Загадка неоконченной рукописи
– Когда? Я не хочу, чтобы ты уезжала, – заплакал он.
– Это потому, что мы друзья. – Сердце Дженни сжалось сильнее.
– Зачем ты уезжаешь?
– Потому что я встретила мужчину…
Джоуи выдернул свои пальцы из ее руки и помчался прочь. Но ее ноги были длиннее. Она быстро поймала его.
– Так всегда! – крикнул он, когда она остановила его. – Сначала мама, теперь ты.
– Нет. – Дженни присела рядом с ним и крепко обхватила его. – Нет. Все совсем не так. Но я не могу оставаться здесь, Джоуи. Мой отец возвращается.
– Ну и что? Ты же сказала, что он не убивал твою маму.
– Он не убивал. Но он делал другие вещи. И будет делать. Я не могу остаться.
– Забери меня с собой.
– Я не могу.
– Почему нет? – выкрикнул он.
Она притянула его ближе и крепко обняла, как будто он был ее собственным ребенком, и в этот момент позволила боли расставания захлестнуть сердце. У нее перехватило дыхание, глаза наполнились слезами. Ей стало грустнее, чем она могла себе представить, и неожиданно очень страшно.
Спустя некоторое время она смогла прошептать:
– Я бы очень хотела объяснить, но ты еще очень маленький, да и вообще, у меня просто нет слов.
– А Вайоминг далеко?
– Да.
– Ты когда-нибудь вернешься?
Она запнулась, потом едва слышно выдохнула:
– Нет.
– И мы больше никогда не увидимся?
Она отстранилась, чтобы видеть его веснушки, его запачканное лицо со следами слез.
– Увидимся. Только не здесь.
– А где?
– Я не знаю.
– Так откуда ты знаешь, что мы увидимся?
Дженни подумала про Пита и про то, как он появился как раз тогда, когда она теряла последнюю надежду, и ощутила внезапную уверенность.
– Потому что знаю, – тихо сказала она. Он, казалось, перестал дышать.
– Это будет сюрприз. Ты не будешь ждать меня, и тут – бах! – и я тут. Честно. Так все и будет.
– Может быть, на следующий год? Или когда я вырасту?
– Кто знает. – Она смахнула большими пальцами слезы с его щек.
Его глазенки неожиданно загорелись.
– А когда это случится, мы сходим с тобой в «Чак и Чиз»?
Она кивнула.
– Здорово! – разулыбался он. И запрыгал прочь. – Ну, я пошел.
Дженни смотрела, как он бежит по улице, унося с собой маленький кусочек ее сердца. На какое-то мгновение ей стало мучительно больно, и только большим усилием воли она смогла справиться с этим. Потом, позволяя себе думать только о хорошем, она направилась в магазин.
Она купила картошки, морковки и тушенки. Она купила рисовые хлопья. Решив сделать широкий жест, она купила для себя и Пита несколько упаковок готовых завтраков. Потом подумала и ради еще более широкого жеста взяла еще две, чтобы оставить Дардену. Потом прихватила еще пакет крендельков.
– У тебя что, вечеринка? – спросила Мэри Маккейн, пробивая чек.
– Может, и так, – улыбаясь, ответила Дженни, перекладывая сумку из руки в руку.
Мысль о том, как она пойдет за Питом на край света, не давала улыбке сойти с ее лица большую часть пути до дома. Только когда дом уже стал виден, хотя и издалека, к ней в душу вновь закралось сомнение.
Она ускорила шаги. Беспокойство возрастало. Она перехватила сумку поудобнее и перешла на трусцу. До поворота на боковую подъездную дорожку она практически добежала и даже когда увидела рядом с гаражом мотоцикл, ей не стало лучше. Она успокоилась, только зайдя в кухню и увидев Пита, стоявшего у плиты. Она обессиленно прислонилась к стене.
Он сразу все понял.
– Ты решила, что я уехал, – сказал он, забирая у нее сумку. – Но я никуда не делся. Я же тебе сказал. Я никуда не уеду без тебя. Почему ты никак не можешь в это поверить?
– Потому что я до сих пор иногда не верю, что ты настоящий.
– Разве я не похож на настоящего?
– Похож.
Он притянул ее руку к своей груди.
– Ты чувствуешь, что я настоящий?
Она ощутила биение его сердца. Кивнула.
– Ну и?
