Возмездие

— Во многом я так и не могу разобраться, — говорю я Адриане. — И пойму, если ты не поверишь в то, что я говорю. Учитывая доказательства против меня, трудно представить, что Симона убил кто-то другой.
— Для меня все это не имеет значения, — отвечает она. — Но если ты не можешь это отпустить, если тебе по-прежнему кажется, что тебя осудили неправильно, то, может быть, стоит что-нибудь по этому поводу предпринять?
— Ничего нельзя сделать, — произношу я, не в силах скрыть свою фрустрацию.
— Возможно, это поможет тебе обрести душевный покой.
— Принять то, что я не могу изменить?
Адриана напоминает, что все мое дело хранится в архиве. Все материалы следствия, основания для возбуждения уголовного дела, все протоколы допросов, решение суда. Все сохранилось. Это официальные документы, и любой человек имеет право их затребовать.
Несколько недель спустя в камере появляется коробка, адресованная мне. Адриана сообщает, что Служба исполнения наказаний не имеет права проверять почту, если она отправлена из органа власти, но советует мне не хранить коробку открыто. Напоминает, что здесь вещи имеют тенденцию исчезать. А потом уходит, оставив меня одну.
Как долго я пребывала в апатии! Впервые за много лет я ощущаю желание бороться. Открыв коробку, я достаю кипу документов и раскладываю на столе. Перелистываю их наобум, и первое, что вижу — снимки залитой кровью спальни в гостевом домике. Места убийства. И мое скомканное платье в душе. Тут куда больше материалов, чем я думала.
Начав с приговора суда, я быстро пробегаю его глазами. Юридический язык сухой, деловой тон усыпляет своей формальностью.
А вот протоколы предварительного следствия — совсем другое дело. Это гремучая смесь списков телефонных контактов, наших с Симоном эсэмэсок друг другу и расшифровок допросов и свидетельских показаний. Не самое приятное чтение, а фотографии его окровавленной изрезанной одежды ужасны. Я вижу окровавленный нож и линейку рядом с ним, доказательства того, что кровь принадлежит именно Симону Хюссу. Самые страшные фотографии — мертвого тела Симона и его ран — показывались за закрытыми дверями, на них распространяется конфиденциальность. Поэтому в материалах дела их нет. Я благодарна за то, что не видела его в гостевом домике, и теперь избавлена от необходимости смотреть фотографии.
Я читаю о том, что на джинсах и джемпере Симона обнаружены разрезы, длиной от Половины сантиметра до девятнадцати сантиметров, оставленные острым предметом. Их насчитали восемнадцать штук, но вскрытие показало, что Симону Хюссу было нанесено не менее двадцати шести ударов. Следы крови на полу и стенах свидетельствуют о том, что он уже лежал, когда это происходило. Вероятно, он был мертв.
Когда во время процесса прокурор оглашала эту часть, из публики донесся крик, а затем всхлипывания. Загрохотал стул, послышались тяжелые шаги по полу, а потом хлопнула дверь, скрыв рыдания мамы Симона, которая покинула свое место в зале.
Сравнение острия длины лезвия у ножа, который я купила в «NK» и который обнаружили рядом с телом, показало, что именно он вызвал повреждения на теле и одежде погибшего. Как и резаные раны у меня на левой руке.
В сознании проносится образ бутылки, разбившейся о столешницу в кухне, как я порезалась, когда собирала осколки. Возникшие царапины, кровь, выступающая из них. Я трогаю пальцем чуть заметные шрамы.
Каждая страница — мучительное напоминание о том, что именно та ночь навсегда изменила мою жизнь. Вместе с тем порой мне кажется, что речь здесь идет совсем о другом человеке. Как бы я ни рассердилась, никогда не смогла бы перерезать другому человеку горло. А затем продолжать в ослеплении наносить удары, когда на меня ручьями льется кровь. Особенно если речь идет о человеке, которого я любила. Эта уверенность всегда жила во мне, и сейчас я получаю ей лишнее подтверждение.
Но вот когда я дохожу до показаний своих друзей, присутствовавших на вечеринке, становится по-настоящему интересно. Тут явно что-то не сходится. Я несколько раз читаю выдержки. Сравниваю друг с другом, перечитываю снова и снова, желая убедиться, что не ошиблась.
