Совсем не мечта! (СИ)
Летом мы встречались редко, а осенью перестали совсем. Мы поступили в разные ВУЗы, погрузились в новую среду, круг общения расширился сам собой, и лишь когда меня окружила толпа из дружелюбных болтливых однокурсников, я понял, что весь последний год видел всего одного человека, лишь с ним говорил… Меня не особенно интересовали эти ребята, их истории и шутки: неосознанно я сравнивал их с Воронцовым, и по интересности они всегда проигрывали ему, хотя, казалось бы, скучный идеальный «комсомолец»!.. Честный, тактичный, справедливый, заботливый, противоречащий сам себе в столь многом…
Я знал, что Пашу мне никто не заменит, так что и не думал пытаться впихнуть кого-нибудь в свое сердце. Я был вежлив и улыбчив, если со мной заговаривал кто, но сам не начинал бесед без причины, ни к кому не подсаживался. Ночами, мучительными от одиночества, я мысленно возвращался на стройку: под спиной появлялся холодный бетон, и повернув голову набок, я впивался жаждущим внимания взором в теплые глаза Воронцова, лежащего рядом. Я тонул в его образе, пока не засыпал, сам того не замечая, а утром по-новой делал вид, что все у меня хорошо. Последнее стало для меня привычкой еще со старшей школы, события из которой без Паши я вообще не вспоминал.
Я думал, что так и закончу обучение в университете, по этим непростым рельсам кое-как доеду до конца, но еще одну иллюзию разрушил телефонный звонок. После долгой беседы, во время которой я искусно изображал воодушевление и отсутствие проблем, я убито упал задницей на подоконник мужского туалета, уронил руку с погасшим телефоном на колени и потерялся глазами в чистой голубоватой кафельной плитке.
Дверь открылась тихо, осторожно. Я не знал, кто вошел, но шаги этого человека были невероятно легки, едва приметны. Краем глаза я увидел, как колыхнулась длинная, до щиколоток, тонкая бежевая юбка.
— Это мужской туалет, — сказал я не слишком уверенно: увидев на экране мобильного, кто звонит, я одурел от радости и вполне мог забежать не в тот туалет.
— Мужской, женский, — устало вздохнул звенящий девичий голос, — все это условности, искусственные ограничения. В женском туалете очередь, а здесь свободно, так почему я должна терпеть?
В ее словах была неоспоримая логика, а в тоне — впечатляющая твердость. Я поднял глаза на бунтарку, и в светловолосой девушке узнал одногруппницу. Наверное, ее я запомнил первой из всех, кого видел в университетских стенах. Ее большие глаза были чутка навыкате, однако это не портило лицо, а добавляло выразительности, привлекательной своеобразности. Ровные, похожие на солому пряди по бокам худого треугольного лица, доставали до мочек; длинную шею, небольшую грудь, узкую талию и тонкие руки прикрывал толстый свитер с высоким воротником, на котором красовалась жирная красно-зеленая надпись «Merry Christmas!» и пьяный снеговик с бокалом в заменяющей ему руку ветке.
— Не рановато ли для такого свитера?.. Осень на дворе.
— Мне холодно. И это мой свитер, — здраво рассудила она, приближаясь к подоконнику. — Я сама имею право решать, что и когда носить. А разделение одежды по сезонам — еще одна условность.
— И что, — хмыкнул я и подвинулся, — наденешь зимой купальник?
— Ну да, — кивнула она, присела справа от меня и расправила цветастую юбку. — Если захочу. Приду в магазин, что стоит через дорогу от моего дома, в халате или пижаме, потому что мне так комфортно. Надену желтое на похороны, если усопший ассоциируется у меня именно с этим цветом. Переверну зонтик в дождь, чтобы потом окатить себя набравшейся в него водой — ради веселья и ярких эмоций. А знаешь почему?
— Потому что тебе так хочется? — предположил я, не отрываясь от ее широко распахнутых глаз. За время своего монолога она ни разу не моргнула — чуднó…
— Именно! — задорно поддакнула она и толкнула меня плечом в плечо. — А чего сейчас хочется тебе?
Чтобы незнакомая мне девушка, о которой упомянул Паша, испарилась, будто ее и не существовало…
— Разве тебе не нужно было в туалет? — спросил я вместо ответа на поставленный вопрос.