«Расскажи ему, Дженни. – Не могу. – Расскажи ему все. – Я не могу так рисковать. – Он тебя любит. – Но достаточно ли сильно он меня любит?»
Она закрыла лицо руками. Он отвел их, прижал ее к груди и сказал, зарываясь лицом в ее влажные от пота рыжие полосы:
– Я сварил горячий шоколад на завтрак, чтобы проснуться, но на улице уже тепло. А тебе, по-моему, нужно что-нибудь прохладное.
– Я больше всего на свете люблю горячий шоколад.
– Я догадался, – сказал он с такой улыбкой, что ее колени подогнулись, а мысли окончательно перепутались. – Я нашел в буфете три банки.
– Я бы выпила немного.
– Тебе не слишком жарко?
Она потрясла головой, села за стол и, ожидая шоколада, представила, что за окном идет снег.
В первые месяцы после смерти матери Дженни жила в основном в кухне, в комнате для гостей наверху и на чердаке. Дон нанял кого-то оттереть кровь в большой комнате, но она все равно не могла находиться там, а спальни и сами по себе были ужасны. Только когда пошел третий год заключения Дардена, она снова смогла спать в своей комнате, и то только после того, как выскребла всю спальню от пола до потолка.
Даже теперь, спустя шесть лет, она старалась лишний раз не заходить в большую комнату. Дважды в год она убиралась в родительской спальне. Все остальное время она держала дверь и нее закрытой.
Днем во вторник она широко открыла ее, затащила туда ящики, которые были приготовлены в гараже, и заполнила их охапками вещей матери. Она не стала ничего аккуратно складывать и ни разу не остановилась, чтобы рассмотреть или припомнить что-нибудь. Когда первая коробка была набита, она закрыла ее и перешла ко второй, потом поспешила к третьей, и все это время не переставала проклинать Дардена за то, что он не захотел делать этого сам, хотя бы для того, чтобы попрощаться таким образом с женой.
Конечно, он хотел наказать этим Дженни. Она это понимала. Это было продолжением все той же изощренной стратегии, выдуманной им, которая была призвана постоянно напоминать Дженни о ее вине и до этого момента прекрасно работала. Даже торопясь изо всех сил, даже отказываясь взглянуть хотя бы на одну кофточку, комбинацию или юбку, даже несмотря на долгие разговоры с Питом и принятое решение, она все равно чувствовала стыд, боль и раскаяние.
Но вдруг это прекратилось. Ее разум возмутился и захлопнулся. Стыд, боль, раскаяние – она упаковала их вместе с последними материнскими вещами, закрыла коробку и пошла дальше.
Ванна была полна пахнущих сиренью пузырьков. Они клубились в воде, как кучевые облака, над поверхностью которых торчали только голова и колени Дженни. Она сидела с закрытыми глазами, пока не услышала шаги Пита.
– Привет, – сказал он.
Она смущенно улыбнулась, потому что он был с головы до ног мужчиной, а это было все еще так ново для нее.
– Все в порядке?
– Странно себя чувствую, – кивнула она.
– Грустно уезжать?
– Немного. Чудно, правда?
– Нет. Ты же прожила здесь всю жизнь. – Он подошел, присел на край ванны и нашел в пене ее пальцы. – Любому нормальному человеку было бы грустно на твоем месте.
– Сколько времени?
– Пять. Мясо почти готово. Так это его любимое блюдо? Да, так оно и было. Тушеное мясо, и пудинг, и рисовые хлопья, и пиво.
– Если я его ненавижу, то почему я об этом беспокоюсь?
– Потому что ты добрая. Это первая домашняя еда, которую он попробует впервые за шесть лет.
– Никакая я не добрая. Я просто пытаюсь задобрить его. Он же будет в бешенстве, когда я скажу ему, что уезжаю. Вероятно, это будет отвратительно.
– Ничего, я это переживу, при условии, что к полуночи нас здесь уже не будет. Тогда мотоцикл превратится в тыкву.
Она рассмеялась.
– Полночь. Ладно, хорошо. Я запомню.
Он поймал последнее слово своими губами, вкус которых заставил Дженни вцепиться ему в плечо. Отстранившись, он начал стаскивать с себя одежду. К тому времени, как он разделся, Дженни освободила для него место в ванне. Спустя короткое время он устроил ее у себя на коленях и тут же оказался в ней, и почти тут же Дженни ощутила где-то в самой сладкой глубине нарастающие крохотные взрывы.