Бронированные жилеты. Точку ставит пуля. Жалость унижает ментов

Спектакль никого не мог обмануть.
Критерием работы была раскрываемость: процент количества раскрытых преступлений от общего числа зарегистрированных.
Когда приходилось регистрировать нераскрытое преступление, даже начальство высокого ранга чувствовало себя так, словно подчиненные ставят перед ним чашу с ядом.
Игумнов с порога оглядел кабинет. Порядок за время его отсутствия нарушен не был. Каждый предмет на сейфе, на столе занимал отведенное ему место. Уходя, Игумнов так же внимательно ко всему присматривался, аккуратно расставлял стулья, тщательно подгонял один к другому, выравнивал линию.
Кабинет был небольшой, с двухтумбовым письменным столом.
На его, игумновской, памяти он сидел за столом шестым. Трое начальников розыска были переведены с понижением на другие вокзалы. Один ушел на пенсию. Один выгнан с привлечением к уголовной ответственности за укрытия.
Никто не поднялся по служебной лестнице. Должность начальника отделения розыска была тупиковая, после нее начиналось сползание до старшего опера. Если не «выкинштейн», не уголовное дело, не тюрьма.
Работать было можно, если бы начальство на самом верху не установило этот жесткий уровень раскрываемости преступлений — под 90 процентов.
Ни одна криминальная полиция в мире, даже оснащенная самыми передовыми средствами, не раскрывала преступлений больше чем на 45 divide;50 процентов.
Все об этом отлично знали.
Чтобы отчитываться на заданном уровне, существовал один путь — регистрировать только раскрытые преступления и к девяти раскрытым в отчетах добавлять одно нераскрытое. Висяк. Поэтому положение начальников розыска было опасным, непрочным и неустойчивым.
Игумнов запер дверь, подошел к окну. Квадратное, похожее на амбразуру окно выходило на жилой массив.
Игумнов нагнулся. В нише под подоконником стояла картонная коробка, доставшаяся ему от его выгнанного с волчьим билетом предшественника. В ней хранились винты, гвозди, куски проволоки. В ней же, при необходимости, можно было, идя на обыск, отыскать нужные для опечатывания сургуч, и шпагат, и даже пломбир. Помедлив, Игумнов достал коробку и перенес на стол.
Картонное хранилище имело второе дно. Игумнов обнаружил его случайно, уже на втором году после заступления на должность. В тайнике лежали незарегистрированные бумаги бывшего хозяина кабинета — заявления о нераскрытых кражах, нападениях в электропоездах.
Теперь в тайнике хранились его, Игумнова, незарегистрированные, укрытые от учета документы. Те же кражи из автоматов и ограбления в поездах.
Игумнову было спокойнее, чем другим начальникам розыска: его начальник — Картузов — начинал службу шофером на машине Скубилина, взаимоотношения личного шофера и хозяина они сохраняли. Выступить против Игумнова было все равно, что напасть на Картузова, а следовательно, и на генерала, начальника управления. Всякие комиссии и инспекции находились в щекотливом положении.
«Дамская сумочка», «паспорт», «чемодан», «чемодан», «чемодан»…
Плата за очередное звание, за выходные, за то, что тебя публично не оскорбят, не выставят дураком в офицерском собрании.
Поставленные на учет только на одном его родном вокзале, висяки эти завалили бы раскрываемость всей Московской дороги.
Позвонила жена.
— Домой не собираешься?
Голос глуховатый. Их разговоры по телефону всегда сухи и коротки, как рапорт.
— Теперь уже до утра.
— Ну, ладно. Завтра мы собираемся у Элки. Девичник. Можешь за мной заехать.
— Завтра у нас традиционный сбор в школе.
— Очень жаль.
— Мне тоже.
В конце проклятое «пока».
Он так и не пробился в ее жизнь. Как, впрочем, и она в его. Детей у них не было, каждый продолжал жить по инерции — как жил до брака.
Игумнов перебрал бумаги. В последнее время за черными архивами начальников розыска охотились, и было все рискованнее доверять свою судьбу тайнику.
Наступил момент, когда укрытые заявления стали попросту уничтожать. У воров изымали краденые вещи, преступники называли даты и обстоятельства краж — все было глухо.
 