— Нужно было, но сейчас уже нет, — покачиваясь, вымолвила моя собеседница. — Существует несколько градаций желаний: «не хочется вообще», «желаемо», «хочется, но средне», «хочется по-настоящему». Мне вот в туалет хотелось средне, однако появилось другое желание, и оно вытеснило малую нужду.
По выражению моего лица она верно догадалась, что я не понял ее гениальной теории, и поспешила это исправить:
— «Не хочется вообще» — это, в принципе, понятно. «Желаемо» — это как, скажем, расслабляющий массаж: я не прочь его сейчас получить, но ничего для этого не собираюсь делать, никого не буду просить помассировать мне плечи. «Хочется, но средне» — это, например, когда тебе захотелось заказать доставку еды, но вдруг на кухне прорвало трубу — и вот ты уже больше желаешь решить эту проблему, чем есть пиццу, пока твой диван уплывает. А «хочется по-настоящему» — это то, что ты сделаешь несмотря ни на что, даже виси твоя жизнь на волоске.
Несколько десятков секунд я всерьез обдумывал услышанное, теребил в руках опечаливший меня телефон.
— А если меня сдерживают мораль и страх: не дают осуществить желаемое… То, о чем я думаю, все равно может быть моим настоящим желанием?
— Я думаю, нет, — пожала плечами студентка. — Настоящих желаний очень мало. Желание выжить невзирая ни на что одно из них: тогда ты будешь и по трупам карабкаться, лишь бы спасти свою жизнь…
— Не буду. Никогда не поставлю свою жизнь важнее чужой — то ведь тоже человек.
— Значит, ты не настолько сильно хочешь жить, верно?
Мы смотрели друг другу в глаза, и разговор точно бы продолжался, только уже без слов, совершенно на ином уровне.
— Настя, — безэмоционально процедила она, так и не моргнув.
— Влад…
В моей голове все перемешалось окончательно и бесповоротно…
В отличие от Воронцова, привязавшаяся ко мне Настя не вызывала бурю эмоций в душе. Мне с ней было спокойно, интересно, не больно. Мы весело болтали, обедая во дворе или в столовой, ходили на выставки со странными, на мой взгляд, экспонатами, после чего обязательно посещали полюбившееся кафе: как-то мы договорились не переставать ходить в выбранное заведение, пока не попробуем все представленные в меню блюда, — и это было захватывающе! С неординарной Настей я получал столько впечатлений, сколько и представить себе не мог! Она окатила меня ледяной водой из зонта, громко смеясь на весь университетский дворик! Она принесла мне в термосе молочный суп из шоколадных конфет и вафель! Одну неделю мы разговаривали друг с другом только на вдохе, другую — не могли вне дома касаться себя, так что одевали друг друга, умывали и даже кормили, умирая от хохота! Однажды она принесла мне несколько пар своих стираных носков и уговорила меня сделать для нее то же: целый месяц я напяливал на одну ногу привычный носок, а на другую — ее, и если мы надевали чужие носки на разные ноги, то должны были при обнаружении этого «совпадения наоборот» обняться и по очереди оторвать друг друга от пола.
Настя была невообразимой, непредсказуемой, как Алиса из Страны Чудес! Мы легко обнимались, словно знакомые с детства люди, держались за руки, грея их в одном кармане, делились мыслями и секретами (я рассказывал ей всякое по мелочи, но и не думал говорить о старшей школе и Паше). Мне с ней было хорошо и уютно, как под родным пледом. Я видел образовавшиеся среди наших одногруппников парочки: парни держали своих девушек за руки, обнимали за плечи, проводили все время вместе, ворковали часами — мы с Настей делали то же. Выходит, вот они, традиционные отношения?.. Постепенно я пришел к мысли, что так все и должно быть — естественно, без лишних эмоций. У меня не подгибались колени от касающегося моей шеи дыхания Насти, как было с Воронцовым, — но у всех этих влюбленных однокурсников вроде бы тоже ничего такого нет! Они не краснеют, глядя своей половинке в глаза, не млеют от случайных прикосновений, не следят томящимся взором… Я всегда смотрел через окно лестничной клетки, как проводивший меня до дома Паша двигается обратно, в сторону улицы… Так, может, то, что у нас с Настей, и есть любовь, а с Воронцовым была крепкая дружба?.. Броманс — и не более?..