Реквием по братве

И все же Федор Герасимович не сомневался, что социальный взрыв неизбежен. Не имея никаких прямых доказательств, он знал это так же твердо, как если бы прочитал роковую весть на страницах «Коммерсанта». Возможно, слепая мистическая уверенность объяснялась тем, что в нем самом давно зрел бунт — против царя, у которого многочисленные болезни, инфаркты и операции плюс водка повредили что-то в мозгу, сделав его похожим на дворового хулигана, вооруженного атомной бомбой; против его ополоумевшей администрации, где персонажей хватило бы для постановки грандиозного шоу в Лужниках, под названием «Шабаш ведьм»; да, наконец, против самого балалаечного россиянина, только прикидывающегося трупом, а на самом деле давно приготовившегося достать из-за пояса свой извечный разбойничий топор.
Уберечь проворовавшийся, свихнувшийся режим от неминуемого возмездия могла только новая власть, которая сумеет почистить авгиевы конюшни демократии и успокоит народ утешительным призом в виде нескольких отрубленных голов особенно ненавистных ему злодеев. Федор Герасимович не видел причин, по которым сам не смог бы стать этой властью.
У него все было готово, чтобы перехватить монарший жезл из слабеющей руки Бориса — и люди, и капиталы, и пропагандистское обеспечение, и очень надежные связи за бугром… Оставалось не зевнуть и оказаться в нужное время в нужном месте, памятуя о том, что таких перехватчиков, как он, накопилось вкруг трона немало…
Утром за завтраком жена просюсюкала:
— Федор, у меня к тебе деликатная просьба.
— Какая? — Федор Герасимович с неохотой оторвался от свежего номера «Московского комсомольца»: в течение дня у него не будет времени просмотреть прессу. А те выжимки, которые готовил аппарат, гроша ломаного не стоят.
— Помнишь, я тебе рассказывала о писателе Чубукине?
— Да ты мне все уши о нем прожужжала.
К увлечениям супруги молодыми дарованиями он относился снисходительно. Чем бы дитя не тешилось. Для него не было секретом, что его прелестная половина, вступившая в опасный сорокалетний возраст, наставляет ему рога с кем попало, с первым встречным-поперечным. Что за беда? Ему даже льстило, что Люсьен пользуется повышенным спросом. Это современно и отвечает западным стандартам. Его жена не какая-нибудь разжиревшая, тупая деревенская корова, какими в прежние времена обзаводились партийные боссы. Красивая, культурная женщина с тонкими чувствами — и язык подвешен, дай Бог каждой. Чешет и по-английски, и по-немецки так, что не отличишь от иностранки. Не спальный мешок, не домохозяйка — соратник и друг. И лишнего себе никогда не позволит. Федор Герасимович не раз ее предупреждал: гляди, милочка, только не подцепи чего-нибудь. Но Люсьен и без его предупреждений принимала все меры предосторожности, потому что была трусихой, каких мало. Однако на всякий случай уже года три-четыре, как Федор Герасимович перестал с ней спать. Это ничего не изменило в их отношениях, напротив, привнесло в них элементы романтической добрачной влюбленности. Обычно ее увлечения мужчинами длились от одной до двух встреч, от силы до трех: так уж она была устроена. Собрав пыльцу с одного, она, как трудолюбивая пчелка, быстро перепархивала на другого, и Федор Герасимович понимал, что для нее это как добрая затяжка для заядлого курильщика — повышает тонус и больше ничего. Но вот с этим самым писателем Чубукиным схема несколько изменилась: уже месяц он не сходил у нее с языка. Больше того, в его отсутствие она приводила этого хмыря домой и один раз увозила на уик-энд в Петербург, что совершенно не в ее стиле. Федор Герасимович был немного заинтригован. Ситуация требовала ответных адекватных мер. Глядя в восторженно-бессмысленные голубенькие глаза жены, Федор Герасимович решил, что сегодня же отдаст распоряжение, чтобы немедленно представили полное досье на этого фрукта.
— Напрасно так улыбаешься, суслик, — укорила Люсьен, подвинув ему блюдце с горячими гренками, которые собственноручно намазала маслом и медом. — Это действительно необыкновенный юноша. Он написал роман.
 
— Сейчас все пишут.
