Сумрачная дама

– Больше нет, – перебил Кай. Эдит увидела, как сокращаются мышцы его квадратной челюсти. – В наших руках эти работы будут изучать, ценить, сохранять для будущих поколений. Если мы оставим их тут, в руках поляков… им грозит верная гибель. Я уверен, вы понимаете, что им у нас безопаснее.
– Но они принадлежат музеям, частным владельцам, – настаивала Эдит. – Можно говорить, что эти работы нельзя оценить деньгами, но все же денег никто не платил. Законного перехода собственности не произошло.
Ей показалось, что улыбка Кая чуть погасла, но он сказал:
– Боюсь, что этот проект выполняется не так, и, между нами говоря, я не советовал бы вам высказывать это мнение в ином обществе. – Он снова обратил все внимание на «Даму» да Винчи.
Эдит в который раз почувствовала тяжесть вины за свою роль в аресте Чарторыйских и замолчала.
– Картины же не будут хранить прямо тут? – спросила она, глядя, как солдаты несут, пошатываясь от тяжести, громоздкую доску с голландским пейзажем.
Кай покачал головой и вновь повернулся к Эдит.
– Нет. Конкретно это имение ненадежно с точки зрения безопасности: оно плохо защищено от внешних угроз, а наш командующий не хочет приставлять по солдату к каждому окну, у них есть дела поважнее. Как вы знаете, в жаркие дни есть риск, что работы повредит солнце. Так что это просто временное хранилище. Мы с вами переупакуем некоторые лучшие работы для отправки в Краков.
– Краков…
– Генерал-губернатором Польши недавно назначили Ганса Франка. Он ожидает нас завтра. Он лично осмотрит составленную нами подборку лучших произведений из польских коллекций. Как я понимаю, губернатор Франк почти так же хорошо, как Фюрер, разбирается в искусстве и тоже им увлечен.
– Что он хочет с ними сделать? – Эдит протянула руку к раме портрета да Винчи, будто пытаясь защитить его.
Кай пожал плечами.
– Подозреваю, что он отвезет все в Берлин.
У Эдит сжалось сердце. Неужели она едет домой? Уже?
– А мы едем с ними? – Спросила она.
– Ну мы же не хотим упускать эти сокровища из виду, правда? Вы играете в нашей миссии по сохранению этих произведений очень важную роль, фройляйн Бекер. Вы – очень смелая и умная женщина.
Эдит показалось, что он слегка покраснел, но этот комментарий, как бы скромно он ни был высказан, она проигнорировала. Вместо этого она разглядывала блестящую мраморную мозаику на полу, и ее пронизывало радостное волнение: она едет домой. Но радость быстро угасла, когда она осознала, что в Германию она вернется как раз к тому времени, как отряд Генриха прибудет на фронт в Польше. Он не сможет с ней повидаться по пути на фронт. Она постаралась не дать разочарованию отразиться на лице.
Кай аккуратно завернул портрет в защитную бумагу.
– Кто-нибудь проводит вас до ваших апартаментов наверху. Примерно в 19:00 вам подадут ужин. Боюсь, тут в Польше и собаку-то на плиту не добудешь. Одни свиные ноги да тухлая капуста. Радуйтесь, что мы скоро вернемся к немецкой еде. Будьте готовы уехать в Краков завтра на рассвете.
Он поднял вновь упакованный шедевр со стола. Эдит смотрела, как он берет картину подмышку, и пыталась сформулировать слова. Она открыла рот, но не смогла ничего сказать. Откуда ни возьмись появилась группа солдат и встала строем у него за спиной.
Мюльман повернулся к Эдит, щелкнул каблуками и вытянул руку ладонью вниз.
– Хайль Гитлер, – отсалютовал он.
Развернулся и, крепко сжимая подмышкой картину, вышел из зала, оставив Эдит одну под громадной хрустальной люстрой. Когда последний солдат строя закрыл дверь, люстра слегка задрожала.
  
