Афоризмы
Он шел впереди медленно и величественно, как гекзаметр [281], а позади, как пентаметрик, семенила его жена.
Если потомки найдут однажды распоротое дамское платье [282] ...и захотят определить по нему фигуру дамы, которую это платье облекало, что за фигура получится при этом?!
Ее физические прелести вступили как раз в тот странный период развития, когда их притягательная сила начинает сменяться отталкивающей.
Общеизвестно, что четверть часика больше, чем четверть часа.
Задолго до французской революции он уже выставил трехцветный нос [283].
Он кашлял так гулко, что в каждом звуке, казалось, слышался двойной резонанс — груди и гроба.
В Англии одного человека обвинили в двоеженстве, и он был спасен своим адвокатом, который доказал, что его клиент имел трех жен.
Вопрос: Что легко и что трудно?
Ответ: Задавать такие вопросы легко, отвечать на них трудно.
Мужской парикмахер, который в крайнем случае в состоянии справиться и с женщинами.
Осел кажется мне лошадью, переведенной с немецкого на голландский язык.
У него была куча болезней, но наиболее силен он был в астме.
Лихтенберг о себе
Если бы небо нашло необходимым и полезным еще раз переиздать мою жизнь, то я хотел бы сообщить ему некоторые небесполезные замечания к новому изданию, касающиеся преимущественно облика, черт портрета и общего плана.
Без моего внутреннего убеждения меня не удовлетворили бы все почести, счастье и одобрение света, а если я удовлетворен внутренне, то приговор целого света не способен нарушить моего наслаждения. Воспевать счастье нищего в сравнении с королем стало уже ходячей идеей посредственных писателей. И хотя она справедлива, досадно только, что ее часто повторяют люди, которым она не принадлежит. Я полагаю, что больным в постели часто чувствуешь себя лучше, чем на первом месте за королевским столом...
И я тоже проснулся, друг, и достиг той степени философского благоразумия, когда любовь к истине — единственная руководительница и когда навстречу всему, что я считаю заблуждением, иду с дарованным мне светочем, не говоря вслух, что считаю это заблуждением, и еще менее, что это — заблуждение.
Любой удивится, что у меня еще есть охота писать такие вещи в последние дни одряхлевшего мира.
Я совершенно не знаю, что вы, добрые люди, хотите. Я вовсе не намерен стать великим человеком, и вы могли меня хотя бы предварительно спросить об этом. Вы думаете, чтобы огреть грешника бичом по спине, необходимо обладать львиной силой? Для того, чтобы кому-нибудь сказать правду, вовсе не нужно быть великим человеком, и счастье для нас, что говорить правду может даже и последний бедняк.
Все мои произведения помечены знаком FF... Это начальные буквы моих домашних идолов, которым я ежедневно приношу жертву — Fama [284] и Fames [285].
Меня всегда печалит, когда я подумаю, что в исследовании некоторых вещей можно зайти слишком далеко, я полагаю, что эти исследования могут быть вредны для нашего счастья. Пример этого я сам. Мне хотелось бы быть менее удачливым в своих стараниях изучить человеческое сердце. Я прощаю людям их злобные выходки охотней, чем прежде, это верно; когда кто-нибудь говорит обо мне плохо в обществе, особенно если он делает это, желая посмешить, то я ни в малейшей степени на него не обижаюсь и не обращаю на это внимания в самом точном смысле слова, но только это не должно говориться с яростью и раздражением или быть грубой клеветой, которой, как мне кажется, я не заслуживаю. Напротив, до людских похвал мне мало дела; зависть, пожалуй, единственное, что меня еще порадовало бы. Но лучше бы всего этого не было. Следовательно, и здесь необходимо гармоническое развитие всей системы познания. Когда одна часть разрабатывается с излишней тщательностью, это всегда приводит в конце концов к малой или даже большой беде.
Я очень ясно замечал следующее: часто я имею одно мнение, когда лежу, другое, когда стою, и особенно, когда я ел мало и чувствую себя утомленным.
Я уже давно начал писать историю своего духа и своего жалкого тела и притом с такой откровенностью, которая, вероятно, способна пробудить в другом человеке своего рода стыд за меня; эта история должна быть рассказана настолько откровенно, что может быть кто-нибудь из моих читателей ей не поверит. Это почти еще непроторенная дорога к бессмертию (лишь кардинал де Ретц [286] вступал на нее). Свет слишком зол, и она выйдет только после моей смерти.
Я часто придерживался той точки зрения и глубоко верил в то, что для признания у потомства нужно быть ненавистным современникам. Поэтому я был склонен нападать на все.
Моя ипохондрия является собственно способностью высасывать из каждого жизненного случая — каков бы он ни был — максимальное количество яда для собственного употребления.
Наблюдать лица простых людей на улице — всегда одно из самых любимых моих удовольствий. Никакие картины волшебного фонаря не могут сравниться с этим.
В то время как о тайных пороках пишут публично, я задумал писать о публичных пороках тайно.
Редкие люди выпускают свои книги в свет без тайной мысли, что каждый либо отложит свою трубку в сторону, либо снова зажжет, чтобы их прочесть. Что я отнюдь не жду для себя такой чести, я не только скажу — ведь сказать это легко — нет, я вполне убежден в этом, — что значительно труднее; к этому себя надо приучить. Книгу могут прочесть автор, наборщик, корректор, цензор и, может быть, рецензент, если только он захочет, — но это не так уж нужно — значит, всего пять читателей из многих миллионов.
О, если бы этот порог был уже позади! Боже мой! Как я жажду того мгновения, когда время перестанет для меня существовать, когда меня вновь примет в свое материнское лоно то, что есть все и ничто, в лоно, в котором я дремал, когда из воды возникал Гейнберг [287], когда жили и писали Эпикур [288], Цезарь и Лукреций, когда Спиноза создал величайшую идею из всех, которые когда-либо возникали в голове человека.