Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия

Давайте сделаем паузу и оценим, на каком этапе мы находимся. Европейское Средневековье не было таким жестоким, каким его представляет Пинкер. Материалы, представленные в этом сборнике, позволяют предположить, что подобные проблемы интерпретации распространяются и на другие исторические эпохи. Например, в статье Дага Линдстрема, вошедшей в этот том, внимательно рассматриваются графики и таблицы, представленные в книге "Лучшие ангелы", и показывается, что Пинкер не принял во внимание другие объяснения изменений в данных, включая изменение методов регистрации убийств и изменения в медицинской практике. Однако спорить с Пинкером по поводу цифр - значит признать, что насильственная смерть, выбранная Пинкером и другими для измерения насилия во времени, подходит для решения этой задачи. Но так ли это? Существуют ли другие способы определения насилия, которые могли бы привести к иным выводам?
Чтобы оценить некоторые проблемы, связанные с выбранным Пинкером прокси, начнем с того, что представим себе мир, в котором все люди были заключены в физиологические или психические кандалы и таким образом лишены возможности совершать насильственные действия. Именно такой мир представляли себе великие авторы антиутопической фантастики ХХ века, такие как Евгений Замятин, Олдос Хаксли и Джордж Оруэлл. Стороннему наблюдателю такой мир покажется впечатляюще жестоким, в котором уровень насильственной смерти крайне низок. Более реалистичным представляется общество, в котором рабы-люди приобретаются и с ними обращаются жестоко - заковывают в кандалы, бьют плетьми, насилуют, унижают, подвергают социальной смерти - но при этом делают все возможное, чтобы они не умерли. В таких условиях живут сегодня 24,9 млн. человек, которые, по оценкам Международной организации труда, оказались в ловушке принудительного труда. Насилие, которое может привести к смерти, - это лишь один из многих видов поведения, которые мы интуитивно признаем насильственными, и не обязательно самый худший.
В "Лучших ангелах" семантическое сужение понятия "насилие" возникает потому, что Пинкер, в поисках прокси, решил связать насильственные действия с (мужской) генетической предрасположенностью, в данном случае с предрасположенностью, которая действует через схему ярости и другие органы насилия. Проблемы здесь очевидны. Например, любое объективное измерение боли и страданий приведет к выводу, что американская мясоперерабатывающая промышленность является жестокой. Однако, за исключением небольшого раздела, посвященного животным (465-73), определение насилия у Пинкера в основном ограничивается человеком. Кроме того, за исключением гибели людей на войне и пыток ( ), его определение сводится к формам насилия, которые могут быть рассмотрены системой уголовного правосудия. Учитывая эту предвзятость, Пинкер определяет насилие по вектору, идущему от агрессора к жертве. Жертва в этом сценарии пассивна и невидима.
Теперь подумайте об этом очень внимательно: Почему мы должны принимать понимание насилия, основанное на схеме ярости агрессора, а не на болевых центрах жертвы? Насилие над животными в американской мясоперерабатывающей промышленности - это как раз тот случай, когда, хотя оно и является чрезвычайно жестоким, в нем, насколько мне известно, нет ни капли ярости. Перспектива, ориентированная на жертву, позволила бы нам рассмотреть микро- и макроагрессию, которая делает сегодняшний день жестоким для афроамериканцев и других групп меньшинств. Она также позволила бы увидеть формы медленного или структурного насилия, которое действует против бедных и бесправных. Как описал Роб Никсон, медленное насилие возникает, когда бедные страдают непропорционально сильно от того, что влияет на окружающую среду, например, от ядохимикатов, закисления океана и подъема воды. Оно "медленное", потому что последствия насилия сказываются не за несколько минут, а за годы или десятилетия, и поэтому не попадают на первые полосы газет и в статистику преступлений. Медленное насилие, в свою очередь, является компонентом более широкого поля структурного насилия, включающего насильственное перемещение населения, не слишком изощренные формы сексуального принуждения и постоянную социальную деградацию. Бедные, - как заметил Пол Фармер, - не только чаще страдают, но и чаще замалчивают свои страдания". Когда бедные умирают, эти смерти ничего не добавляют к количеству тел в таблицах Пинкера, потому что насилие, связанное с ними, такое как недоедание и перемещение, невидимо для определения насилия, которое произвольно ограничивается войной и преступностью. Перспектива, ориентированная на жертву, позволила бы нам учесть тот факт, что многие женщины подвергаются несмертельному насилию на рабочем месте и в других общественных местах. Я не утверждаю, что эти виды насилия обязательно возросли за последние столетие или два. Я утверждаю, что снижение уровня насильственной смерти со времен Средневековья или, тем более, с эпохи плейстоцена может показаться не столь значительным, если сравнивать с базовым уровнем устойчивых форм структурного насилия. Как бы ни была ужасна насильственная смерть, в конце концов, она переживается гораздо реже, чем рутинные травмы и унижения структурного насилия.
