Реверс

Или уже спал и видел сон?
В это самое время уснул и Сергей, уснул стоя, упершись лбом в казенник орудия. Поднявшееся солнце понемногу разогревало остывшую за ночь бронированную гусеницу, и был как раз тот час, когда внутри гусеницы уже тепло, но еще не так жарко, как в духовом шкафу.
Хорошо живется тем, кому покой только снится! Ведь если им что-то снится, значит, они имеют возможность спать! Против логики не попрешь.
— Бу! — Кто-то дернул его за ногу. — Дрыхнешь на посту?
Сон слетел в один момент.
— Ничего не дрыхну…
— Ладно врать-то, — проворчала снизу Ева. — Спускайся.
Сергей взглянул на часы. Пожалуй, он и вправду отключился минут на двадцать-тридцать. Как ни странно, это помогло. Он чувствовал себя почти свежим.
А Ева не спала. Даже в полутьме было видно, какие у нее красные глаза.
— Где Тигран? — спросил Сергей.
— Зачем тебе Тигран? Он ведет наблюдение. Думаю, через полчаса-час переговоры войдут в завершающую фазу. А через два часа у нас будет самолет. Ты готов лететь?
Внутри Сергея кто-то внятно сказал «ой».
— А кто еще летит?
— Я. Эти бипланы с газогенераторными моторами не очень-то грузоподъемные. Поэтому летим мы вдвоем — ты и я. Тигран, Гриша и Алена остаются стеречь бронепоезд.
— А…
— Это лучшее решение из всех возможных, — пояснила Ева. — Мы уже по-всякому прикидывали. Лететь в Оннели должна я, потому что из всех нас только у меня есть опыт пилотирования. Со мной должен лететь еще один человек. Вопрос: кто? Алена отпадает, она неопытна и нужна на паровозе…
«Я шибко опытен», — подумал Сергей, но промолчал.
— Тигран — адреналиновый проводник второго рода, он сгодился бы. Но он нужен как командир и… как проводник в случае чего. Чтобы всех вывести. В данной ситуации Алена как проводник — это несерьезно. А Грише нужно время, чтобы подействовал алкоголь. Не держать же его все время пьяным. Тиграну проще: несколько секунд, два-три упражнения — и он уже злой, готов открыть Проход…
— Мне еще проще, — тихо сказал Сергей.
— Верно. Ты адреналинщик первого рода. Испугался — открыл. Вот потому-то ты и летишь со мной. Я… У меня, знаешь, с открытием Прохода бывают проблемы…
— Я уже догадался.
— А разве кто-то говорил, что ты дурак? Догадался, и молодец, и помалкивай в тряпочку. Понимаешь, эти местные самолеты… Может возникнуть необходимость открыть Проход прямо в воздухе.
— И тут я справлюсь лучше других, — маясь, как осужденный перед казнью, пробормотал Сергей.
— Вот именно.
— Понимаешь, — пробормотал Сергей, — я и на Земле с самолетами не очень-то дружу. С нормальными пассажирскими лайнерами… Если ехать не более двух суток, всегда предпочитал поезд. Даже в Иркутск однажды поездом ехал…
— Боязнь высоты, а? Только честно.
— Есть немного, — сознался Сергей.
— Так это же просто замечательно! — подытожила Ева. — Постой… Стой, говорю!
Крик Евы был отчаянным, и крик помог. Схватившись за какую-то скобу, Сергей удержал себя от того, чтобы шагнуть во внезапно заструившийся перед ним воздух. Еще секунда, и Проход закрылся.
— Извини… — хрипло сказал Сергей. — Я не хотел. Знаешь, я не трус, но я боюсь. Это у меня неподконтрольное.
— Извиняться в любом случае незачем, трус ты или не трус. Полетишь?
— Да.
— Ну вот и хорошо. — Ева вдруг порывисто охватила руками шею Сергея и поцеловала прямо в губы. — И пойми же ты наконец: стесняться тебе нечего. Ты кто?
— Адреналиновый проводник первого рода, — пробормотал ошеломленный внезапным поцелуем Сергей.
— Вот именно. Это четыре слова. А «трус» — это четыре буквы. Есть разница!
