Девушки здесь все такие милые

Банальные, клеймили мы их когда-то. Тогда само собой разумелось, что мы-то такими не будем.
– Бетани двадцать два года, – бормочу я, доставая из конверта кусочек картона. Ответ Адриана я пропускаю мимо ушей – так я сосредоточена на том, что лежит внутри. Это не приглашение на свадьбу. Никто не просит меня пожаловать в Грамерси-Парк, не предписывает дресс-код black tie и не указывает настоятельно, что прием только для взрослых.
Все тот же изящный почерк – красно-черные чернила на кусочке кремового картона. Цвета Уэслиана. Буквы слегка клонятся вправо, словно писавший – кто бы это ни был – выводил их второпях.
«Обязательно приезжай. Нам надо поговорить о том, что мы сделали той ночью».
Подписи нет, но она и не нужна. Только один человек мог прислать мне такое. Лицо у меня начинает гореть, и шея наверняка покрылась красно-белой мраморной сеткой – так всегда бывает, когда меня захлестывает тревога. Я вцепляюсь в столешницу. Она знает, что письма я удалила. Ничего удивительного: она всегда каким-то образом обо всем узнавала.
В вихрь моих мыслей врывается голос Адриана:
– Я сейчас помру от любопытства! Вот бы там наливали сколько хочешь!
– Это не свадьба, – я засовываю карточку обратно в конверт, а конверт пихаю в сумку. Потом я переложу его в то место, где прячу все, что не предназначено для глаз Адриана.
Он откладывает планшет и встает. Самое время побыть заботливым мужем.
– Ты в порядке? У тебя вид, как будто тебя сейчас вырвет.
Я могла бы отправить карточку в шредер, но знаю, что будет дальше. На ее место придет следующая. Она и тогда умела настоять на своем. А теперь, наверное, и подавно.
– Ерунда. Пошли-ка на крышу, пропустим по бокальчику.
Патио на крыше с огрызками манхэттенских видов – особенность нашего дома, которой мы рассчитывали вовсю пользоваться, но по факту делаем это редко.
Он кивает, на время уняв любопытство, и, перегнувшись через стойку, целует меня в щеку.
Я с облегчением улыбаюсь мужу, любуясь копной его вьющихся волос, ямочками на щеках и красивыми зелеными глазами. «Жуть какой сексуальный», – сказала моя лучшая подруга Билли, когда я показала ей фотографию. Он выглядел ровно так же, как в своем профиле на сайте знакомств, и, возможно, именно поэтому я поехала к нему домой после первого же свидания – и на заднем сиденье такси, несшегося по Бродвею, от нас остались только влажные рты и руки. Впоследствии я узнала, что, хотя его аватарка не врала – не в пример десятку его предшественников, которые все как один весили фунтов на двадцать больше, чем заявляли, – в биографии не все было чисто. Да, он в свое время поступил в Государственный университет Флориды, но так его и не закончил – вылетел на третьем курсе и начал работу над тем самым романом, первую главу которого все никак не допишет. Он нигде не упоминал, что трудится барменом – единственная постоянная работа, которая у него когда-либо была.
Но я закрыла на все это глаза, потому что он прекрасно ко мне относился, потому что людей к нему тянуло, потому что меня к нему тянуло – к его неиссякающему добродушию и самоуверенности. Он не знал ту меня, какой я была в колледже, но так запросто полюбил меня новую, что я решила: не могла я быть такой ужасной, как все считали. Никогда я не думала, что свяжусь с парнем на пять лет младше, – но в старшинстве есть свои преимущества. Разница в возрасте у нас достаточно маленькая, чтобы мы гармонично смотрелись вместе, но и достаточно большая, чтобы инстинкты у него были мягче, пластичнее. Когда я подкинула ему идею сделать мне предложение (как-никак я собиралась разменять четвертый десяток), он намек понял и купил кольцо. Не совсем такое, как я хотела, но около того.
По пути на крышу Адриан пытается завязать разговор, но голос в моей голове заглушает его слова. Ее голос. «Нам надо поговорить о том, что мы сделали той ночью».
Ночей было две, делали мы разное, и я не уверена, какую именно она имеет в виду. Ту, в которую все началось, или ту, в которую закончилось. Ни о той, ни о другой она никогда не изъявляла желания поговорить. Но, опять-таки, она как никто умела нарушать правила, которые сама же устанавливала.
  
