, увидев, как изменилось лицо Сольге.
— Не смей говорить мне, архивариус Сольге, что эта тварь мешает спать моему сыну.
— Сыну — нет. Мне мешает.
В доме Уллы всё было так же: нежные трели, исчезающие преграды, злые вопли, когда она пыталась прогнать птицу. Вот только лицо Улла не разглядела — глаза уже не те. Но присмотреться пообещала.
Человеколицые птицы прилетали только в дома посвящённых. Улла поговорила с соседками, с подругами, со старшими невестками — все как одна жаловались на одно и то же. Даже в казармах юнлейнов, где пока разместили новопосвящённых воинов, у кого не было семей, под присмотр добрых девушек из замка и города, и там голосили всю ночь напролёт пернатые твари. И отчего-то совершенно не тревожили южан, захвативших свободные койки.
Затаив дыхание, Сольге остановилась у дверей королевских покоев. Главный из посвящённых Октльхейна, жрец Альез, неужели и его не миновала эта новая напасть? Она не успела даже постучать, дверь открылась, и из неё почти выпала Ийрим, бледная, с запавшими глазами.
— Я так устала, Сольге… Сёстры не уходят, Толфред не встаёт, ещё эта проклятая птица… Я больше не могу…
Впрочем, известие, что ночи неспокойные не только у неё, Ийрим немного взбодрило. Она даже позволила Сольге заглянуть к королю.
— Мой король, мой бедный брат, — прошептала Сольге, целуя руку Толфреда, — однажды Небесные Сёстры вернутся в свою обитель, и ты встанешь, сильнее и мудрее, чем прежде. Только, пожалуйста, не сдавайся.
И всё-таки, кто эта неведомая Госпожа, что пением своих отвратительных птиц поднимает из постели тех, у кого не хватает сил даже для того, чтобы открыть глаза? А о том, что каждый из посвящённых поутру рвётся к этой самой Госпоже, подтвердили все женщины, оберегающие их. И интересно, как обстоят дела у посвящённых других государств? Что же такое вообще происходит?