Генерал армии мертвых

Мельник остановился у ворот и прислушался. Снаружи не было слышно ни голосов, ни звука шагов. Им нет необходимости красться в тишине, подумал я.
Неожиданно донесся легкий скрип, затем что-то треснуло.
— Бандиты! — прошептал мельник и открыл ворота. Потом сделал несколько шагов в темноту, поднял ружье и выстрелил. О боже, я никогда не слышал, чтобы ружье стреляло с таким грохотом и изрыгало столько пламени. Уж очень оно было допотопное! Мельник снова поднял ружье и выстрелил в сторону мельницы, эхо раскатами отозвалось далеко в горном ущелье.
У мельницы послышались шаги. Мельник, пригнувшись, бросился вперед. Я — следом за ним, с дубиною в руке.
Пробежав немного, мы остановились. Перевели дыхание.
— Смылись, — сказал он. — Возвращаемся.
Мы молча повернули обратно.
— Ну? — спросила тетя Фроса, как только мы переступили порог. Они с дочкой сидели в темных сенях, в руке тетя Фроса держала палку.
— Бандиты, — сказал мельник.
— Бандиты, — повторил я, чувствуя, что в груди у меня потеплело от радости и тайной гордости. Никогда бы не подумал, что бежать, пригнувшись, преследуя в темноте бандитов, — радость.
— Чтоб они сдохли, — сказала тетя Фроса, — будто у нас других забот мало.
— Что ж, время военное, — сказал мельник. — Испугалась, Кристина?
— Испугалась, отец, — сказала Кристина. Никогда еще я не слышал более прекрасного голоса. Я пытался разглядеть в темноте ее глаза, но безуспешно.
— Ну что ж, спокойной ночи, солдат, — сказал мельник и первым стал подниматься вверх по ступенькам. За ним поднялись и они. Скрипнула последняя ступенька, и наступила тишина.
Утром я увидел на дверях мельницы сломанный замок и ощутил в душе щемящую пустоту.
25 мая 1943
Меня одолевают разные мысли, и чаще всего они крутятся вокруг Кристины. В голову лезет всякий бред. Я и сам знаю, что это бред, и тем не менее мне нравится о ней думать.
Вчера я валялся возле ручья и от нечего делать бросал в воду камешки. Вокруг шумели платаны, и журчание ручья навевало сон.
Неожиданно я услышал громкий шум, топот сапог, голоса, свист, стук лошадиных подков. Поднимаюсь и что же я вижу: наши цепью движутся в мою сторону! Я хотел бежать, но ноги отчего-то не слушались меня. Словно разбитый параличом, я не мог сдвинуться с места. Они приблизились и окружили меня со всех сторон.
— Это та самая мельница? — спросил один из них, подавая мне какой-то тайный знак.
— Да, — ответил я испуганно.
— А ну-ка, ребята, разнесем там все! — крикнул он и первым побежал вперед. За ним ринулись остальные. Следом за ними и я. Не знаю, почему ноги вдруг понесли меня сами собой, тело у меня стало ловким и быстрым, как будто меня расколдовали, я почувствовал, что зверею, — как в прошлом году, когда мы во время зимней операции сожгли шесть сел подряд.
Разъяренные, мы бежали вперед с дикими криками. Двое поджигали мельницу, трое тащили мельника. Его приволокли к порогу и застрелили.
Я вдруг подумал о Кристине. Взбежал по ступенькам дома. По лестнице спускали связанную по рукам и ногам тетю Фросу. Она увидела меня и плюнула.
— Ах, собака, шпион!
Но все мои мысли были о Кристине. Я ворвался в комнату, где она спала, и бросился к кровати, где лежала Кристина, вся дрожа.
— Нет, солдат, нет!
Но кровь ударила мне в голову. Скорей, скорей, говорил я себе, нельзя терять ни минуты.
Я сорвал одеяло, с яростью разорвал ее тонкую рубашку и бросился на нее.
— Солдат, а солдат!
Я вскочил. Издали доносился голос звавшей меня Кристины. Вокруг, как и прежде, пахло травой, спокойно журчала вода. Я немного вздремнул.
— Солдат, а солдат!
Я лениво пошел к дому. Кристина стояла у среднего окна.
— Тебя ищет мама, — сказала она мне.
Я все еще протирал глаза.
Если бы она знала, что за сон мне приснился!
