Жестокие игры (Лира 2)
- Я же чуть не убила Кайна, Тим... Почему они хотят служить мне?
- А почему пес ластится к хозяину, несмотря на пинки и побои?
Не знаю. Никогда не понимала собачьей преданности. Верность - понимала. А преданность...
Так и не придумав, чем занять своих 'рыцарей', я отдала их под начало капитана стражи. Как и остальные солдаты, они участвовали в патрулировании дорог и охране замка, в рейдах по уничтожению нечисти и сопровождали гостей и торговцев. Вот только платила я им из своего кармана, и в дни ежемесячных расчетов ругала себя последними словами. Мысленно, само собой. Не признавать же вслух, что эта троица мне - как репьи на собачьем хвосте.
А вообще, знатная у меня свита получилась - горная пантера, степной варвар и два скудоумных головореза. И если от Сэли еще был толк - поставишь его за спиной, принимая гостей, и почтительность увеличивается сразу втрое, хотя, казалось бы, куда уж больше - то от братьев-наемников был шум и, время от времени, драки в трактирах. Честно говоря, я была уверена, что граф их выгонит.
*
Прошел июль, и я, наконец-то, втиснула свою жизнь в прежнюю колею. Как в ссохшиеся сапоги - со скрипом, с кровавыми мозолями, с проклятиями и болью, от которой хочется выть.
Но смогла.
Сначала стало легче дышать. Хорошо помню тот вечер - с гор спускалась гроза, и свежий ветер разогнал духоту долины. Хлопали флаги и штандарты на башнях, срывались с веревок развешенные для просушки простыни, низко, почти цепляя землю, летали ласточки и стрижи, а я стояла у распахнутого окна и жадно пила влажный, вкусный, насыщенный запахами мокрого дерева, земли и, почему-то, гречишного меда, воздух. И вдруг поняла, что ДЫШУ, что тяжести, давившей на грудь с того проклятого вечера в Эйльре, больше нет.
Я тогда всю ночь просидела у окна, наблюдала, как плавятся верхушки гор от бьющих в них молний, как беснуется, превращаясь в реку, ручей, отводящий лишнюю воду изо рва, как ветер безумным куафером расчесывает травы на лугу, начинающемся у замковых стен. Я смотрела и дышала. И боялась уснуть - мне казалось, что если закрою глаза, то начну задыхаться. Глупо, наверное. Но...
Потом вернулся аппетит, и я, наконец-то отказалась от укрепляющих и тонизирующих настоек, которые пила не каплями - кувшинами. На щеках снова появились ямочки, перестали ломаться ногти, и, кажется, даже грудь подросла, что впрочем, не особо радовало.
Последним наладился сон, пропавший еще в замке Дойера. Снотворные на меня не действовали, и, в бытность невестой Сорела, я ночи напролет лежала, смежив веки, либо уставившись воспаленными глазами в балдахин. Иногда читала. Чаще - тупо смотрела в книгу, отговариваясь тем, что привыкла к ночным бдениям в монастыре. Помню, все прислушивалась к шагам стражи за дверью, в любой момент готовая отпрыгнуть в сторону, уходя с линии выстрела или броска сети, и раздавить амулет переноса. Время от времени я, как в омут, проваливалась в тяжелые липкие сны, но они изматывали еще больше, чем явь - Стефан, Джайр, умертвия, трупы с ледяной коркой на лице, Стефан, успевший перехватить мою руку с кинжалом, мантикора, Йарра, Алан, болтающийся в петле, снова Йарра - он нависает надо мной, и в глазах его плещется безумие...
Дома кошмары не прекратились. Но здесь был Тимар, держащий меня за руку, пока я не усну, недовольно фыркающая пантера, придавливающая меня теплой лапой, когда я начинала метаться во сне, изнурительные тренировки - и кошмары отступили. Медленно, нехотя, как ядовитый болотный туман, который не тает на рассвете, лишь прячется под корнями чахлых поникших деревьев. Но даже этого хватило, чтобы я снова начала улыбаться. И пакостить. Правда, за неимением Галии, гадить особо было некому - ну не слугам же, в самом деле. Но некоторым особо назойливым гостям очень, о-очень не везло.
