Лед Апокалипсиса (СИ)
— Всё понял. Берегите себя. Температура минус тридцать шесть. Контрольный сеанс связи в двадцать один ноль-ноль. Конец связи.
— Конец связи.
* * *Хотелось пить. Заряд фонарей берегли, свет в подвале был только от печи. Сравнительно тепло.
Ушлый Денис собрал лёд от пива в пустой бидон, очистил от осколков и топил у края огня печи, твердо намереваясь спасти запасы хмельного. Рядом, в пустом медицинском автоклаве грелись пирожки «докризисной эпохи». Нашлись граненые стаканы и уже скоро мы аккуратно (боялись осколков) отхлебывали дешёвый выдохшийся «Пикур». Лепота. Пирожки ещё холодные.
Сходил в медкомнату, нашел пустую чистую пятилитровую емкость из-под физраствора, там же вату. У охранников нашлась пустая баклаха от пепси. Два литра. Понюхал. Условно чистая. Отрезал ближе к донышку, получается емкая воронка. Из ваты массивный фильтр, вставил внутрь, в район горлышка. Принес, вручил Денису чтобы фильтровал пиво от стекла. Дёшево и просто (мы так на стройплощадке спасали любую ценную жидкость, в которую попадало стекло, железная стружка, песок или примеси).
Соорудили себе лежанки, проверили снаряжение, в железном чайнике топили лёд для чая.
Подумал о том, что в сельской местности выживать проще. Жилища автономные, только дрова нужны, запасы еды в погребах. Если соседи замерзли, мародёришь их погреб. Правда, и дикие животные туда придут быстро, охренев от погодных сюрпризов. Выживание сельского жителя будет выше только за счет навыков этого самого жителя. А так — апокалипсис, это не воскресная ярмарка, мало никому не покажется.
Посмотрел на часы. До сеанса связи десять минут.
Поднялся на чердак. Тихо и уютно, только где-то скребётся мышь.
— База, это Странник-один. База, это Странник-один, приём.
Тишина. Повторял через каждую минуту. Уснули что ли? Внезапно мне ответил голос Лизы.
— Странник-один. Приём. Мне надо с тобой поговорить.
— Ээээ. База, это Странник-один. Прием.
— Антон, ты все время в своих рейдах. Не перебивай, пожалуйста. Это моя вина. Наши отношения сразу были обречены…
Таааак. Началось в колхозе утро. Слова медовые, тон обвиняющий. Оглянулся. Хорошо хоть на чердаке только я, пацаны не слышат. Поёрзал, ноги затекли. Слушал через слово. Чтобы развлечь себя до решительного укола точно в середину моего сердца выглянул в пролом крыши. Его сильно занесло, завтра откапываться. Или в другом месте пробить.
— Лиз. Не еби мне мозги, — перебил я голос по рации. — Кто он?
— О чем ты говоришь?
—…
— Ну, Антон. Ты всё неправильно понял. Это. У нас чувства с Мариночкой. Ничего такого, ты не подумай. Очень боюсь ранить тебя, но у нас нет будущего. Хочу честно расстаться, пока всё не зашло слишком далеко.
Сердце колотилось. Сел прямо на пыльную балку. Тоска сжала сердце, ощущение как будто падаешь внутри самого себя на спину в бесконечную глубину. Во тьму своей же чернильно-чёрной души. Лицо покрыло испариной.
После долгой паузы, наполняющей черную снежную ночь, голос в рации ожил, — меня просили узнать всё ли у вас тип-топ?
Сглотнул, голова как барабан.
— Вполне. Ночуем, пьем выдохшееся пиво, Кабыр рассказывает хакасские народные анекдоты. Ни разу не смешно. Я случайно пустил газы. Снаружи никого. У нас температура в подвале сносная. Приоткроем двери чтобы не угореть. Одеял тут на роту морских котиков. Пирожки вокзально-бабкины кушаем, надеюсь не трованёмся, а то загадим весь вокзал. Всё тихо. Конец связи.
— Пока… Конец связи.
Руки дрожат. Отшутился, но как тяжело мне это далось, никто не знает. Лизка сошлась с диктатором Мариной. Сам по себе факт нетрадиционной любви меня никак не тронул. Конец света не время для сантиментов. Другое дело как мог нихера не замечать? Она права, про «всё время в рейде». Ну а как иначе? Звучало как лёгкое женское обвинение. Я так-то общину снабжаю!