Игумнов оставался в числе немногих, кто продолжал рисковать.
Наконец он нашел, что искал.
Женщины действительно прилетели в Москву 28 мая и 6 июня. Обе намеревались ехать с первым утренним электропоездом и, скорее всего, направились к платформе. С тех пор их никто больше не видел.
— Автоматчик этот еще нужен тебе? — позвонил дежурный Лосев — в прошлой своей гражданской жизни егерь закрытого Завидовского охотохозяйства. Его так и звали между собой — Егерь. — За ним сейчас приедут.
— Иду!
— Да! Тут тебя спрашивали! — вспомнил еще Егерь. — Из какого–то райотдела…
— Из какого? — Игумнов насторожился.
— Они перезвонят. Я не расслышал: связь очень плохая…
  
2
 
Он был пьян, Никола. Бывший вор в законе. Бывший пахан, бывшая сука. А ныне вновь испеченный работяга, малоизвестный даже в родном своем Подмосковье по причине свыше двухдесятилетней отлучки.
Светило солнце. В углу поля, разгоряченные после стакана, носились молодые. Орали дурными голосами:
— Вот он я!
— Пасуй! Открылся!
Никола не имел к ним отношения. Сидел себе на травке за футбольными воротами.
До самого верха возвышались перед ним поломанные, наполовину сгнившие скамьи — старые трибуны, требовавшие ремонта. Пустые, как вчера. Неделю. Год назад.
Тут же, на травке, стояла бутылка «Российской». Это была его вторая или третья за это утро. Другие он распил у магазина. В суетне. У магазина ему задавали вопросы, за которые в камере следовало сразу же бить рожу.
— За что сидел? Что делаешь?
Много раз он зарекался пить у магазина.
«Язык — вот что нас губит…»
Он уже ничего не видел вокруг своими маленькими желтовато–бесцветными глазками, какие бывают у молоденьких уличных кобельков на первых месяцах их жизни.
— Руки, они сюда гнутся… В эту сторону… — Никола все больше хмелел, болтал сам с собой. — К себе. А ты в ту сторону попробуй!
Разгоряченные парни, гонявшие мяч, смеялись. Он не замечал ни их, ни мяча, поднес бутылку к зубам, раскрутил.
— К пенсии стажа все равно не выработать! Хоть год за три паши! У других уже лет двадцать — двадцать пять… А у меня три!
— Чего он там? Молится? — засмеялся один из парней. Футбол понемногу им приелся. Парень был молодой, спелый, как наливное яблоко. Не битый еще. В белой майке.
— Бутылка у него вместо иконы, — крикнул другой.
— Сейчас я ему эту молитву испорчу…
Парень в белой майке повел мяч, далеко не отпуская от ноги. Было ему весело и хотелось посмотреть, как поведет себя одинокий бесцветный алкаш, лишившись божества.
— Давай… — друзья поддержали.
Парень подвел мяч к Николе и вдруг, словно нечаянно, поддал по бутылке. Никола хотел ее подхватить, второй удар пришелся по руке. Парень сделал поворот вокруг мяча и, не обернувшись, погнал назад к воротам.
Все видели, как опозоренный мужик поднялся, кротко оглянулся на озорника, ничего не сказал и, почти не качаясь, быстро пошел через беговую дорожку в щель между трибунами к домам.
— Беги, беги, мужик! — заорали. — А то магазин закроют!
Вернулся он скоро. Минут через десять. Шаг его был осмыслен. Только взгляд желто–пустых глаз казался отсутствующим. По губам снова текли слюни и пена. Он отводил их ладонью.
Парни к этому времени закончили играть, стояли кружком. Малый в белой майке стоял к Николе спиной, он и не заметил его. Увидел только, как мелькнул перед ним широкий рукав и что–то холодное, острое охладило его бок. Он удивленно посмотрел.
Горячая алая кровь уже текла по бедру быстрыми тяжелыми толчками. Майка и трусы быстро, на глазах, чернели. Парень сел на землю. Потом лег, почувствовав ватную слабость. Что–то зазвенело в голове.
Дико закричали женщины, гулявшие с колясками. Кто–то бросился звонить в милицию. Парни сгрудились вокруг.
Один Никола сразу обо всем забыл. Он снова отошел за ворота, на то место, где валялась пустая бутылка.