Серебряный город мечты (СИ)

— Дим? Что ты тут делаешь?
— Работаю, — он произносит ёмко.
Невозмутимо.
Расставляет, прекращая протирать и без того надраенную поверхность, руки, упирается, и мышцы под тонкой чёрной тканью рубашки напрягаются, вырисовываются слишком явственно.
Напоминают.
Когда в подобном виде я его последний раз видела. Расстёгнуты две верхние пуговицы, а щёки выбриты до синевы, как и тогда. Вот только теперь он смотрит на меня нечитаемо, не разобрать о чём думает.
— Барменом? — непослушные губы я разлепляю.
Уточняю глупое.
Очевидное.
Невозможное, потому что он врач.
До мозга костей он врач, хирург. Я никогда не забуду тот восторг и упоение, с которыми он рассказывал о первой операции, где ему дали ассистировать, взяли туда, в операционную. И я уверена, что и тогда, и сейчас операционная для него подобна святилищу, чему-то сакральному, почти божественному, необъяснимому для людей обычных и простых.
Он и не пытался объяснить.
Он рассказывал.
Взахлёб.
У него горели глаза, а на губах плясала идиотская улыбка, от которой неудержимо хотелось улыбнуться в ответ. Я и улыбалась, смеялась, наблюдая, как Дарийка огрела его подушкой и возмущенно завопила, что в комнату без стука нельзя и что он-де, чокнутый и поехавший придурок, важный разговор прервал.
Разговор этот мы вели по видеозвонку.
И можно было остро завидовать, что они там, за тысячи километров от меня, сражаются привычно, переругиваются, как только брат с сестрой и могут. И, придавив вопящую Дарийку с подушкой к кровати, Дим проорал специально для меня: «Я крючки держал, и подкожку дали шить, представляешь, Север?!»
Нет.
Я не представляла.
И что есть такое «крючки Фарабефа» я позже гуглила, узнала разницу между пинцетом анатомическим и хирургическим.
— Диплом есть, — Дим поводит плечом.
Вырывает из памяти.
— Это сумасшествие, неправильно, ты…
— А ты? — он вопрошает резко, сухо, обрывает. — Ты зачем здесь, Север?
— О встрече договорилась.
— Тогда это к тебе, — он кивает головой, смотрит мне за спину.
И обернуться, что немыслимо трудно, всё же приходится. Улыбнуться, потому что Марта, хорошая девочка и знаток Дачицкого, оказывается приятельницей Йиржи, с которой меня уже знакомили и голос которой я вчера не признала.
Не сообразила.
— Марта сказала, что у неё берут интервью для крутого журнала, — Дим усмехается.
Задерживается на мне непонятным взглядом, словно сказать что-то ещё хочет, однако не говорит. Только дёргает углом рта, отворачивается.
Ибо работать надо.
Подходит редкий для раннего часа посетитель, делает заказ. А Марта подходит ко мне, показывает белоснежные зубы в широкой улыбке:
— А я ещё вчера поняла, что это именно ты. Не узнала, да?
— Каюсь, сознаюсь, но зато богатой будешь, — я заверяю.
Забываю о Диме.
Что, быть может, смотрит.
Точно слышит.
Мои слова и вопросы, как и я его, поскольку Марта выбирает для интервью барную стойку, где удобно говорить.
Бросать взгляды на Дима.
И тому, что я достаю диктофон, она удивляется деланно громко. Так, чтобы о настоящем интервью для модного журнала он точно услышал, взглянул, привлеченный шумом, на нас. И волосы — длинные, светлые — Марта отбрасывает грациозным движением вовремя, шлёт соблазнительную улыбку прицельно ему.
Плевать.
Мне всё равно.
Как и на то, что подумает Дим.
Меня не должно волновать, какое мнение обо мне как о журналисте он составит. Пусть это и первый раз в жизни, когда он видит меня за работой. Может наблюдать воочию, слышать вопросы, что вчера я составляла, грызла по привычке карандаш, который Кобо, понаблюдав, отнял и сушку вместо выдал.
— …а, знаешь, я всегда знала, что о Рудгардах захотят написать, давно пора было, — Марта, когда мы доходим до основного и главного, говорит победно, ведет кокетливо пальцем по краю пивного бокала.
Что отобрать непрофессионально тянет.