 
Если мы определяем насилие с точки зрения жертв, то адекватной мерой насилия будет квант боли и унижения жертв. Я легко могу представить себе возражение на это: боль и страдания в прошлых обществах не поддаются прямому измерению. Но и насилие тоже. Мы всегда вынуждены прибегать к косвенным показателям. В таком случае, почему бы не отдать предпочтение такому ориентированному на жертву косвенному показателю, как хронический стресс, который позволяет включить в уравнение структурное насилие? В археологической летописи хронический стресс может быть измерен косвенным образом с помощью показателей роста и повреждения твердых тканей суставов и зубов. В ХХ веке хронический стресс также можно измерить с помощью таких простых показателей, как продолжительность жизни, ожирение, сердечно-сосудистые заболевания и уровень опиоидной зависимости. Мы узнаем, что хронический стресс связан с бедностью и состоянием бесправия. Важно, что значение имеет не абсолютная, а относительная бедность. Как отметил в 1999 г. Амартия Сен, афроамериканцы в целом богаче, чем жители индийского штата Керала. Однако, по данным Сена, состояние здоровья афроамериканцев было хуже, чем у жителей штата Керала, что является следствием их относительной бедности. Если важна не абсолютная, а относительная бедность, то есть основания полагать, что за последние полтысячелетия структурное насилие усилилось.
А теперь перейдем, пожалуй, к самому главному вопросу: Почему важно, что насилие снизилось? То, что такое снижение, на первый взгляд, может показаться благом, - лучшая причина для того, чтобы внимательно изучить этот вопрос, поскольку интуиция здравого смысла, как в свое время наглядно продемонстрировал Эйнштейн, не всегда дает точное представление о том, как на самом деле устроен мир. Как уже говорилось в этой главе, авторы антиутопической фантастики, за исключением Олдоса Хаксли, легко представляют себе мир, в котором насилие уменьшилось, но люди, тем не менее, несчастны. В грандиозном историческом видении Пинкера снижение уровня насилия само по себе является косвенным показателем чего-то другого, а именно счастья. Поскольку насилия стало меньше, люди стали счастливее. Или, по крайней мере, должны быть счастливее, и так бы и было, если бы эти проклятые историки делали свою работу и не пытались убедить людей в том, что современность так плоха.
Многие аргументы в пользу прогресса оказываются идеями о прогрессе счастья. Но все эти аргументы, в том числе и аргументы Пинкера, не учитывают один из важнейших выводов последних десятилетий исследований в области психологии благополучия. Мы привыкли к тому миру, в котором живем, и наши меры счастья и удовлетворенности определяются параметрами возможного в настоящем времени. Наше субъективное благополучие привязано к заданной точке, определяемой нашими личностными характеристиками. События жизни - выигрыш в лотерею, травма в результате несчастного случая - приводят к тому, что ощущение счастья то усиливается, то ослабевает. Но своего рода психологическая резинка постоянно тянет нас обратно к заданной точке.