24
 
Доминик
Ахен, Германия
Октябрь 1944
Они вошли в собор следом за Хэнкоком; абсолютная тишина внутри нарушалась лишь шелестом их сапог по гравию. Пол и Доминик шли сразу за командиром, Джози втиснулась между ними.
Несмотря на все усилия «Людей памятников», Доминик видел, что от Ахенского собора остались практически голые стены. Через дыры и пробоины в сводчатом потолке пробивались столбы света и сквозь дым освещали некогда величественное внутреннее убранство. Часть стены была разрушена, камни ее осыпались и раздавили один ряд скамей. Сквозь эту рваную дыру дул ветер и колыхал необъяснимо сохранившийся единственный гобелен.
 
А потом Доминик услышал шаркающий звук где-то возле кафедры. Не думая, он поднял винтовку и прицелился. Отряд тут же перешел в боевую готовность, вскинув оружие. На секунду все застыли, и Доминик снова услышал тот же звук. На сей раз одновременно с этим кто-то громко охнул.
– Выходите с поднятыми руками! – закричал Пол.
С пальцем на спусковом крючке, Доминик впился взором в кафедру и приготовился услышать характерный шум, означающий начало очередной перестрелки. Но когда тот, кто прятался за кафедрой, показался, он вышел поднятыми руками вперед. Следом за руками появилась лысеющая макушка, а потом – дрожащий, в изорванной в клочья и перепачканной рясе, викарий Ахена.
Доминик опустил оружие. Выкарабкавшись, старик встал перед ними. Он был таким же хрупким и шатким, как его церковь. Его ряса была покрыта мелким серым пеплом, и когда он шел, пепел оседал на пол. Его темные глаза от пережитого впали и остекленели. Он ничего не сказал, просто встал перед ними в молчаливой капитуляции.
– Не бойтесь, – первым заговорил, опуская оружие, Пол. – Мы не причиним вам зла.
Викария это, похоже, не убедило.
– Пожалуйста, – сказал он сбивчивым, трясущимся от страха голосом с сильным немецким акцентом, – вам тут нечего брать. Просто идите своей дорогой.
– Мы не собираемся брать вас в плен, – сказал Пол. Он подошел на шаг ближе и протянул руку. – Вы ранены?
Они все опустили оружие, а взгляд викария тем временем метался с одного солдата на другого.
– Нет, – пробормотал он.
– Вы тут давно? – спросил Доминик.
– Конечно. Не мог оставить церковь. Мой священный долг. Я остался тут… внизу. – Он показал на кафедру. – Было так громко. Стены рушились. – Оглядел собор вокруг, и его глаза наполнились слезами. – Я сидел вот так. – Он накрыл трясущимися руками голову, зажал ладонями уши и крепко закрыл глаза; на его лице появилась гримаса ужаса.
Пол и Джози отвели и посадили викария на одну из скамеек. Хэнкок вытащил из вещмешка фляжку и что-то из сухпайка и отдал их старику – тот представился викарием Стефани. Он с жадностью принялся за еду: по его словам, он прятался несколько дней – с тех пор, как началась бомбежка – и даже сейчас боялся выходить, потому что слышал, как где-то далеко свистят и падают снаряды.
Не видя сиюминутной опасности, Доминик обернулся и еще раз рассмотрел церковь. Когда-то она была частью наверняка потрясающе красивого квартала средневековых зданий, но теперь остался лишь причудливый скелет из камня и стекла. На полу валялись разноцветные осколки. Он задумался, сколько веков эти крепкие стены и прекрасные витражи пережили невредимыми, и почувствовал укол обиды и разочарования, что попал сюда, только чтобы увидеть их разрушенными.
На церковном алтаре он увидел знакомые «плавники» неразорвавшейся бомбы. Бомба лежала носом кверху, гладкая, изящная – само олицетворение неподвижной угрозы. В проходах между скамьями валялись вещи, оставленные гражданскими и солдатами, которые прятались тут до бомбежки: книги, игрушки, разбитая глиняная чашка, льняной мешок с напечатанным на нем названием пекарни. Похоже, убегая, они побросали все. На спинке одной из скамей лежала, свесив руки и ноги, кукла и смотрела глазами-пуговицами в потолок. Доминик надеялся, что ее хозяйка жива и скучает по ней.
– Вы очень добры, – говорил викарий Стефани, – но зачем вы здесь? Солдаты, они мне говорить, что американцы пришли уничтожить. Чего вы хотите?
– Нам нужна ваша помощь, викарий, – сказал Хэнкок.
Стефани непонимающе наклонил голову: