Повешенный (СИ)
Вспоминаю анекдот про казнь заключенного в концлагере, и с издевкой перекраиваю его, сообразно моменту:
— Ну, господа хорошие, сколько можно-то, а⁈ Вчера нас вешали, сегодня расстреливают… Голова болит уже от ваших забав!
Гирса аж перекосило от моего тюремного юмора! А что ты со мной сделаешь — шпагой своей заколешь? Кишка тонка. Вон и солдаты по-тихому хмыкают в усы. И их симпатии сейчас явно на нашей стороне.
— А вы, Стоцкий, надеялись, что вас расстреляют? Что из вас героев сделают? Так нет!!! Вас даже на каторгу не отправят! И на Кавказ попасть не рассчитывайте. Вы просто оба сгниете в подземных тюремных казематах одной из дальних крепостей, и никто о вас не вспомнит. Зато у вас будет достаточно времени подумать и раскаяться в содеянном…
И тут вдруг мой Южинский очнулся и зло выдал надменному дознавателю:
— Если Господь уготовил нам такую участь, так тому и быть. Не понимаю только, чего вы, господин Гирс, слюной здесь брызгаете. Завидуете?
Послышались уже еле сдерживаемые смешки, а белобрысый офицер закусил губу, чтобы не улыбнуться. Чиновник аж, задохнулся от гнева. От него снова пошла такая удушливая волна, что кто-то из солдат даже согнулся в кашле.
— В арестантскую их! Господа жандармы, вскоре вам будет выдано секретное предписание. Вскройте его в пути.
Угу… как я понимаю, они и будут нас конвоировать до места отбывания наказания. А может, и надзирать за нами в дальнейшем, но это смотря уже в какую крепость нас повезут. Если в Шлиссельбургскую, то в покое они нас точно не оставят. Если я правильно помню из истории, то жандармам из Отдельного корпуса внутренней стражи поручено не только конвоировать ссыльных и каторжан, но и надзирать за особо опасными государственными преступниками, содержащимися в Шлиссельбургской крепости.
Уже в арестантской нам зачитали императорский указ о милостивой замене казни на пожизненное заключение в крепости, и тут же начали оформлять бумаги для этапирования. Но один из жандармских офицеров вдруг неожиданно заартачился.
— В соответствии с установленным порядком, при каждом преступнике должно иметь одного жандарма, а при группе еще и одного фельдъегеря. А нас с напарником всего лишь двое. Нужно вызвать подкрепление и усилить конвой.
— Господин поручик, зачем? — поморщился комендант крепости — Ну, какую эти заключенные представляют для вас опасность⁈
— У Стоцкого горит звезда, а значит, дар его до конца не иссушен.
— Да где горит-то⁈ — начальник тюрьмы, грузный седой капитан со шрамом через все лицо, тоже вступил в спор, всматриваясь в мою звезду — Это просто какое-то остаточное явление. Мерцание совсем тусклое, дар для вас не опасен.
— А я вам говорю, что по инструкции его должны сначала освидетельствуют монахи или сотрудники инквизиции — стоял на своем поручик — Без бумаги Синода я не возьму одаренного на этап.
— Нам ехать не меньше пятидесяти верст! — жандармский капитан поддержал коллегу и тоже завелся, повысив голос — Мы на место доберемся только к вечеру. А если преступники по темноте сбегут? Я не буду за это отвечать! Или мы вызываем свое подкрепление, или вы даете нам с собой конвой из ваших солдат.
— Господа, господа, о чем мы спорим⁈ — в арестантскую вернулся Гирс и все обернулись на него — Предлагаю просто заковать арестантов в ножные кандалы, и все.
— Дворян в ножные кандалы⁈ Да, вы в своем уме, господин Гирс? — возмутился комендант крепости — Это против всяких правил! Такому сугубому наказанию подлежат только те из каторжных, которые подвергаются повторному суду, или покушаются на бегство.
— Зато все будут спокойны. Ничего с ними не случится — они же в карете будут ехать. И предоставьте господам жандармам дополнительный конвой, на этом спор будет исчерпан.
— Черт с вами! — сдался комендант, Было заметно, что его страшно раздражает и надменный дознаватель, и наглые жандармы. Он бы хотел, как можно быстрее избавиться от них, а заодно и от нас с Южинским — Дам вам подпоручика и двух нижних чинов. Но на большее не рассчитывайте, и завтра к вечеру они должны вернутся.
