Грон. Трилогия

Он захлебнулся кашлем, и в этот момент один из мордоворотов бросился к двери. Если бы он бросился на него, у одного из двух оставшихся был бы шанс, а так… Когда все было кончено, Казимир сполз по стене. «Неплохая смерть, — подумал он, — на поле боя, в окружении трупов врагов, но Люй бы не одобрил». Подумав о Люе, он поднял глаза и припомнил его странную просьбу. Шлем лежал на том же самом старом комоде. Сил преодолеть комнату еще раз не было, но Казимир, стиснув зубы и почти теряя сознание, протащился по стене до комода и натянул на голову металлический колпак. Удивительно, но боль ослабла. Он с удивлением припомнил, что никогда не видел, чтобы Люй что-то делал со Шлемом. Разве что пыль с него стирал. Дышалось тяжело. Легкие были забиты кровью. «Уже скоро», — подумал Казимир и откинулся к стене. Последней его мыслью было: «Глупо выгляжу… В салатнице…»
Казимир судорожно сглотнул и закашлялся, на языке остался привкус соленой воды. Он приподнял веки и тут же опять зажмурился — в глаза било яркое солнце. Нахлынула очередная волна. Казимир плотно сжал губы и перекатился подальше.
— Ну, ты, к-к-козел г-горный, хватит р-р-разлеживаться, дуй з-з-за вином.
Язык был явно не русский. Казимир свободно общался на польском, немецком, французском, английском и испанском. Понимал еще дюжину и мог узнать еще два десятка языков и диалектов, этот не был похож ни на что. Певучие гласные и резкие, звонкие согласные. Он открыл глаза и посмотрел в сторону, откуда доносился голос. Десяток человек, одетых в набедренные повязки или юбчонки из какого-то тряпья, валялись на песке. В голове всплыло, что это груда Одноглазого, они жили тем, что разгружали корабли в порту Тамариса, и, как всякий портовый люд, тем, что удавалось украсть из пакгаузов и хранилищ.
— Т-т-ты чего, г-г-губастый, припух?
Теперь до Казимира дошло, что это обращаются к нему. Худой как скелет мужик, с культей вместо левой руки, грозно смотрел на него, подкидывая в целой руке каменный голыш. Все, что происходило, могло быть предсмертным бредом, но бред был очень яркий, качественный, реальный, с массой совсем ненужных подробностей.
— Т-т-тебя что, е-е-еще проучить.
Казимир вспомнил, что его послали украсть из ближайшей портовой забегаловки кувшин дешевого кислого вина. Потом до него дошло, что это не его воспоминания. Того, кто помнил это, звали Грон, он был найденышем и жил при груде как мальчик на побегушках. Судя по воспоминаниям и словарному запасу, ему было лет восемь-девять. Казимир осмотрел себя. Это тело принадлежало не ребенку: длинные, мускулистые ноги, широкие плечи, бугры мышц. Хотя во всем этом еще чувствовалась некая незавершенность, но обладателю этого тела было уже, как минимум, четырнадцать. Ну а для такого возраста он был ОЧЕНЬ развит.
— А, п-п-получи.
Казимир уловил бросок и легко присел, отбив рукой летящий в голову голыш. Тело реагировало с некоторой заминкой, будто новенькая, необмятая форма. Казимир… Грон настороженно посмотрел на груду, оценивая шансы на случай осложнений, худой смотрел на него, разинув рот.
— Н-н-ну, козел, — раздался изумленный возглас.
Груда захохотала.
— Что, Однорукий, уел тебя губастый?
— Д-д-да я ему с-с-сейчас…
— Ладно, кончай. — Крупный чернобородый мужчина с повязкой на одном глазу махнул рукой, и Однорукий, как послушная собачонка, отскочил в сторону и грохнулся на песок. — А ты, нахлебыш, давай быстрее, в горле пересохло.
Грон… черт возьми, это тело не хотело признавать другого имени, несколько мгновений постоял неподвижно, решая, что делать, потом повернулся и двинулся в порт. Отойдя от груды на приличное расстояние, Грон опустился на песок, и тут на него навалилось. Несколько минут он сидел ошарашенный произошедшим. Обычный, средний человек, наверное, ударился бы в панику, стал бы щипать себя за мягкие места, громко возвещать, что этого не может быть, но доминирующая личность Грона, та, что была Казимиром, отличалась большой способностью к адаптации. Оказавшись неизвестно как в незнакомом месте, чужом теле, он первым делом попытался определиться с языком, увернулся от голыша, «прокачал» валявшихся на песке членов груды с точки зрения непосредственной опасности и потенциальных осложнений и лишь теперь, оставшись один и не имея непосредственной угрозы жизни и здоровью, позволил своей психике слегка слететь с катушек. Что в общем-то было нелишне, ибо для homo sapiens образца конца двадцатого столетия принять как само собой разумеющееся факт переселения душ и при этом чувствовать себя абсолютно нормально — вещь невозможная.
