Дар речи

Внизу расстилалось озеро, хотя и не то, которое мы искали. На берегу вдали горел костер, возле него двигались тени. Над озером поднимался тонкий туман, пронизанный последними лучами заходящего солнца. Было тихо, пахло полынью и миртом, иногда ветерок доносил до нас запах дыма от костра. Где-то за горой ударил колокол. И в этот миг солнце вдруг словно бы подожгло всё вокруг: вершины гор, туман, гладь озера – всё вспыхнуло томным прощальным светом и тотчас стало гаснуть, изнывая любовной негой, нежной усталостью, теплым райским светом…
Сегодня, сейчас, в эту минуту я твердо верю, что именно там мы в конце концов и встретимся, усталые путники, долго странствовавшие в поисках счастья, как будто нам мало было любви, наполнявшей нас от макушки до пят, мы встретимся, любимый, и уже никогда не расстанемся – там, на перевале, и на берегу у костра, среди запахов мирта и полыни, там, в мире превыше всякого ума, центр которого всюду, а окружность нигде, свободные, свободные, свободные навсегда, соединенные уже не только даром речи, но и самой Господней любовью, ради которой нам и дарована речь…
Прощай, Громадиил, до встречи там, где мы воссоединимся навеки.
Мы выехали наконец на Кольцевую, по лицу Шаши текли слёзы, и тут я понял, что пора рассказать ей о главном и единственном моем секрете – о письме, которое я тридцать лет носил во внутреннем кармане пиджака, адресованном ей, Шаше Немиловой-Шаро, о письме, в котором я признавался ей в любви такими словами, какие наяву постеснялся бы произнести вслух даже сейчас, по прошествии стольких лет, после всех размолвок и близости, да, это было объяснение в любви – несмотря ни на что и благодаря всему, письмо, которое должны были распечатать только в случае моей смерти, и вот этот миг пришел – миг правды, но Шаша вдруг взяла меня за руку левой рукой, и я утратил дар речи…
И в ту же минуту небольшой снег, который шел с утра, превратился в снегопад.
Ах, какой это был снегопад!
Ах, какой снег вдруг обрушился на Москву!
Какой снег!..
Густой, желтый, влажный, празднично-зловещий, он летел из черной небесной бездны золотым потоком, струя к струе, полыхая и трепеща в свете фар, и падал на асфальт, разбрыгивая миллионы искр, которые сливались с красными огнями идущих впереди машин и синеватыми очами встречных, и казалось, что снег этот ни за что не перестанет лететь и пылать, даже когда пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…
 
 
…злое деяние одного поколения
 
живет в последующих и,
 
лишившись каких бы то ни было
 
временны́х преимуществ,
 
становится чистым и необузданным злом…
 
 
Натаниель Готорн
 
  
Центр и круг
 
Болезнь – это великая благодать, которую мы считаем наказанием только потому, что она несоразмерна человеку.
Эта благодать сурова и безжалостна: болезнь ломает круг жизни, проникает в щели, заполняет пустоты физические и духовные, чтобы наделить душу жизнью новой, опасной, иной.
Если страх и насилие – творческая основа власти, то боль и слово – крылья нашей свободы.
Болезнь – как любовь: она стремится восполнить нашу жизнь, соединяя с другими мирами. В одном из этих миров она – боль и ужас, в другом – очищение и свобода, в третьем – дверь и лестница, и все эти миры принадлежат нам в такой же степени, в какой мы – творцы или твари, повелители или рабы – принадлежим им.
Болезнь возвращает нас к себе, но смириться с этим человек не в силах, поскольку не знает и не может знать своих границ, ибо время – а человек и есть время – течет одновременно вперед и назад, заставляя нас балансировать между игрой ума и памятью сердца. Именно поэтому мы неустанно – и чаще всего неосознанно – ищем смысл жизни, идеал, бога, хотя на самом деле пытаемся отыскать собственный внутренний центр, движение которого и есть наша судьба.
 
Мы ищем центр, чтобы восстановить круг жизни.
Беда в том, что в безблагодатном мире человек, который оставлен Богом, с этой задачей справиться не в состоянии, и ему приходится искать поддержки у самых ненадежных существ на свете – у людей, то есть полагаться на силу обстоятельств.
У человека, которому не суждено построить великое царство, взойти на крест или продать душу дьяволу, остается один выход – рассказать историю. Ведь мы рассказываем друг другу истории по той же самой причине, которая заставляет нас сродниться с болезнью и очертя голову отдаваться любви, соединяясь телом и душой с другим человеком. Мы рассказываем историю, чтобы услышать отклик, услышать другого и таким образом стать с ним одним целым. Мы дарим любовь, безотчетно следуя древнему правилу: do ut des – даю, чтобы ты дал. Этот обмен и есть восстановление круга жизни.
Именно ради этого Господь и наделил нас даром речи.
Именно поэтому немота страшнее слепоты.
Нас порождает Дух, но жизнь дает нам Буква.
Из этого, однако, вовсе не следует, что всё рассказанное – правда, ибо история и правда – не одно и то же: к правде стремится человек, который без нее не может жить, а история – это только движение…