Время Волка
– Здра-авствуйте, – пробормотал он и мысленно себя обругал.
Решил же рта не открывать, просто кивнуть и сесть играть. А теперь сразу поймут, что он заика. Но профессора вообще не обращали на него внимания, они что-то обсуждали между собой, сверяясь с бумагами на столе.
– Так, а вы у нас кто? – наконец поинтересовалась дама лет шестидесяти с фиолетовыми волосами, собранными в куль на затылке.
– Во-олк Ле-еонид, – старательно произнёс Лёня.
– Петь не обязательно, вы не на вокальный факультет поступаете, – отрезала дама. – Играйте.
Лёня с облегчением начал играть, надеясь, что никакие каверзные вопросы про композиторов ему задавать не станут. И, несмотря на то что уже две недели не подходил к инструменту, играл, как ему казалось, очень хорошо. Стоило зазвучать Баху, как для него перестали существовать и строгие профессора, и насмешливые будущие однокурсники, и вся эта Москва, живущая по странным, непонятным законам. Это всё было очень далеко и как будто не с ним. Лёня был полностью поглощён музыкой.
– Достаточно! – дама с фиолетовыми волосами бесцеремонно оборвала Баха. – Вы свободны.
Лёня растерялся. А соната, а этюд? И что это значит, «вы свободны»? Это хорошо или плохо?
Результаты творческого испытания, как тут называли экзамен по специальности, абитуриентам никто не объявил.
– Всё после профессионального испытания, – сообщил секретарь экзаменационной комиссии толпившимся под дверью аудитории страдальцам.
Профессиональное испытание должно было состояться на следующий день. Его Лёня боялся больше, потому что проходил экзамен в форме собеседования. Весь вечер он просидел над учебником Способина по сольфеджио, повторяя то, что и так прекрасно знал, безуспешно пытаясь сосредоточиться. На его диване вольготно устроилась Ангелина и увлечённо рассказывала о специальной экспозиции, которая готовилась в Третьяковке к фестивалю молодёжи и студентов. Отец смотрел телевизор, иногда ей кивая, но, судя по озабоченному лицу, мыслями он был где-то очень далеко, вероятно, на службе. Лика тоже слушала рассказ матери, постоянно вклиниваясь в него с вопросами – её очень интересовало всё, что касалось фестиваля. И все вместе они создавали такой шум, что Лёне приходилось по десять раз перечитывать одну и ту же строчку, чтобы понять смысл написанного. Никто не спрашивал его, как прошёл первый экзамен. Только отец за ужином задал один-единственный вопрос: «Сдал?» Лёня пожал плечами и объяснил, что результаты объявят после всех испытаний. Отец коротко кивнул и ничего уточнять не стал. Складывалось ощущение, что всем всё равно. А Лёньке, замкнутому, неразговорчивому Лёньке очень хотелось с кем-нибудь обсудить странное поведение профессоров, непонятные разговоры ребят да даже свои штаны, которые обозвали сегодня шароварами. Услышать пару ободряющих, мол, что сыграл он хорошо, что он обязательно поступит, а штаны можно ушить, и они превратятся в модные дудочки. Это всё мог бы сказать Борька. А бабушка бы просто усмехнулась его переживаниям, посоветовала «быть мужиком» и вытереть сопли, а потом взялась бы за иголку с ниткой и подшила брюки. Но рядом с Лёнькой сейчас не было ни бабушки, ни Борьки, и он, захлопнув бесполезный учебник, вырвал из тетрадки листок и начал писать письмо. О том, что жить в этом городе невозможно, что он не понимает этих равнодушных людей с каменными лицами, что скучает по морю и магнолиям, которыми была засажена его любимая привычная маленькая улица, по розовому олеандру, растущему в их дворе, по своему топчану, на который никто никогда не покушался и на котором он мог хоть сидеть, хоть лежать, не дожидаясь, пока все домашние разойдутся по своим постелям, чтобы наконец-то лечь спать. Он писал обо всей этой ерунде, понимая, что отправлять письмо нельзя, что это как раз те сопли, за которые бабушка его всегда ругала. Нельзя раскисать, он должен сдать завтра экзамен и поступить в консерваторию, чтоб она провалилась. И стать хорошим музыкантом, назло им всем!
Кому – «всем», он и сам не знал. И письмо всё-таки отправил Борьке. По дороге в консерваторию забежал в ближайшее почтовое отделение, купил конверт и марки, написал такой родной адрес и кинул письмо в ящик.