Когда немного отпустило, Грон по старой привычке «прокачал» ситуацию: «В плюсах: я жив, я молод, знаю язык и, по-видимому, обладаю знанием массы технологий, которые позволят мне неплохо устроиться; в минусах: я не знаю, кто, где, когда и зачем со мной это сотворил, где я нахожусь, сколько у меня времени и зачем ему это надо». Он немножко покрутил в голове эти немудрящие выводы. Все остальное было из области догадок, сделанных на основе сведений, почерпнутых из научно-популярной литературы и околонаучной фантастики, а он привык работать с несколько более надежными источниками информации. Грон вздохнул, отложил вопросы на потом и двинулся к припортовым забегаловкам.
Покопавшись в воспоминаниях, он понял, что просто зайти и, улучив момент, ухватить кувшин не удастся. Портовые воришки типа Грона давно были известны вышибалам, и попытка проникнуть в любую забегаловку вызывала у Грона неосознанные неприятные ощущения. Потом он представил, какой неприятной неожиданностью окажется подобная встреча для первого же вышибалы, привыкшего видеть в Гроне медлительного, тупого увальня, пару минут потешил воображение и отказался от своего намерения. В любом обществе столкновение людей столь разного социального статуса — уважаемого вышибалы, выполняющего свои оплачиваемые обязанности, и презираемого портового воришки самого низкого уровня — могло закончиться только одним исходом, иначе… Грон вздохнул и решил действовать традиционным путем, который заключался в том, чтобы с неуклюжим грохотом ввалиться в заведение, заграбастать кувшин с ближайшего стола, молясь о том, чтобы он оказался не совсем пустым, и, получив штатную долю пинков и затрещин от посетителей и вышибалы, выбраться обратно. В этом случае он расплачивался за вино своими боками и устраивал для посетителей забегаловки что-то вроде выступления, за что ему милостиво дозволялось унести кувшин.
Когда он приволок почти полный кувшин, груда встретила его недовольным ворчанием. Одноглазый зло сплюнул, взмахом руки оборвал бормотание и рявкнул:
— Ты, сын ишака и черепахи, где так долго шлялся?
Грон позволил телу отреагировать привычным бормотанием, потом подобрал брошенный кусок плесневелой лепешки и с огромным трудом удержался от того, чтобы не вцепиться зубами в облепленный песком ломоть. Пока рука нехотя счищала песок, подрагивая от нетерпения, вызванного воплем пустого желудка, Грон анализировал ощущения. Первичное сознание обладало крайне скудными мыслительными способностями, поэтому сознание Казимира Пушкевича без проблем заняло доминантное положение в мозгу. Но примитивные функции и условные рефлексы типа реакции на имя, чувство голода, нежелания получать пинки и затрещины в забегаловке пока не сдавались. Грон быстро закончил с лепешкой и поймал себя на том, что смотрит голодными глазами на жующую груду. Меньше его в груде получал только Фанер-арфист, но тому уже было сто лет в обед, да и размеры его составляли едва четверть от Грона. Он с трудом отвел взгляд в сторону.
— Гляди-ка, а наш теленок не наелся!
Память Грона услужливо подсказала образ говорившего. Это был плотный высокий мужчина по прозвищу Акула-молот, все свободное время уделявший изобретению очередных издевательств. Он был чертовски силен, и, будь он чуть посдержаннее, их груда давно могла бы называться грудой Акулы, но Одноглазый, как умелый политик, сумел использовать гнусные наклонности Акулы для нагнетания страха перед ним, так что молчаливое большинство решило, что Одноглазый для всех удобнее. После двух попыток установить свою власть, закончившихся тем, что Акулу била вся груда скопом, он еще больше обозлился и сосредоточил свое внимание на самых безответных, к коим относились Грон, Фанер-арфист и еще пара убогих. Остальным перепадало намного реже, только когда Акула входил в раж.