Покровитель для Ангела. Собственность бандита

Бакиров собственной персоной и конечно, он не постучал. Вломился ко мне, как к себе домой, хотя это же и есть его дом и его правила.
– Не смотри! Стучать надо!
От неожиданности хватаю покрывало и подношу к груди, однако момент упущен, и конечно, Михаил успел увидеть меня полуголую и мой шрам на груди в особенности. Он немаленький, там восемь швов, и теперь не могу носить майки или открытые платья. Шрам заметен, и пока еще жутко красный.
– Я не привык стучать у себя дома.
Басит Бакиров, а я резко отворачиваюсь от него спиной, сердце колотиться, как у мышонка. На улице ночь, и почему-то только теперь я понимаю, что Миша пришел не просто так. А вдруг…вдруг он что-то потребует, вдруг он меня коснется.
Даже не дышу, когда слышу тяжелые шаги за спиной. Точно медведь Бакиров подходит ко мне, и я макушкой чувствую его теплое дыхание и эту энергетику, которая ломает кости.
– Ангел, посмотри на меня.
Медленно оборачиваюсь, чтобы встретиться взглядом с красивыми карими глазами. Такими серьезными и потемневшими сейчас, почти черными.
Мы стоим напротив друг друга. Бакиров на полторы головы выше меня, и я не выдерживаю его взгляда. Пальцы сжимаются до хруста, с силой вжимаю в себя покрывало, чувствуя себя голой.
– Позволь.
Сначала не понимаю, о чем он, а когда до меня доходит смысл его слов, не знаю даже, что ответить.
Не дожидаясь моей реакции Михаил осторожно опускает мою руку, которой я держу покрываю, а после смотрит прямо туда, где шрам.
Он его не касается, проводит только ладонью над кожей, будто поглаживая воздух, и при этом я вижу, как сжимается его челюстной сустав, как сильно впиваются острые четки в сомкнутый кулак. Аж капельки крови выступают…боже, это наверняка дико больно, и я невольно замечаю, что у Миши вся ладонь с внешней стороны в шрамах от этих четок уже.
Михаил так смотрит, что мне становиться страшно, и я быстро натягиваю покрывало на плечо, прикрывая шрам от цепкого взгляда.
– Ничего…почти зажило уже. Не смотри так. Пожалуйста.
Бакиров тяжело вздыхает и я вижу, как напрягаются его плечи.
– Я привез еду. Иди, возьми, что хочешь.
Усмехаюсь, хоть очень хочется плакать.
– Хозяин вернулся, пришло время кормить щенка?
Едко и некрасиво, но я не могу удержаться. Обида колет грудь.
– Ты не щенок! НЕ ЩЕНОК, БЛЯДЬ!!!
Вскрикивает так громко, что я аж подпрыгиваю на месте, но отступать не намерена.
– Щенок! Ты же сам меня сюда притащил, и кормишь теперь по расписанию! Зачем я тебе, что тебе надо?! Я твой враг еще, Михаил, ты не наигрался со мной, так вот у меня больше нечего взять, нечего! А хотя нет, есть еще кое-что, бери!
Меня так сильно распирает обида и боль, что я сама не замечаю, как хватаю свой единственный пакет вещей, и просто бросаю в Бакирова бумажки документов и вещи, которые он с легкостью отбрасывает от себя.
– На, забирай! Бери все, мне не жалко!
– Успокойся.
Стоит, как стена непробиваемая, а я не могу. Чувствовать себя бесправной вещью для меня невыносимо.
– Я не твоя вещь, НЕ ТВОЯ!
В груди жжет. Адреналин разжигает кровь, мне аж жарко, и предательские слезы текут по щекам.
– ТЫ МОЯ! Ты уже однажды признала это. Забыла, как шептала это мне, как была со мной, как целовала, ластилась ко мне, забыла?!
– Не забыла! Лучше бы ты прибил меня, и оставил где-то на обочине умирать, чем так! На, бери все, все забирай! Мне не нужны твои подачки, документы, тряпки! Мне ничего не надо, я хочу домой! Я верну тебе все деньги за лечение, я тебе все отдам, все и вернусь домой!
Бросаю все в Бакирова, но он и глазом не ведет. Стоит, как гора, руки в кулаки сцепил и смотрит так, что хочется сдохнуть.
– Твою квартиру я продал. Тебе некуда возвращаться.
Чеканит, смотря прямо на меня, а я чувствую, как острые шипы пробираются к сердцу все ближе.
– Что… что ты сказал?
– Что слышала. У тебя нет больше дома, Ангел.
Слезы снова подкатывают к глазам. Боже, я лишилась последнего, что у меня было. Бакиров отнял все. У меня теперь и правда нет ничего.
 
