Красавчик Саша

Так что Кессель в недалеком будущем вполне может очень даже сгодиться мне, особливо если решится вопрос с венгерскими бумагами. Дай-то Господь!
Мы договорились встретиться ровно через неделю, и опять же у «Фукьеца». Русские вообще любят ходить к «Фукьецу», а французы не очень (больно дорого).
Что ж через неделю — так через неделю. Вдруг и с венгерскими бумагами хоть что-нибудь чуть-чуть начнет проясняться. Но тс..! О сокровенном молчу.
18 декабря
Нет, газетчики — это все-таки какой-то ужас! Нельзя сказать, что неуправляемая стихия: они ведь строчат не по своей дурацкой неумелой воле, но по указке темных, если не преступных личностей. Это самые настоящие заказные убийцы.
То, что на меня все так ополчились, вовсе не означает, что я не нравлюсь тому или иному репортеришке из какой-либо газетенки. Причина в другом. Кто-то дал указание раздавить меня, смешать с грязью. Но кем бы он мог быть?
Возможно, это даже и не одно лицо, а несколько. Возможно, даже из тех, кого я одеваю, кормлю в отборнейших ресторанах, одариваю чеками на громадные суммы. Возможно.
На одного у меня падает явное подозрение, но я не хочу называть его имени. Подозрение возникло не случайно. Кессель вчера туманно намекал, спросив вдруг: «Саша. Зачем вам парфюмеры? Вы ведь и так благоухаете. Так что справитесь и без них». Я все сразу понял. Но виду не подал. Даже притворился, будто не услышал ничего.
Кессель к этой теме более не возвращался, но, думаю, и даже уверен, что он еще вернется — в следующий раз например. Насколько я знаю, мой приятель не из тех, кто зря делает намеки. Кессель явно хотел указать на того, кто дирижирует воем, направленным против меня.
Спасибо тебе, друг! То, что ты сделал, вполне достаточно. Остальное узнаю я сам.
19 декабря
Неужто звезде моей, счастливой дотоле, суждено вдруг закатиться?! Неужто Господь допустит это? И неужто людские души столь вопиюще неблагодарны? Или грядет расплата за мою доверчивость, за то, что я только раздавал, ничего не оставляя себе?
Да, Арлетт неустанно повторяет мне, как «бешеная, немыслимая щедрость» (точные ее слова) моя возбуждает во многих французах отнюдь не благодарность, а только лишь зависть и злобу. О хоть бы Арлетт не оказалась на сей раз права — умница моя любимая!
За последние три года мне чудом удалось заработать, ни много ни мало, семьсот миллионов франков. Уверяю: цифра эта, при всей своей невероятности, точна.
Все дело в том, что благодаря деятельности моих финансовых агентов и ушлых рекламных зазывал, в роли коих выступали даже члены правительства и парламентарии, боны Байоннского банка не разошлись, а разлетелись даже. Французы не раскупили, а просто вырвали эти боны. Возник безумный ажиотаж, который трудно вообразить. Третья республика буквально неистовствовала. Едва ли не все жаждали преобрести сии боны.
Даже щедро и сверхщедро заплатив своим агентам (а их были сотни), я и заимел в прибытке около семисот миллионов франков. Недоброжелатели, безо всякого сомнения, скажут, что это не заработок, а чистый грабеж мною французской нации, ибо боны Байоннского банка есть не что иное, как грандиозное надувательство, потому что подкреплены не драгоценностями, а подделками, произведенными в моих ювелирных мастерских. И выходит, эти боны есть не что иное, как бумажный мусор.
Я не стану оспаривать недоброжелателей, коих цифра «семьсот миллионов» совершенно сводит с ума. Не стану и защищаться — разве можно убедить недоброжелателей в своей правоте?!
Но вот в чем я признаюсь и признаюсь начистоту. Из сих семи сотен, как бы ни были они заработаны, я себе практически ничего не оставил. Ей-богу. Только на пару автомобилей для любимой жены моей Арлетт и на дюжину шубок для нее же.
Все остальное я роздал. Горничным, швейцарам, официантам, просто нуждающимся. Всем, кто взывал к моей помощи. А взывали весьма и весьма многие, скажу я вам.