— Я читала всю ночь, это что-то сверхъестественное. Столько блеска, ума, дерзости — и в таком возрасте! Чудо, Федя, честное слово, просто чудо! Знаешь, как называется?
_ Как?
— «Моя мамочка — блядь». Чувствуешь, сколько силы, экспрессии уже в самом названии?
— Что ж, рад за него.
— Федор, ты должен помочь.
— Каким образом, любовь моя?
Люсьен ему не понравилась. Неужто он ошибался, и она способна на нечто большее, чем обыкновенная случка?
— Конечно, я могла бы все сделать сама, но лучше, если это сделаешь ты.
— Что именно?
— Позвонишь издателю…
— Пожалуйста, хоть сейчас.
— Но это не все. Надо, чтобы ему сразу дали «Букера». Это поддержит мальчика морально.
— Можно и «Букера». Это все?
— Мне кажется, — она глядела на него испытующе, — ты не совсем понимаешь, о чем мы говорим.
— Как не понимаю? Тебе приглянулся молодой кобелек… сколько ему — двадцать, двадцать пять?
— Двадцать три.
— Вот видишь… Чего тут еще понимать, — Федор Герасимович уткнулся в газету, потеряв интерес к разговору.
— Федя!
— Да, милая?
— Послушай, это не то, что ты думаешь.
— Не надо, Люся… Я же тебя не осуждаю, хотя… То, что ты нянчишься с ним, приобщаешь — меня не касается. Но объясни, зачем ты водишь его в дом? Раньше ты так не делала.
Она чуть покраснела и поспешно потянулась за сигаретой, но Федор Герасимович сделал вид, что ничего не заметил.
— Хочешь сказать, я не имею права привести в дом гостя? Это что-то новенькое.
Он уже пожалел, что затронул щекотливую тему: не хватало еще, чтобы она с утра закатила ему истерику. С нее станется. За последнее время нервишки у нее поизносились. Он предполагал ранний климакс, связанный с половой распущенностью, но, возможно, на нее действовала неопределенность будущего, ощущение невнятной опасности, висящее в воздухе, подобно комариному облаку. Он и сам не раз испытывал внезапные, как инфаркт, кинжальные приступы страха. Хотя, казалось бы, ему-то чего бояться? В октябре 93-го года, когда президент, неизвестно до сих пор по чьей наводке, затеял бессмысленную бойню, Иноземцева вообще не было в Москве, он, как сердце вещало, укатил в Вену полечиться от застарелой язвы, да и должностишка у него была тогда не ахги какая, не нынешней чета. И после, в бездарной чеченской кампании он если и участвовал, то косвенно, нигде не засветился и никакого навару, как многие из челяди, от той войны не имел. Он всегда был за Россию заступник — невинной крови на нем нет. Он это в два счета докажет на любом, самом пристрастном суде, хоть и на том, который неподвластен земной воле.
Но страх иногда накатывал, липкий, дремучий, похожий на неодолимые приступы похмельной депрессии. Тут, видно, все дело в общей эпидемии, возможно, вирусного происхождения, охватившей поголовно всех обитателей Кремля. Даже прислуга это чувствовала. К примеру, третьего дня к нему явился Сан Саныч, преданный как собака дворецкий из поместья на Рублевке, и со слезами на глазах стал проситься на волю. Федор Герасимович был поражен: старик прослужил у него почти двадцать лет, он вывез его из Оренбурга, когда сам перебирался в Москву, и за все эти годы верный слуга ни на что не жаловался, да и на что жаловаться, если Федор Герасимович относился к нему, как к родственнику. Не говоря уж о том, что жалованье у старика было выше министерского. «Объясни, Сан Саныч, — потребовал он. — Тебе чего не хватает?» Старик что-то мыкал в ответ, переминался с ноги на ногу, прятал глаза, а потом вдруг жалобно проревел: «Не могу, хозяин! Отпусти Христа ради!»
Что же еще, если не эпидемия?
— Можешь, конечно, приводить кого угодно, но не забывай, какое нынче время, сколько кругом негодяев. Между прочим, ты водила его в кабинет — это-то зачем? Там же важные документы, бланки. Ловкий человек может всем этим очень хорошо воспользоваться. Да и потом — что ему там делать? Полагаю, его больше интересует твоя спальня.