Работа легкой не бывает
Обычно я, становясь мишенью для удара извне, напрямую не влияющего на мою работу, обнаруживала, что еще на этапе восстановления после него испытываю нечто вроде упоенного трепета, который помогает мне перевести всю ситуацию в шутку. Поначалу мне казалось, что и нынешний случай из той же категории. Я даже ощутила нечто вроде презрения, говоря себе, что вот теперь-то эти болваны наконец натворили дел, а значит, крепко их припекло. И все же я понимала, что фраза, которую я пыталась анализировать как единственную в своем роде, – «СДОХНИ ОДИНОКО!» – по-видимому, обладающая силой просачиваться в трещины моей души и творить там разрушения, несомненно, вывела меня из равновесия.
Господин Монага поставил передо мной чашку чая ходзитя. Наверное, и он не находил в себе силы взяться за работу, потому что уселся напротив меня и пригубил свой чай.
– Интересно, неужели мы действительно сделали что-то неприемлемое? – спросила я.
– Если им в самом деле так кажется, видимо, нам просто придется это стерпеть.
Мне хотелось посмеяться над ними. Ну в самом же деле, «СДОХНИ ОДИНОКО!» – до нелепости напыщенное проклятие. Сколько же ненависти вложено в эти два коротких слова. И кроме того, я поняла, что их роль как оскорбления зависит от определенных представлений о намеченной жертве. А если адресата нисколько не беспокоит ни смерть, ни одиночество? В этой фразе повсюду клеймо системы ценностей ее автора. Практически слышался его вопль: «Да я лучше сдохну, чем сдохну одиноким!»
Я попыталась растянуть губы в улыбке, но она мне не слишком удалась.
– Как-то несправедливо – разве нет?
Да, мысленно согласилась я с собой, несправедливо до жути. Сама идея, что нам придется безропотно снести эти слова и не иметь даже шанса ответить, ужасающе несправедлива. «Я посмеялся бы над уродами, способными на такой идиотизм, но не дает покоя несправедливость». Сказать такое кому-нибудь – в самом деле грубость. Невозможно было смириться с тем, как на меня повлиял этот случай. Добиться конкретной реакции от господина Монага я не рассчитывала, но он поднял глаза, перевел взгляд на часы, затем на переулок за окном и наконец посмотрел на меня и кивнул.
– Одиночества мне и так хватает, – сказал он.
Чувство, нахлынувшее на меня, казалось составленным из беспорядочного множества разнородных частей. Мне удалось издать лишь невнятный возглас.
Допив чай, я потянулась к чайнику и заявила:
– Теперь завариваю я.
Мы выпили еще по чашке чая, потом господин Монага объявил, что сходит в парикмахерскую, а меня просил во время его отсутствия присмотреть за офисом. Спросить, почему именно в парикмахерскую, я не решилась.
От нечего делать я стала просматривать аккаунты «Одиночества больше нет!» в социальных сетях на смартфоне. Как и раньше, они пестрели жизнерадостными постами об акциях по уборке территории, встречах местных жителей и так далее.
В первом часу, спустя некоторое время после того, как господин Монага ушел в парикмахерскую, в офис заглянула госпожа Омаэ. Увидев меня одну, сидящую за столом, она воскликнула:
– А, это вы! Не работаете сегодня? А где господин Монага?
– В парикмахерской.
– Вот как? И когда вернется?
– Не знаю.
– А-а. Ну время-то обеденное, может, вы хотите?
С этими словами госпожа Омаэ выставила на стол большую коробку с бэнто. С неподдельным любопытством я, дождавшись, когда она снимет крышку, заглянула в коробку и увидела уложенные плотными рядами двенадцать мешочков инаридзуси.
– Вчера сделала, да с количеством просчиталась.
– Да уж, серьезный просчет!
– Ну, видите ли, господин Монага совсем один.
Я кивнула, и до меня вдруг дошло, что о господине Монага я совершенно ничего не знаю. Само собой, мне и не требовалось что-либо знать о нем. После двух первых лет работы я поняла: если на рабочем месте мне с коллегами обеспечено «качественное взаимодействие», не имеет ровным счетом никакого значения, что они за люди за пределами офиса. То же самое относилось к господину Монага. Я знать не знала, что он за человек, но в качестве коллеги он меня вполне устраивал.
Однако в тот момент у меня разыгралось любопытство, и я решила попытаться разузнать что-нибудь у госпожи Омаэ.