— Если разница только в количестве букв…
— Ты мне надоел, — величаво заявила Ева. — Живи и пользуйся своим даром, а думай о чем угодно, только не о нем. Знаешь, был у меня один знакомый адреналинщик первого рода, он очень любил копаться в себе. Русским не был, а вел себя прямо как русский интеллигент, прости господи. Ну и доигрался: приобрел фобофобию. Есть такая замечательная фобия: боязнь испугаться. С тех пор он боялся всегда, и всегда перед ним висел открытый Проход. Знаешь, чем дело кончилось?
— Инфарктом?
— Нервным истощением. Однажды он вошел в Проход, открытый неизвестно куда, и больше его не видели…
— Выдумала? — спросил Сергей.
— Истинная правда. Ну, чуть упрощенная. Спроси Тиграна, он подтвердит.
— У шахтеров профессиональная болезнь — силикоз, у водолазов — кессонка, а у меня, значит, фобофобия?
— Трепло ты, — беззлобно осудила Ева. — Это и есть твоя болезнь. Но трепаться трепись, а наружу-то поглядывай.
Спохватившись, Сергей приник к смотровой щели. Вовремя: от станции Волдыри к «Грозящему», усиленно дымя, катил давешний маневровый паровозик с большим, уже слегка закопченным белым флагом.
«Только в полете живут самолеты», — утверждает старая эстрадная песня. По мнению Сергея, этот биплан не жил в полете, а умирал, агонизируя, и каждую секунду мог дать дуба окончательно и бесповоротно. Это не жизнь, а шаткое пограничное состояние, которое рано или поздно кончится известно чем.
Аппарат имел полотняную, заплатанную кое-где обшивку. Расчалки на концах очень длинных плоскостей были деревянные, а ближе к фюзеляжу роль расчалок выполняли две черные бочки газогенераторов. От них тянулись шланги к мотору. Для обтекаемости бочки были миндалевидными, их форма показалась Сергею единственной уступкой аэродинамике, допущенной местными авиаконструкторами.
Возможно, он был пристрастен: аппарат все-таки летал. И даже — о чудо! — имел стартер для запуска двигателя.
Хотя процесс загрузки бочек чурками мог кого угодно рассмешить до слез. Понятное дело, за исключением тех, кому предстояло лететь.
Некоторый запас чурок хранился в фюзеляже самолета сразу за остекленной кабиной. Там же помещалось оборудование для добычи топлива: двуручная пила и топор. Кабина была рассчитана на троих, и на месте пилота сидел авиатор-пограничник. Ева тихо кипела от злости: достигнутое соглашение подразумевало доставку ее и Сергея лишь до границы Оннели. Дальше, от приграничной станции Пулахта до горно-лесистой глубины страны приходилось добираться самим. Потеряв бронепоезд, пограничники ни в какую не желали рисковать потерей еще и самолета. Ева ничего не сказала, но Сергей видел: по ее убеждению, Тигран не был достаточно настойчив и уступил зря.
Не уступил он в другом: потребовал, чтобы самолет совершил посадку рядом с бронепоездом, и добился своего. Сел-то биплан нормально, но разбегался, развернувшись против ветра, столь долго, что, казалось, раньше кончится степь, чем он взлетит.
Пассажиры — это единственное, что в нем не скрипело, угрожая развалиться.
— Сделай круг над бронепоездом и помаши крыльями, — по-аламейски приказала пилоту Ева.
Пилот пожал плечами и выполнил требуемое. Сергей видел, как в открытом верхнем люке командирского вагона показалась рука и помахала самолету.
— Теперь ложись на курс, и худо тебе будет, если мы не окажемся в Оннели. Застрелю.
— И сами разобьетесь, — флегматично ответил пилот. Это был местный уроженец из тех западных аламейцев, невозмутимость которых внушала уважение даже клондальским вольнодумцам, отважно утверждавшим, что некоторые из аламейских дикарей все же люди.
— Ничего, как-нибудь не разобьемся, — усмехнулась Ева.
Сергей понял лишь половину разговора. Он сидел на куске грубой ткани, натянутом между двумя рейками, держался за третью рейку и обмирал. Скрипя и стеная, биплан медленно забрался метров на пятьсот и потянул на север вдоль полотна узкоколейки. Мотор исправно тарахтел, сжигая продукты пиролиза древесины. Этот мотор сроду не знал вкуса бензина. Страшно было подумать, что случилось бы, получи он бензин вместо смеси угарного газа с метаном и карбюратор вместо газового редуктора. Наверное, сошел бы с ума от радости и тут же взорвался бы.