Мое утро снова начиналось танцем с лучами и звоном бубенцов песчаников, плавно перетекало в завтрак с Тимаром, затем я встречала гостей, обедала с ними, картинно смахивая слезы грусти по Его Сиятельству. Избавившись от этих рыб-прилипал, шла в библиотеку - обсуждать с Тимом прошения, помогала ему разгребать завалы документов и переписки. Порой, как в детстве, пряталась за портьерой на подоконнике и читала. Вечером я тренировалась, а после ужина зубрила мертвый ассаши - язык, который в совершенстве знал Сорел. Единственным, по чему я скучала, была верховая езда, но конвой, простите, эскорт, конечно же, эскорт, навязанный Его Сиятельством, сводил на нет как удовольствие от скачки, так и все попытки сбежать - за мной постоянно следили.
*
До сентября оставалось двадцать четыре дня.
8
Он дал ей гораздо больше двух месяцев, вернувшись лишь в середине октября, когда понял, что сходит с ума без этой маленькой ведьмы, которую хотелось не то от...любить, не то придушить за ее своеволие, за кукольную покорность, за то, что смела противиться ему, за то, что все лето, каждую ночь он рычал и кусал подушку, потому что в шелке простыней чудилась ее кожа, а в запахе трав, которые разбрасывали в коридорах - аромат ее духов. И ворочался, не мог уснуть, не мог дышать, и скрюченные пальцы впивались в матрас, выдирая клочья конского волоса.
Днем было легче. Днем были дела - приняв армию, Раду отказался отдавать кому-либо флот, где знал каждый корабль, помнил имя каждого капитана, и днем его рвали на части - ведь был еще и князь, и Третий с Четвертым, и подготовка к войне с Лизарией. Подготовка - потому что Дойер, надеявшийся занять трон соседнего королевства, практически развалил вверенную ему армию. Необученные солдаты, задолженность перед наемниками, гнилое обмундирование, больные кони и ржавое оружие. И это - райаны! Днем забот было по горло, и, порой, Раду думал, что Дойеру стоит свечу поставить в благодарность за возможность выкинуть девчонку из головы хотя бы на несколько часов.
Днем было легче - до недавнего времени. Пока эта маленькая дрянь не проникла из его снов в явь, пока не начала мерещиться в каждой блондинке-смеске, пока ревность, глупая, иррациональная, было, улегшаяся, снова не начала жечь его кислотой, пока из-за этой синеглазой шильды он не захотел грязную служанку с низкой кухни. Раду бы и не заметил той девки, не наткнись на ее дерзкий ненавидящий взгляд. И как магнитом потянуло. Не так, как к Лире - когда похоть напрочь затмевала рассудок, когда промедление причиняло физическую боль, когда, с тех пор, как девчонке исполнилось двенадцать, все его силы уходили на то, чтобы не изнасиловать ее, в спальне ли, в роще, или на конюшне - но похоже. Служанка была гораздо старше Лиры, но ее серо-синие глаза горели тем же огнем, а длинные сальные волосы, выбившиеся из неряшливой косы, так же обрамляли узкое лицо с высокими скулами.
Раньше было проще. Раньше Лира была лишь фантазией, тенью, вздохом, звонким смехом и ароматом вербены. А потом он лишил ее невинности, и тень обрела цвет, форму, вкус и голос. Дни без нее наполнились ревностью, а ночи болью и желанием на грани помешательства, но Раду упорно сидел в столице - не столько для того, чтобы девчонка привыкла к роли любовницы, сколько пытаясь доказать себе, что способен противостоять флеру.
А потом увидел синеглазую девку. И, как зачарованный, потащился за ней до самых кухонь.
Кажется, ее звали Мина.
Брыгово семя!
Раду вдруг подумал, что мать Лиры тоже была служанкой, и, не забери он девчонку, та сейчас была бы такой же, как кухарка - грязной изможденной игрушкой в руках солдатни - и скрипнул зубами.
Разговор смолк, и граф неохотно поднял голову. Что еще? Он снова пропустил обращенный к нему вопрос? Проследил за взглядами соседей по столу, и понял, что тонкий серебряный кубок в его руке смят чуть ли не в лепешку. Раду с усилием разжал пальцы и поднялся.
- Прошу прощения, господа, мне нужно вас покинуть.
*
Октябрь выдался морозным, сухим и очень ветреным. Помню, ров замерз почти до самого дна, река стала, а пыльная поземка, гонимая биза, была такой плотной, что служанки не успевали вытирать подоконники в западном крыле. Колючая серая пыль была везде - забивала нос и глаза, хрустела на зубах, и даже вернувшаяся с охоты пантера пахла не кровью и зверем, а старым пыльным ковриком.