Режиссёр сказал: одевайся теплее, тут холодно (сборник)

Когда я была маленькая, то все говорили: «Так нельзя, ты же уже взрослая девочка!» А когда выросла, то все пошли на попятную: «Так нельзя, ты же еще маленькая».
На обед в садике давали очень вкусное: селедку с картошкой. Селедку я ела долго. Смаковала. Облизывала плавники, выедала из головы все мясо до глаз. Хорошо, если достанется хвост. Там мяса больше и плавник большой торчит, можно много соленого сока ссосать. Ради этого надо было первой помыть руки, чтобы успеть сесть к хвосту. Нам так и давали – голова или хвост. Я до школы думала, что селедка именно такая – голова и сразу хвост. Очень компактная рыба, ничего лишнего. А что у нее туловище есть – это только поварам было известно. Может быть, они делились этим секретом с заведующей.
Потом ждешь маму. На площадке пасутся две группы – старшая и младшая. Голову в заборе между прутьями просунешь и торчишь так. Мимо проходят чужие взрослые, явно не мамы из вашего садика. А ты смотришь жалобно, и, наверное, тебя так и хочется забрать. Потому что такой ребенок замечательный торчит.
Даже если будет идти сто взрослых, маму можно различить быстро. Ее сразу видно, хоть она, конечно, не станет бежать и торопиться. От нее не дождешься такого. Обычно будет идти, как нормальная взрослая. Наверное, думает в этот момент: «Как же мне хочется скорее забрать своего ребенка, вот так бы и побежала! Но что я маленькая, что ли? Пусть все думают, что я каждый день ребенка забираю и ничего особенного в этом нет».
Вечером мама начнет рано укладывать спать. Как же не хочется спать вечером! И тогда она станет петь колыбельные. Мама ложилась рядом и говорила, чтобы я закрыла глаза, а я смотрела в потолок открытыми глазами. Лично моя мама не пела про «не ложися на краю». Она пела, что «стоит средь лесов деревенька, жила там когда-то давненько девчонка по имени Женька». Дальше смысл песни такой, что началась война и Женька ушла в партизаны. «В секрете была и в засаде, ее уважали в отряде, хотели приставить к награде». А потом мама замолкала на секунду, я ее толкала в бок, она пела дальше, что «висит фотография в школе, шестнадцать ей было не боле, шестнадцать ей было не боле»… Короче, ее убили, хорошая песня на ночь. Дальше я не помню, потому что на этом месте у меня слезы капали в уши. А сопли в нос втягивать нельзя, потому что боишься маму разбудить. Я в такой момент представляла, что бегу по лесу с винтовкой и стреляю в фашистов. Они меня, конечно, тоже убьют, как Женьку. Буду еще долго ползти и задыхаться, как сейчас задыхаюсь от соплей. Я так начинала умирать, что даже немножко отодвигалась от мамы – не запачкать бы ее кровью. Хотя, может, немцы и не убили Женьку. Могла же выйти ошибка! Просто она ушла в соседний лес, и зря фашисты понадеялись, что все теперь будет хорошо. Даже портрет в ее школе повесили на всякий случай. Фсем смотреть на убитый русский девчонка!
Утром мама будет долго будить. Ей-то хорошо, она спала, пока ты полночи умирала в лесу с винтовкой. Мама будет натягивать мне колготки прямо под одеялом. Самое ужасное, что родная мама может сделать утром, – разбудить.
Мама будет идти впереди медленно, потащит санки всего одной рукой. От этого они едут немножко кособоко. Совсем стыдно, когда тебя обгоняют одногруппники. Это позор, и ты отводишь глаза в сторону, вроде бы не замечаешь, как они проплывают рядом. Зато можно спокойно есть снег и пялиться по сторонам. Воздух еще синий, звезды выключились и морозно. Хочется домой… Домой, домой, домой! Это ужасно, когда тебя везут в садик. Это невыносимо. Это совершенно безысходная ситуация! И чем ближе, тем больше хочется спрыгнуть! Убежать в лес к фашистам! Лучше уж к фашистам, чем так. Печь картошку и есть ее без селедки. Можно ведь даже селедкой пожертвовать ради такого случая!..
 
…Но вот в нос уже ударил запах горячей гороховой каши, с тебя сняли шарф, и защипали опухшие от Женькиных слез глаза. Она, наверное, в садик не ходила, не ревела. А сразу в школу пошла. Потому что смышленая была девчонка. Точно. Иначе никак.
 