Пришлось помочь и проклятому адвокатскому племени (адвокатам вообще много чего надобно на этом свете). Умаслить необходимо было и инспекторов, и комиссаров полиции… Да мне и в самом деле жаль всех их безмерно: семьи, как правило, большие, а оклады довольно-таки маленькие.
 
Пришлось опять скупить многие газетенки и еженедельники, что писали грязную ложь обо мне. Имею же я право печься о чистоте своего облика?!
В общем, семьсот миллионов буквально растаяли, как будто и не бывали. Я оставил в неприкосновенности только фонд чаевых. И эти денежки пойдут именно на чаевые. Ни на что иное.
Между прочим, Арлетт отчего-то убеждена, что мои чаевые оскорбляют всех состоятельных людей Франции, которые дают прислуге всякий мизер. Ну тут уже я поделать ничего не могу.
Итак, сейчас я практически «на нуле», хотя все без исключения считают меня баснословным богачом.
Конечно, это чисто временные затруднения. Миллионы, сотни миллионов скоро опять притекут ко мне. И все же тревожные ощущения, признаюсь, закрадываются в последнее время ко мне в сердце. Что-то неспокойно мне.
Нет, вины я никакой за собой не чувствую. Ни в малейшей степени. Справедливого возмездия вовсе не ожидаю. А вот какой-то страшной, чудовищной каверзы — это, да. Простой люд Франции — в основном за меня. Вот это-то как раз и не нравится кой-кому (собственно, я знаю — кому, но благоразумно промолчу).
Однако в любом случае я не собираюсь отказываться от щедрости и доброты, которые являются частью моей натуры. Я привык давать, а не брать. Так будет и впредь, что бы ни сулила мне судьба.
Хотя я знаю: всех умилостивить невозможно и недовольные все равно объявятся. Более того: найдутся таковые даже и среди тех, кто вполне уже задобрен мною. Они-то как раз и могут захотеть устроить мне каверзу. Да, да! Именно умилостивленные мною. Им вдруг расхочется оставаться обязанными мне и тогда они решат освободиться от меня. В самом даже неприятном смысле слова. Я такой возможности не исключаю, хотя стараюсь об этом не думать, но иногда минорные мыслишки все равно проскакивают.
Арлетт моя права, конечно. Чаевые, которые я разбрасываю, — как пощечина для здешних воротил-скупердяев. И все же я ничего не буду менять. Я хочу до конца остаться собою. Во что бы то ни стало.
Газетные писаки делают из меня завзятого афериста, прожженного жулика, жиголо, клеймят всячески, выдумывают и городят обо мне самую гнусную чепуху. Совершенно, должен сказать, невообразимую. В итоге их чудовищных совместных усилий получается какое-то исчадие ада, демоническое существо, едва ли не главный враг французского народа и источник его нескончаемых бедствий.
Между тем у меня есть и принципы и правила чести, от коих я ни при каких обстоятельствах не отступаю. И не отступлю, надеюсь, впредь.
Хотя мокрый нынешний декабрь, пронизывающий насквозь, отвратительный до невозможности, ужас как мне не нравится и внушает всяческие предчувствия, совсем-совсем не симпатичные.
Но к черту предчувствия! Это, как видно, просто нервишки вдруг зашалили, и более ничего. Но как бы то ни было, щелкоперам газетным не сбить меня с панталыку. Я им такой радости не доставлю — не из таковских мы.
20 декабря
Вчера глубокой ночью ко мне в отель «Кларидж» позвонил из Байонны Тиссье, директор-кассир тамошнего банка «Муниципальный кредит».
Был Тиссье в страшнейшей панике, переходящей в непрерывную, непрекращающуюся истерику. Я уразумел из его бредового монолога единственное: из Парижа прибыла в Байонну комиссия во главе с самим инспектором Бонни проверить финансовую отчетность банка.
Кассир сообщил и как его допрашивали, и как он заявил (чрезвычайно глупо — вообще всякая откровенность глупа — хотя и совершенно правдиво): мол, если они примутся за меня, то Третья республика взлетит на воздух.
Тиссье с дрожью в голосе кричал в трубку, что ничего полицейским не расскажет. Но было ясно, как божий день: если на первом допросе он и не проговорился, так проговорится на втором. Директор всем обязан мне и прекрасно помнит об этом, но давления стражей порядка ему никак не выдержать. Так, с благодарностью, он меня и сдаст.