Сюр какой-то. Расстаюсь с девушкой (если подумать, мы встречались-то всего две недели) по рации, с загаженного голубями чердака старенькой узловой станции, кругом конец света, снега до нескольких метров, мир превратился в ледяную пустошь, где рыскают гопники и одичавшие собаки. Ну, хотя бы не по смс (у меня такое было).
Пока думал, спустился.
— Мужики, коньяку мне! Гусар расстался с прекрасной дамой! И жрать охота аж лицо болит. Как там пирожки?
Глава 9
Бомж Виталий
Мое будущее столь же многообещающее,
как будущее мухи-однодневки
«Никогде» Н. Гейман
Спали, не выставив часовых, то есть без дежурств, хоть и в незнакомом месте. Мир менялся, стремительно и безжалостно. Но и мы как-то пытались его догонять. Сон стал чутким, как у зверя.
Первые дни на руках трескались поры кожи, из них сочилась капельки крови, кожу жутко сушило, страдали губы, я постоянно мазал руки, морду и губы кремом (каким находил). Нос и горло саднило от морозного воздуха. А сейчас вроде стал привыкать. Кожа, горло, легкие, глаза и главное — мозги. Сердце привыкало в беготне, желудок к перманентному голоду, нюх ловил дымы и запахи тел врагов, глаза искали спрятанный «хабар», уши ловили шорох смертельной опасности. Днем и ночью.
Правда, на Бога надейся, но и подходы минируй. Лестницу убрали, нитки с парой консервных банок повесили у чердака и входа в подвал (эту идею мы из игры «Метро» взяли, пока не проверяли насколько эффективно).
День шестнадцатый, двадцать второе августа. Утро.
Проснулся разогнутой пружиной, сердце как двигатель в форсаже, пистолет на изготовку в сторону входа в подвал. Руки не дрожат, предохранитель на одиночную стрельбу.
Стараюсь дышать бесшумно, двигаться тоже. Тем не менее, через мгновение Кабыр уже стоит с копьём наизготовку, Денис ощетинился своим ТТ.
Звенящая тишина. Пару секунд спустя из коридора станции раздается мужской голос.
— Кхе, кьхе. Милостивый государь!
—…
— Разрешите посетить вашу роскошную обитель?
Голос громоподобен, хрипит простреленными лёгкими, но позитивно-спокоен.
Через ещё секунду в наше тёмное помещение вплывает (сразу за своим запахом), бесшумно лавируя между ниточек с банками, разномастно одетое тело, без сомнения принадлежащее бомжу. В руках — литровая банка с фиолетовым содержимым.
* * *— Как вы выжили, Виталий?
Мы сидели возле печи, которую снова растопили (после того как я тщательно и неторопливо обыскал товарища бомжа) и ждали, когда закипит чай.
— Голубчик, я учился прятаться от мороза ещё до того, как это стало модной тенденцией.
— И всё же? Расскажите.
Пили чай с остатками пирожков, сладкий и крепкий, но к варенью нашего гостя не притронулись (привычки не есть с рук бомжей так просто не исчезают).
Рассказ его был витиеват, наполнен замысловатыми выражениями и нетороплив. Периодически вздыхай по поводу отсутствия алкоголя, он поведал что в районе станции, обитало, побиралось, и вело асоциальный образ жизни пятеро бездомных горемык. Пользовались отсутствием постоянных линейщиков станции (всё же она второстепенная, пригородная). Жили в подвале брошенного дома культуры, пришедшего в негодность ещё при СССР, откуда их периодически доставали, бросали в обезьянник, потом отпускали и всё возвращалось на круги своя.
Бродяги менялись, кто-то приходил, кто-то уходил, что воспринималось философски. Жили тихо, скучно, попрошайничали, иногда ходил в церковь в соседнем селе, читали найденные на мусорке книги, не воровали (по его словам), бухали по мере возможности.
Когда тряхнуло, у их здания завалилась одна стена, присела, покосилась крыша, но на этом всё, подвал не стал братской могилой.
Вокруг станции — всего пара извилистых улиц, плюс жители ЖэДэ посёлка — ещё три дюжины крепких, суровых пролетарских мужиков (большинство — одинокие). Эти ушли на третий день в сторону юга, когда начал вовсю валить снег. У кого-то из них был знакомый завгар в зажиточном совхозе. Решили, что там есть провизия и найдется потребность их рабочим рукам. Никого, в том числе бомжей, с собой на звали. Ушли по нетающему снегу, кашляя и матюгаясь.