С музыкальным диктантом он справился, как ему показалось, легко. Играли раз семь, и, начиная с пятого, он уже просто проверял написанное. Ничего сложного для его слуха. Гармонию написал за час, хотя на задание отводилось два. Посидел, проверил и, решив, что незачем тратить попусту время, одним из первых отдал листок преподавателю. Профессор вопросительно поднял бровь, пробежал взглядом по листку, нахмурился, но ничего не сказал, кивнул на дверь.
Ещё часа два Лёня бродил по консерватории, ожидая начала последней части экзамена, устной. Он уже был окончательно измотан, к тому же хотелось есть. Можно было бы пойти в консерваторский буфет, многие абитуриенты так и делали, но лишних денег у него не водилось, да и потратился он сегодня на конверт и марки.
Наконец началась устная часть экзамена. Он вошёл в аудиторию в первой пятёрке, решив побыстрее отмучиться. Профессор, тот же, что проверял его гармонию, подозвал Лёню к инструменту, дал лист с нотами.
– Молодой человек, охарактеризуйте нам эту мелодию и пропойте её.
Лёня взглянул на лист. Ничего сложного.
– Это одного-олосная ме-елодия в ма-ажоре, с хро-оматическими изме-енениями сту-упеней…
– Вы что, издеваетесь? – раздражённо перебил его профессор. – Вы можете говорить нормально?
– Про-остите, я не-емного за-аикаюсь. Да-авайте я лу-учше спою, – пробормотал Лёня, как всегда, от волнения ещё больше сбиваясь и проглатывая окончания.
– Вы с ума сошли, молодой человек? Вы куда поступаете? Вы поступаете в лучшее музыкальное учебное заведение столицы! Да что там столицы, всей страны! У нас огромный конкурс, сорок человек на место! Приезжают одарённые юноши и девушки из всех союзных республик. И вы считаете, что можете тратить наше время? Кто принял у вас документы?
Лёня не знал, что сказать. Документы он подавал молча, тётка в приёмной комиссии не задала ему ни одного вопроса. Он искренне полагал, что пианисту не обязательно в совершенстве владеть речью, достаточно того, что он в совершенстве владеет инструментом. К тому же он мог петь и готов был сейчас исполнить эту чёртову мелодию в мажоре с хроматическим изменением ступеней и что там у них ещё! Но сказать всего этого профессору он не мог, да его никто и не слушал.
– Идите, молодой человек, и не задерживайте других! На свете есть множество отличных профессий, стране нужны токари и хлебопекари!
Последнюю фразу он услышал, уже закрывая за собой дверь.
Он всё-таки дождался результатов вступительных испытаний. Из чистого упрямства или из веры в справедливость, он и сам не мог бы сказать. Просто чувствовал, что должен поступить, ведь он выполнил все задания, кроме последнего. И выполнил хорошо, очень хорошо. Но вот вынесли и повесили на доске в коридоре списки поступивших. Три столбика: зачисленные в рамках квоты выпускники центральной музыкальной школы, зачисленные в рамках квоты лица, имеющие особые права, и зачисленные в рамках конкурса. Лёня ничего не понял в этих обозначениях, но свою фамилию ни в одном из списков не нашёл. Значит, всё.
Он вывалился из здания консерватории, дошёл до памятника Петру Ильичу и сел на мраморную ступеньку пьедестала. Закурить бы. Но привычка смолить осталась в Сочи. Здесь курить негде, не в квартире отца же да и не на что.
– Не прошёл? – На ступеньку рядом с ним уселся рыжий парень с усеянным веснушками лицом, на вид чуть постарше Лёни. – Первый раз?
– Пе-ервый, – кивнул Лёня. – И по-оследний.
– Глупости. Я вот три раза поступал и поступил.
– По-оздравляю.
– Я серьёзно, пацан. С первого раза только блатные поступают, по квоте.
– Что ещё за-а кво-ота?
И рыжий охотно объяснил, что дети, закончившие музыкальную школу при консерватории, поступают без экзаменов, просто пройдя собеседование, на котором им задают самые примитивные вопросы, создают видимость экзамена. Лёня сразу вспомнил девчонок и вопросы про Стравинского, показавшиеся ему идиотскими. Вот почему они были так расслаблены и уверены в себе, они знали, что поступят.