25 июня 1943
Из Гирокастры все время приходят беженцы. Женщины с тяжелыми торбами за спиной несут детей, старики с трудом передвигают ноги. Паника страшная. Говорят, что скоро весь город сожгут. По слухам, его заминировали и собираются взорвать. Одним словом, все ожидают всяких ужасов.
 
Беженцы укрываются в селах. Часть уходит в освобожденные зоны, другие остаются в зонах, которые и не освобождены и не оккупированы, как село возле нашей мельницы.
Гирокастру регулярно бомбят. Иногда я залезаю на высокий платан возле запруды и смотрю на город. Он словно вцепился в склон зубами и когтями, и никакими силами его не отодрать, даже если наступит конец света. Я служил там год с небольшим и знаю почти все его улицы и переулки, почти всех, кто торгует выпивкой или котлетами. У меня есть даже знакомые в квартале Варош.
Обычно город бомбят в половине десятого утром и в четыре часа дня, поэтому, если нет никакой работы, я залезаю на дерево за полчаса до начала и жду, когда полетят самолеты. Смотрю направо, в сторону Грихота, где в длинных, новых казармах размещена наша дивизия; на высокий холм напротив Грихота, на вершине которого возвышается одинокая тэке, окруженная кипарисами; на церковь и христианские могилы внизу, на берегу; на мост через реку, где я столько раз стоял в карауле; на военный аэродром между рекой и холмом Святой Троицы; на городские кварталы; на ручьи и мосты, соединяющие разные части города.
Самолеты всегда прилетают точно по расписанию. Обычно они сначала показываются с севера, из ущелья Тепелены. Первыми открывают огонь зенитки Грихота. На таком расстоянии выстрелов не слышно, только видны белые облачка разрывов. Затем открывают огонь зенитки на холме, на котором стоит тэке, но и они не причиняют самолетам большого вреда. Те спокойно летят прямо к городу, и я хорошо представляю, как в эти минуты в Гирокастре воют сирены и люди разбегаются по подвалам, и остается только удивляться, что весь этот страх и ужас на город нагоняют вот эти два-три малюсеньких пятнышка, которые летят, сверкая и переливаясь в лучах солнца, словно серебряные монетки, заброшенные высоко в небо.
Последними стреляют зенитки, установленные на высоких башнях крепости. Отсюда хорошо видно, как маневрируют пилоты, как снижаются самолеты, как они отвесно пикируют на военный аэродром или на крепость, а затем снова взмывают ввысь и снова пикируют, сбрасывая тяжелые бомбы.
Черный дым поднимается к небу из разрушенных зданий, а затем самолеты улетают туда, откуда прилетели, спокойные и сияющие, как будто совершенно ничего и не произошло.
Все это видно днем, а ночью в Гирокастре, как и положено, затемнение. С наступлением вечера все постепенно исчезает, растворяясь в темноте. Сперва мрак поглощает переулки, низкие домики, мост через реку, затем все кварталы по очереди, начиная с нижних и, наконец, крепость, колокольни, минареты с гнездами аистов наверху.
Вечером, когда я пытался разглядеть город, бесследно исчезнувший во мраке, точно его никогда и не существовало, мне подумалось, что вот, пришли такие времена, когда нельзя обойтись без затемнения и мир должен прятаться от самого себя. И я вспомнил такую же ночь три года назад, когда нашей роте впервые довелось пройти через ночную Гирокастру, мы направлялись тогда на юг.
Ночь была темная, душная. Мы были грязные, усталые, нам все осточертело, но едва мы добрались до казарм Грихота, где нам предстояло переночевать, как потребовали, чтобы нас отвели в публичный дом. Командование разрешило нам пойти. Мы все оживились и прямо как были — грязные, небритые, не снимая оружия, снова построились и вышли из больших ворот. Публичный дом был в центре Гирокастры, и нам, после долгого перехода, нужно было пройти еще километр с лишним, чтобы попасть туда. Но теперь идти нам было намного легче. Мы шли строем по темному городу, отпуская похабные шуточки, подтрунивая друг над другом, и чувствовали себя счастливыми. Ночью петь было запрещено, иначе один бог знает, как бы мы разошлись. Это были мгновения подлинного счастья для солдат, летней ночью идущих вместе, строем, по безопасной дороге, с винтовками, поставленными на предохранитель. Помню как сейчас, кто-то тихонько насвистывал старинную песенку, а я вглядывался в пугающий силуэт горы Люнджерии, возвышающейся слева, — она словно была совсем рядом, рукой можно дотянуться, справа чернела гора Мали-и-Гьер, на склоне которой, невидимый, распростерся город.