2. Тогда
 
На первом курсе мне предстояло жить в общежитии Баттерфилд, в комнате на двоих на втором этаже. Баттерфилд-С изгибался вопросительным знаком, обнимая дворик, где – рисовалось в моем воображении – я буду сидеть с книжкой и ветерок будет трепать мои волосы. С будущей соседкой по комнате мы успели немного попереписываться по электронной почте, но ни разу не встречались вживую. Когда я впервые ее увидела, родители помогали ей выламывать мини-холодильник из его картонного узилища, а рядом суетилась девчонка помладше – видимо, сестра. Со своими родителями я только что распрощалась – мама, наверное, прорыдает всю дорогу до Пеннингтона, и папе придется ее утешать: мол, дочка ведь будет приезжать! Моя старшая сестра Тони уехала в колледж при Ратгерском университете два года назад, но по-прежнему не оторвалась от отчего дома: на выходных частенько наведывалась к родителям и притаскивала с собой целый мешок грязного белья.
– Пришло твое время, дорогая, – сказала мама, целуя меня в щеку, прежде чем захлопнуть дверцу машины. – Наслаждайся им. Но постарайся не попадать в неприятности.
Как будто на неприятности можно навесить табличку «Не беспокоить». И как будто эта табличка меня бы остановила.
Вот бы со мной была моя лучшая подруга Билли! Но Билли в Уэслиан не прошла. И теперь четыре года проведет в Университете Майами в Огайо, который больше славится тусовками, нежели чем-либо еще. Нам обеим было комфортно в нашей дружбе – эти узы выковались в начале девятого класса из нашей несуразности и общего желания что-то с ней сделать. Билли знала, кто я такая и кем хочу быть, и любила обе ипостаси. Приехав в кампус, я уже успела бросить ей эсэмэску: «Надеюсь, я здесь придусь ко двору». Ее жизнерадостное «Само собой!!!» меня ободрило.
Волосы у моей новой соседки были белокурые, платье – в мелкую клеточку: меня такие заставляли надевать в детстве на парад в День памяти. Она не походила на моих одноклассниц – мы все, как на подбор, разгуливали в мини-юбках и уггах, с перемазанными автозагаром ногами. Но она была исключительно хороша собой – вся такая свежевылощенная и благорастворенная. Билли наверняка дала бы ей прозвище. Таким жалким образом мы оборонялись от вредных девчонок в школе Хоупвелл-Вэлли. Мы изучали их, а потом в сплетнических забегах счищали с них кожуру, как с перезрелых фруктов, – лишь бы не так жгла обида, что они не зовут нас на свои тусовки. «Мне в соседки досталась Хайди», – напишу я Билли.
Настоящее ее имя было не менее жутким.
– Наверное, ты помнишь по письмам: я – Флора. – Она сжала меня в объятиях. – Рада наконец познакомиться вживую! Ты точно такая, как я себе представляла! Это мои родители, а это моя сестра Поппи.
Поппи застенчиво помахала рукой – челка да огромные синие глазищи.
– Амброзия, – представилась я – скорее им, чем ей. – Зови меня просто Амб.
Флора была вовсе не такая, как я себе представляла, а гораздо миловиднее. Из нашей переписки я знала, что в своей частной школе в Коннектикуте она входила в совет учащихся. Она не курила, не пила и мечтала стать детским психологом. Она была так чистосердечно мила. Мои родители были бы счастливы, если бы я обзавелась такой подругой. А Билли припечатала бы ее – показушница.
– Амб, – проговорила мама Флоры, вперив в меня ледяной взгляд, – ты откуда?
– Из Пеннингтона, – ответила я. – Это в Нью-Джерси.
– Мило, – сказала она, но по ее сложенным гузочкой губам я поняла, что милого в этом нет ничего, что я уже как-то проштрафилась. – Ты уж пригляди за Флорой. Она у нас такая доверчивая!
– Мама! – воскликнула Флора, щеки у нее порозовели, как цветочные лепестки. – Перестань!