Опускаюсь на колени. Михаил стоит рядом, сложив руки в карманы. От слез все расплывается. Мне больно, хоть и я понимаю, что он прав. С меня ведь больше нечего взять. Драгоценностей нет, работать я не могу, пока гипс не снимут. Он взял плату за мое лечение квартирой. Все правильно, вот только мне больно понимать, что у меня нет теперь даже своего угла.
– За что…Это плата за лечение? Я бы и так отработала. Я бы все тебе отдала!
– Мне нахуй твои деньги не сдались! Это теперь твой дом. Смирись!
Он говорит это абсолютно серьезно, и я понимаю, что Бакиров не шутит. Он никогда не шутит и преспокойно мог это сделать, чтобы что…чтобы я была зависима от него.
Михаил переступает туфлями через разбросанные мною вещи и документы, разворачивается и выходит за дверь. Я же падаю на кровать, и накрываюсь с головой одеялом.
Я думала, что больнее он уже мне не может сделать, но нет, оказалось, может. Теперь я не только сломанная игрушка бандита, а еще и бездомная.
Я его плохо знала, и мои розовые очки не давали удивить, что он и правда настоящий бандит. Такие, как Бакиров не умеют любить, они умеют только владеть, ломать и брать.
 
Глава 10
 
Как она смотрела на меня, когда про квартиру сказал. Хуже, чем на врага. С обидой и ненавистью, растерянностью, страхом. Ангел всегда была самостоятельна и свободолюбива, я же по кускам у нее это отбирал, ломая окончательно остатки ее доверия и уважения к себе.
Ненавидимый. Враг, нелюдь, подонок, вот кто я теперь для нее такой, но пусть я лучше буду ненавидимым, чем снова отпущу ее от себя. Я не смог тогда, не смогу и теперь. Понимать, что Ангелу небезопасно возвращаться на ту квартиру, и допустить, чтобы она снова пострадала я не могу.
Пусть беситься, проклинает, ненавидит, швыряет в меня бумажки. Пусть. Хорошо, мне так даже лучше. Пусть только не плачет и не дрожит, хотя и это у нее не прошло. Сжимаю четки так сильно, что рука уже немеет. Что это такое, я в жизни таким не был, а теперь меня аж ведет, когда смотрю на нее. Внутри жжет, член колом стоит, хочется орать в голос и крушить все вокруг. Я хочу Ангела…трахнуть, обнять, поцеловать. Я всего хочу с этой девочкой, и мне страшно уже от самого себя, потому что я боюсь, что могу сорваться, и сделать это с ней снова против воли.
Ангел шарахается от меня, и вроде возникает, однако стоит чуть голос на нее повысить, я вижу, что боится. Моя девочка, которую я два года последних оберегал от каждого столба теперь боится меня больше всех. Когда-то она липла ко мне, ластилась, так смущалась и любила, а теперь, блядь, боится, и я сам в этом виноват.
Шрам ее на груди как увидел, захотелось в удавку залезть, потому что это не была простая царапина, там был след от пулевого, и в этом тоже моя вина. Не ее это была пуля, а моя. Ангел забрала себе этот выстрел, но ощущение такое, что пуля та проклятая прошибла нас обоих.
Девочка прикрывалась, но я все равно смог шрам ее рассмотреть, и мне хотелось взять этот шрам и пришить его себе. Чтобы не у нее в груди была дыра, а у меня, ведь та пуля была моей, а теперь там восемь швов, которых она стыдиться. Стыдиться, сука, по моей вине.
В нее выстрелили, а я физически, сука, ощущаю эту боль в груди. Я вижу, как ей больно, как она напугана, и блядь, я не знаю, как к ней подступиться. Ангел ненавидит и боится меня, а мне просто рвет чердак с нею рядом.
Так близко, взять и прижать ее к себе, впиться в сладкие губы, коснуться тела. Нельзя. Нихуя теперь мне нельзя. Смотреть только на свой сломанный цветок, и не иметь возможности даже за руку взять. Не ад ли это? Чистилище.
– Аааа! Аааа, нет, нееет, нет!
Я подрываюсь с кровати среди ночи за секунду от ее крика. Такого сильного, истошного, отчаянного, и сразу же хватаюсь за пистолет.
– Ангел!
Распахиваю дверь ее комнаты, снимая ствол с предохранителя, но в спальне она одна, и она плачет. Во сне. Одеяло на пол съехало, Ангел лежит на краю кровати, и подойдя ближе я замечаю, что очень тяжело и быстро дышит, вздрагивает и кричит.