Выплеснуть на неё.
— Из-за серебряного города? Или таинственной пропажи последней хозяйки?
— Из-за любви, — она улыбается лукаво, косится на Дима, и удержать уже мою улыбку, вежливую, сложно. — Во все века всё во имя неё. Ничего не меняется, Квета. Только у кого-то эта любовь к деньгам и власти, а у кого-то к женщине. Альжбете была уготовлена погибель тоже именно из-за неё.
 
— А она погибла?
— Возможно, да, возможно, нет, — Марта вид принимает загадочный, шевелит неопределенно пальцами в воздухе. — Легенды говорят разное. Одни, что погибла. Другие, что пропала. Третьи, что сбежала сама. А ещё есть копия письма некой Маргариты из Плюмина. Она писала отцу, что верит в чудесное спасение Альжбеты, молится за неё и того, чьё имя назвать не имеет права. Так что… третья версия, пожалуй, ближе к правде.
Однако…
Маргарита, которая, видимо, всё же вышла за пана из Плюмина, верит. Только вот имя Альжбеты нигде больше не всплывает.
А значит, молитвы не помогли?
— От чего она могла спасаться?
— От навязанного жениха? — Марта предполагает звонко. — Сбежала, подтверждая легенды, с тем, чьё имя называть нельзя. Не спрашивай, кто это. Я знаю лишь то, что в то время в замке жил молодой учитель, приглашенный для брата Альжбеты. Возможно, с ним.
— О нём тоже можно не спрашивать?
— Даже имени не сохранилось, — она качает головой.
Поводит глазами по каменным стенам, на которых символы, придуманные Йиржи, старательно выцарапаны. Развешены громоздкие цепи, и неотличимый от настоящего огонь змеями ползёт по стенами, вспыхивает в подвешенных чашах.
Взметается до веерного свода.
— Зато могу сказать, что есть приписка в одной из судебных кляуз, — Марта, насмотревшись на адский интерьер, выдаёт и обнадеживающе, и заговорщически, — о том, что плач ребёнка разнесся в ночи над Перштейнцем. Куда, как известно, не так давно вернулась дочь покойного Казимира.
— Ребёнка? — я переспрашиваю растеряно. — Альжбета родила ребёнка?
— Записей об этом нет. Да и доброжелатель, кажется, больше намекал на леденящие душу ритуалы, которые проводит последняя хозяйка замка. Знаешь, как звучит самая популярная легенда?
— Не уверена.
— Тщеславие последнего пана из рода Рудгардов было столь велико, что решил он построить собственную Кутна-Гору, свой город из серебра, что стал бы подарком для ещё не рожденного наследника. Были созваны лучшие мастера, текли из панских шахт серебряные реки, но слишком смелой была задумка для простого человека, а потому обратился он за помощью к самому дьяволу, заключили они договор, и ступил пан Казимир на тропу тьмы и скверны. Обещался взамен возведенному городу отдать то, что, вернувшись домой, увидит первым. Не знал он, что покажут ему только родившуюся дочь, Альжбету, которая росла год за годом, становясь всё большей красавицей. Рос и, связанный с девочкой, серебряный город, появились в нём жители, серебряные куклы, что для кукол были слишком живыми, ибо дарил те куклы сам дьявол, заключал в них души людские. Пан же помогал, приносил жертвы, и появлялись у города новые жители. Играла ими Альжбета, сама не ведая, что руки её марает, проникает в душу, сковывает сердце, и становился взгляд красавицы всё более холодным и безразличным, чернела душа, а город пленил всё боле. Не в силах была Альжбета отказаться от него, когда узнала правду, и сама она взяла в руки нож, когда умер пан, продолжила его чёрное дело. Когда же был достроен серебряный город, то вспыхнул в замке пожар. Пропали бесследно и люди, и город. А последнюю хозяйку замка забрал к себе дьявол…
Марта замолкает.
Пропадает странное наваждение, оцепенение, в котором её рассказ я слушала.
— Я туристам рассказываю именно так, — Марта продолжает уже обыденно, улыбается чуть снисходительно. — Им нравится, так что разрешаю позаимствовать и написать. Детский плач слышен и поныне в особо тёмные и безлунные ночи…
Последнее она выдаёт заунывно.
И будь это просто легенда я бы рассмеялась.