25 июл. 2005 г
 
Когда «Ночной дозор» снимали, у меня год не было ни одного выходного.
Несколько раз ловила себя на мысли, что надо все-таки посмотреть новости. Вообще не представляла, что происходит вокруг.
Сон больше пяти часов – роскошь.
Прийти домой вечером – невероятно.
Если приходишь в двенадцать ночи, а в девять утра надо на площадку – это был выходной. Пока снимался фильм, нельзя было спрашивать: «Ты во сколько придешь?». Надо было: «Ты сегодня придешь?».
У меня под столом всегда стояла сумка с набором полярника. Потому что днем готовишь съемку в офисе, а вечером идешь на площадку. А на улице зима-зима. Я переодевалась в офисном туалете. Все по строгой системе: сначала тонкие носки, потом еще одни, потом чуть потолще. Затем тонкие штаны. Еще раз шерстяные носки, чтобы натянуть сверху на штаны – ни щелочки для зимы остаться не должно. Водолазка. Тонкая красная кофта. Толстая синяя кофта. Свитер. Толстовка. Комбинезон. Все должно быть именно в этом порядке, подгоняешь каждую складку, система. Пакуешься в шарф. Шапка.
Наконец, куртка. Перчатки.
Поднимаем воротник!..
Все!
И тут ты понимаешь, что нет… Ботинки не обула, а теперь не согнешься!..
Стоишь, жарко, шапка колется, все эти шкуры снимать, потом надевать, ты потная уже, туалет кафельный, под дверью бегают, зовут… Меня такой псих разбирал в эти моменты!!! Как бы дала!!! Я обувью унитаз била.
Самое страшное: захотеть на площадке в туалет. Потому что – РАЗДЕВАТЬСЯ!?
Мы работали сутками, мы не спали, мы не ели, мы умирали. Помню, конец смены. Снимали на проспекте Вернадского погоню автомобилей. Семь часов утра. Скоро небо порозовеет от солнца, а нам во что бы то ни стало надо успеть до рассвета снять погоню. Потому что если машины мчались до угла ночью, а завернули за него днем, то зритель не поймет.
А мы не успеваем, катастрофически не успеваем! В одном конце улицы стоит Андрей, второй режиссер, по графику должны снимать сцену с карданом. Мотоциклист ныряет под брюхо грузовика и вырывает у него железяку – кардан. А кардана на площадке нет! То есть он есть, но в другом конце улицы. Проспект Вернадского – горами. Почти весь горами, и рация из-за этого не берет. А Андрей стоит и говорит в рацию: «На площадку нужен кардан, принесите кардан…» Вся группа убитая, еле ноги таскает, мысли только о смерти. А Андрей повторяет: «Кардан, кто-нибудь меня слышит, кардан, нужен кардан, на площадку кардан…» Как если бы командир просил патроны.
Андрей – очень крутой. Я поражаюсь, сколько он работает. Подозреваю, что на солнечных батареях, а ночью на аккумуляторах.
Кардан, кардан… На Андрея уже внимания никто не обращает. Какой кардан?! СПАТЬ!!! «Кардан, где кардан… Давайте кардан…» И я понимаю, что если сейчас сама не найду этот кардан, не принесу на эту площадку, то мы вообще отсюда никогда не уйдем и я обоссусь прямо тут. На мне триста кофт, мне жарко, мне холодно, я хочу одновременно в туалет и в кровать, ноги вообще не поднимаются, бум-бум ими, бум-бум… зачем мне это надо… бегом, бегом… еле-еле… в горку… умру… жарко… бум-бум…
Поднимаюсь. Стоит грузовик, кузов открыт, из него торчат карданы. Рядом постановщик в шапке типа петушок ковыряет антенной от рации в ухе. Светлеет, но еще темно. Он приглядывается и видит, что из-за горки наплывает какое-то пыхтящее чмо. На бегу оно кричит, что «мы там …, а ты тут …, и если ты не …, то мы там …, и какого … ты здесь, если …, …, …, а ты …, …, … понял, …, или нет, …?»
А постановщик в петушке отвечает: «Алеся, куда я потащу эти карданы?» (Ну, он не так сказал, но смысл тот.) «Алеся, куда я потащу их, на машине же надо везти! А водителя нет».
Девочки, кардан – это такая громадная железная труба, длинная тяжелая дура, очень тяжелая. Особенно если от грузовика. По сюжету актер легко должен был брать кардан в руку и трясти им над головой. А поскольку эта дура жутко тяжелая и поднять ее нереально, то бутафоры сделали пенопластовые карданы. Даже если близко смотреть – ни за что не догадаешься! В руки берешь – кило весит, не больше.