Эсхатологический оптимизм. Философские размышления

  
Режимы воображения
 
Вопрос: Можно ли говорить об эсхатологическом оптимизме в терминах Жильбера Дюрана [23]? Не есть ли эсхатологический оптимизм проявление радикального диурна в условиях тотальности и необратимости смерти? И, следовательно, эсхатологический пессимизм – позиция мистического ноктюрна.
Дарья Дугина: Очень точное определение. Да, действительно. Именно это я и имею ввиду. Тут было замечено, что Радикальный Субъект и эсхатологический оптимизм очень близки. Если мы вспомним концепцию Радикального Субъекта, то в этом безусловно есть момент радикального диурна. Эсхатологический оптимизм – это именно радикальный диурн. И именно те модели, которые я сегодня называла, за исключением, возможно, Чорана – относятся к режиму радикального диурна. Это платоническое восстание, аполлонизм в отношении к данности, это неоплатоническое восхождение диурнического толка как опыт разрыва. Это Гегель с его принятием господского столкновения со смертью. Это ницшеанство как аполлоническая стрела, брошенная по ту сторону. Это Эвола, который является защитником Аполлона, апологетом радикального солнечного трансцендентного диурна. И это Эрнст Юнгер, который тоже стоит в героической позиции. По крайней мере, книга «Уход в лес» мне показалась именно таким манифестом несгибаемого диурна.
  
Христианин и смерть
 
Вопрос: Будет ли христианское отношение к смерти проявлением рабского менталитета?
Дарья Дугина: Нет, конечно же, нет. Христианство неразрывно связано с неоплатонической доктриной, и опыт апофатического богословия как раз развит полностью в неоплатоническом изводе. Дионисий Ареопагит в «Трактате о мистическом богословии» [24] пишет о необходимости выхода за пределы позитивных (катафатических) характеристик Бога и о необходимости перехода к апофатическому созерцанию. Конечно, христианство может быть тоже проинтерпретировано по-разному. Но, на самом деле, христианское отношение к смерти никак не может быть примером рабского менталитета. Христианство в целом, в какой-то степени, и есть эсхатологический оптимизм. Здесь мы видим некоторое принятие конца света, признание того, что все, что есть, есть нечто неподлинное, а подлинный – духовный – мир, рай, мы забыли, мы изгнаны из него. При этом утверждается необходимость положительного волевого отношения к концу иллюзии, то есть к смерти.
Мне кажется, идеальная формула – это формула Афонских монахов. Силуан Афонский говорил: «Держи ум твой в Аде и не отчаивайся». Это такое состояние: ты осознаешь и смерть, и ад, и ужас материального мира, и его обреченность, тленность, конечность, но ты все равно не отчаиваешься. И в этом акте «неотчаивания» человек пытается спасти свою душу, пытается ее отмолить. Это значит, что он не смиряется со смертью, не перекладывает ни на кого решение о своей смерти. Это значит, что он принимает эту смерть вовнутрь, держит свой ум в аде и не отчаивается.
  
Прыжок и страх
 
Вопрос: Разрыв с иллюзией мира и прыжок в неизвестность не сопровождается ли скорее страхом и отчаянием, нежели оптимизмом?
Дарья Дугина: Да, сопровождается. Именно в этом тоже состоит особенность эсхатологического оптимизма. Он, с одной стороны, отчаянный, с другой – он все-таки сохраняет некоторую надежду на спасение. По сути дела, прыжок – это решение о прыжке с надеждой, что там что-то есть, но при этом с осознанием, что там этого может и не быть, или что ты вполне можешь оказаться не достойным. Наиболее точно прыжок в неизвестность, сопровождающийся страхом и отчаянием, описан у Чорана. У платоников, у неоплатоников, у Гегеля, этот прыжок, скорее, сопровождается не страхом, а оптимизмом. Но это и есть разные изводы эсхатологического оптимизма.
   
Русские символисты: чертовы качели
 
Вопрос: Как вы считаете, присущ ли эсхатологический оптимизм русским поэтам-символистам? Вы сказали о понимании Юнгером власти техники над человеком. У Федора Сологуба же «чертовы качели», вся жизнь находится «в тени косматой ели». [25]
 
 
В тени косматой ели,
 
Над шумною рекой
 
Качает черт качели
 
Мохнатою рукой.
 
 
 
Качает и смеется,
 
Вперед, назад,
 
Вперед, назад,
 
Доска скрипит и гнется,
 
О сук дубовый трется
 
Натянутый канат.
 
 
 
Снует с протяжным скрипом
 
Шатучая доска,
 
И черт хохочет с хрипом
 
Хватаясь за бока.
 
 
 
Держусь, томлюсь, качаюсь,
 
Вперед, назад,
 
Вперед, назад,
 
Хватаюсь и мотаюсь,
 
И отвести стараюсь
 
От черта томный взгляд.
 
 
 
Над верхом темной ели
 
Хохочет голубой:
 
– Попался на качели,
 
Качайся, черт с тобой. —
 
 
 
В тени косматой ели
 
Визжат, кружась гурьбой:
 
– Попался на качели,
 
Качайся, черт с тобой. —
 
 
 
Я знаю, черт не бросит
 
Стремительной доски,
 
Пока меня не скосит
 
Грозящий взмах руки.
 
 
 
Пока не перетрется,
 
Крутяся, конопля,
 
Пока не подвернется
 
Ко мне моя земля.
 
 
 
Взлечу я выше ели,
 
И лбом о землю трах.
 
Качай же, черт, качели,
 
Все выше, выше… ах!
 
 
Дарья Дугина: Мне кажется, что у русских поэтов-символистов это есть. Однажды, в одном выступлении, я говорила о влиянии на русских символистов неоплатонической доктрины. Там я упоминала о том, что русские авторы Серебряного века пронизаны ощущением потери подлинной реальности, высшей реальности, и что они грезят об этом. Знаете, я почему-то сейчас Андрея Белого вспомнила. У него тоже были элементы эсхатологического оптимизма. С одной стороны, он был заброшен в мир, а с другой стороны, он питал надежду на то, что из этого мира можно выйти, что с этим миром нужно бороться и его можно даже победить. Но он, мне кажется, так и не победил. В его романе «Петербург» [26] побеждает все-таки отчаяние – темное, мистическое, кибеллическое, пронзенное матриархатом пространство города-симулякра.
  
Мережковский, Бердяев, Шестов
 
Вопрос: В романе «Юлиан отступник» [27] Мережковский точно передавал образ Императора как эсхатологического оптимиста?
Дарья Дугина: Мне кажется, да. Это образ эсхатологического оптимиста. Отчаянного, несчастного, того, кто, по сути дела, становится жертвой, жертвой нового мира, который придет на смену прекрасному миру Античности, уже увядающему.