 
Нет, не ошиблась.
Я успеваю сходить в туалет до того, как меня запрут на ночь. Разглядываю шрамы на лице. Если повернуться к зеркалу правой стороной, можно почти поверить, что там отражается мое прежнее «я», хотя и коротко остриженное. Но на самом деле потребовались бы немалые усилия пластического хирурга высокой квалификации, чтобы воссоздать нечто, напоминающее мой прежний вид, и об этом даже речи не идет. Ради такого меня не выпустят, даже если бы я могла оплатить операцию. До сих пор мне не разрешили даже краткосрочной увольнительной.
Погасив свет, я бреду обратно по коридору к своей камере. Рулоны колючей проволоки с острыми шипами накручены перед деревьями. Поблескивание шипов — глаза, следящие за мной. Впервые я ощутила это, когда вернулась сюда из больницы, а теперь это чувство усилилось. Я ненавижу Бископсберг. Моя жизнь обещала быть совсем иной, и уж точно не закончиться на грязном полу в подвале тюрьмы, где я вообще не должна находиться.
В ту ночь я не могу заснуть. Никак не удается понять, почему следователи с самого начала решили, что злоумышленница я. Они сосредоточились на мне, не приложив ни малейших усилий, чтобы проработать другие версии. Наверное, просто хотели быстрого результата. Поскольку из-за нашей с Симоном известности к делу было приковано пристальное внимание СМИ, им важно было раскрыть убийство как можно скорее. Если бы они только прислушались к моим словам, все могло бы быть иначе.
Я зажигаю свет и сажусь на краю постели, встаю, подхожу к раковине, пью воду Бросив взгляд на часы, иду и снова ложусь. Они тикают в темноте, с каждой секундой этот звук становится все громче. Я поворачиваюсь на бок, простыни кажутся мне сухими и шершавыми. В своей прежней жизни я наслаждалась приятными материалами и дорогой косметикой. У меня был густой лосьон для кожи — помню чувство, как мазь приятно растекалась по коже, запах абрикоса, распространявшийся по комнате. Шелковое платье, которые было на мне на последней церемонии вручения «Грэммис», куда я пошла с Симоном. Оно было темносинее и сидело идеально, колыхалось при каждом моем шаге, переливаясь от вспышек камер. Маска для волос, от которой они становились легкими и блестящими — мои прекрасные длинные волосы, падавшие на плечи и на спину. Я провожу ладонью по жесткому ежику и размышляю, не начать ли отращивать их снова.
* * *
Я просыпаюсь, ощущая, что ноги Алекса лежат поверх моих. Он утыкается лицом мне в волосы. Потом смотрит в глаза так, словно я центр его вселенной.
— Привет, — говорю я.
— Привет, — отвечает он. — А если я предложу тебе кофе в постель, что ты на это скажешь?
— Скажу, что ты меня балуешь.
— Я с удовольствием буду тебя баловать.
Он встает, надевает джинсы, а я мечтаю о том, что, когда мы станем старенькими и седыми, он будет по-прежнему варить кофе и подавать мне в постель. Когда он возвращается, я прижимаюсь к нему, чтобы убедиться: он больше не сердится.
— Яне сердился, — вздыхает он.
— Вчера сердился.
— Нена тебя, на него.
— Но что из-за этого переживать? — спрашиваю я.
— Симон предал тебя, черт подери. Отвратительно повел себя по отношению к тебе. Тебе не следует ему отвечать, когда он звонит или пишет. Он этого не заслуживает.
Я соглашаюсь — в основном потому, что замечаю: Алекс вот-вот снова разозлится. Мне хочется объяснить, что все не так просто, но я чувствую: момент неудачный.
— Не понимаю, зачем ты продолжаешь с ним общаться, — произносит он.
— Он хочет, чтобы ему дали шанс, поговорили с ним, — объясняю я. — По крайней мере, я должна выслушать, что он хочет мне сказать.
— Ты ему абсолютно ничего не должна, — Алекс отставляет чашку. — Но тебе, наверное, пора решить, как ты хочешь жить дальше. Если хочешь принять его назад, то давай.