Жандармов это устроило, спор, наконец, закончился, все успокоились. Мрачный комендант тюрьмы кивнул вызванному кузнецу, и нас действительно заковали в железо. Причем, надели и ручные, и ножные кандалы. Вещь это была крайне неприятная — вес всех оков составлял килограмм десять точно, и они вызывали жуткое неудобство при ходьбе. Летом это железо наверняка натирало и обжигало ноги, а сейчас зимой легко могло вызывать обморожение.
Жандармский поручик оказался страшным занудой, и кажется, знал наизусть все пункты служебного предписания. Грузить правилами он начал нас еще в арестантской
— С посторонними в дороге не разговаривать, нигде никаких записок и писем не писать и обывателям не подавать, ровно как и какого либо рода сигналы. Никому не сказывать, откуда и куда мы направляемся.
— Так мы пока и не знаем этого. Может, хоть скажите, куда нас повезут?
— Не положено.
— А кормить нас в дороге будут? — не выдержал я
— На ямском дворе пообедаете — буркнул жандарм — Деньги на то выделены, на каждого их вас по пятьдесят копеек.
Южинский посмотрел на меня грустными глазами и вздохнул, пожав плечами. Видимо на эти деньги особенно не разгуляешься.
Я присмотрелся к жандармскому поручику повнимательнее. Явный «бездарь» — кругленький, лупоглазый толстячок. Видимо из мелкопоместных дворян, поскольку лиц мещанского сословия в жандармский корпус вроде бы не берут. Или я что-то путаю?
Нам наконец, принесли наши пожитки из камеры, позволили одеться потеплее и вывели нас во внутренний двор тюрьмы. Там уже стояло две кареты на полозьях, рядом гарцевали всадники. Нас усадили в первую карету, рядом попытались сесть солдаты с примкнутыми к ружьям штыками. Увы, карета была невысока — пришлось штыки отстегивать. Если она и была утеплена, то совсем плохо. Задувало в нее безбожно. Впрочем, жаровня в ногах давала какое-никакое тепло и над ней можно было погреть замерзшие руки.
В маленькое окошко нам смотреть разрешили, но только после выезда за городскую черту. Как выехали из центра Петрополя, выглянуло солнышко, развиднелось. Голубое небо и бескрайние заснеженные поля. Прямо по Есенину… «Не видать конца и края, только синь сосет глаза». Правда, снег на дороге раскис, превратившись в грязно-белую кашу, щедро унавоженную конскими яблоками. Зато воздух! Боже, какой тут чистый воздух. Режь ножом и ешь.
Звенел колокольчик, кучер затянул заунывную песню. Что-то про бескрайнюю степь, далекий путь… Потянулся пригород с особняками и садами, я с интересом глазел на местные красоты, которые впечатляли. Потом они закончились, и вдоль дороги пошли типичные российские деревеньки. Маленькие, темные избы с крышами из дранки, дымящие трубы, покосившиеся плетни. Нищета и убогость… со времен Радищева ничего здесь не изменилось Иногда нам навстречу встречались розвальни, в которые были запряжены мелкие лошадки. Крестьяне везли в основном дрова и сено… Унылую картину разбавляла ребятня, что играла в снежки, да красивые церквушки с необычным куполами.
Карета шла все тяжелее из-за налипшего на полозья снега, и где-то то через пару часов мы окончательно застряли. Кучер хлестал коней, виртуозно матерился на них, но все было бестолку. Из второй кареты вышел жандармский капитан, велел солдатам выталкивать карету из глубокой снежной колеи. На раз-два-три, тронулись. Но не надолго. Оттепель вступала в свои права, луж и мокрого снега становилось все больше. Дальше дорога превратилась в натуральное мучение. Кареты застревали, лошади выбивались из сил.
Ближе к обеду нас нагнал статный румяный военный в барашковой шапке с кокардой в виде серебряного орла. Восседал он на крупном гнедом коне, который прямо плясал под седоком. Военный был явно подшофе, раскрасневшийся, удалой. Он перекинулся несколькими словами с жандармским капитаном, с которым явно был накоротке, вспомнили каких-то общих знакомых. Мазнул взглядом по нам. К этому моменту мы уже стояли на обочине, выйдя из кареты и стараясь спрятать от чужих взглядов скованные кандалами руки.