– То есть у него вообще нет родных?
– Он говорил мне, что живет один.
– И давно он работает в этом офисе?
– Полгода, – ответила госпожа Омаэ, протягивая мне одноразовые палочки для еды. Я почтительно приняла их, переложила один инаридзуси на крышку коробки и откусила. Он оказался до умопомрачения вкусным: с кунжутом внутри и легким привкусом васаби, пробивающимся сквозь сладость жареного в масле тофу.
– А вы сами не будете? – спросила я.
– Нет, я поела перед выходом, – ответила она, поэтому я принесла чашку для нее и снова заварила ходзитя.
– Он открылся, по-моему, через два месяца после того, как появились «Одиночества больше нет!». В то время все брали их буклеты и ходили на встречи, как они и предлагали. Пожалуй, можно сказать, что все были очень одинокими. А потом открылся офис господина Монага. Поначалу он сам ходил, расклеивал плакаты и задавал вопросы. Собранные сведения он передавал вверх по цепочке, и тогда время от времени в наши края стали наведываться люди из муниципалитета. Сейчас положение уже намного лучше, чем было раньше.
– Чего же по большому счету хотят «Одиночества больше нет!»?
Мне самой не верилось, что я до сих пор так и не уяснила для себя ответ на этот решающий вопрос, но я была так поглощена повседневными деталями своей работы, что даже не успела как следует обдумать ее. Госпожа Омаэ покачала головой, поднося чашку к губам.
– О, многого. На бесплатных встречах они убеждают участников признаваться в том, что их что-то беспокоит, а потом зазывают их на другие, уже более серьезные встречи. За эти надо платить. Дальше они просеивают народ, отбирают тех, кто готов платить сколько понадобится, лишь бы избежать одиночества, и приглашают их на ужины. Естественно, они тоже стоят денег. Информацию собирают о каждом, кто приходит на встречи, в том числе выясняют, что беспокоит этих людей, а потом подсылают к ним тех сотрудников «Одиночества больше нет!», кому с наибольшей вероятностью доверится этот конкретный человек, и стараются непременно попасть к ним в дом. Я слышала, что люди переписывают завещания, оставляя все свое имущество организации.
– Понятно, – кивая, отозвалась я.
Особого гнева я не испытывала. Меня посетила мысль, что нечто подобное происходит повсеместно. Если старость застала тебя одиноким, возможно, ты сам захочешь оставить все, что имеешь, тому, кто хоть немного скрасит твое одиночество, пусть даже ненадолго.
– «Одиночества больше нет!» привлекает одних сотрудников специально для того, чтобы вот таким способом заниматься сбором средств, а других – чтобы они незаметно входили в курс чужих личных дел и втирались в доверие. По-видимому, кто-то из родственников господина Монага попал к ним. В смысле, как сотрудник.
Разделяя инаридзуси палочками пополам, госпожа Омаэ вдруг умолкла, на ее лице отразилась паника, словно она сама была шокирована словами, которые у нее вырвались. Я невозмутимо кивала, издавала невнятные возгласы и делала вид, будто особо не вдумываюсь в смысл того, что она говорит.
– Вот и все, что мне известно, – так мог бы закончить свой рассказ человек, вдруг спохватившийся, что наговорил лишнего, и я догадалась, что в данном случае именно так и обстоит дело. Госпожа Омаэ доела свой инаридзуси, запила глотком чая и заметила: – Пожалуй, многовато положила васаби! Прошу прощения.
Полагая, что продолжать разговор об «Одиночества больше нет!» она не хочет и предпочла бы обсудить инаридзуси, я спросила:
– А эта зелень, которую вы смешали с рисом, – листья горчицы?
– Нет, листья васаби, – ответила она.
Мы с госпожой Омаэ съели по три инаридзуси и выпили по две чашки ходзитя, а потом она ушла домой, попросив меня передать оставшиеся шесть инаридзуси господину Монага. У меня возник вопрос, не одинока ли сама госпожа Омаэ, и если да, почему она носит господину Монага обед, но я решила не задумываться об этом. Нет такой жизни, которую не затронуло бы одиночество, и весь вопрос в том, сумеешь ли принять это одиночество таким, какое оно есть. Иначе говоря, одинок каждый, и только ему решать, утопить ли ему это одиночество в отношениях с другими людьми, и если да, насколько значительными и глубокими будут эти отношения.