Мой «Фейсбук»

Жена на похороны не пошла, на погост его снесли мужики из дачного кооператива.
На девятый день самец страуса вырвался из загона и принес яйцо из новой кладки на могильный холм.
Каким будет плод нетрадиционной связи, мы не знаем.
  
Мой плот
 
Мой плот
Армия не дала мне практически ничего, но, слава богу, ничего не забрала.
Я не приобрел там друзей; тех же, кого я считал врагами из-за неудобств, которые они мне доставляли, уже не разглядеть сквозь толщу лет, но кое-что я в армии приобрел — умение жить в нечеловеческих условиях.
Человек может не есть десятки дней, но спать он должен, через трое суток без сна он сходит с ума, если только он не на кокаине.
Так вот, я не спал в армии целый месяц; я был в наряде, стоял на тумбочке, это небольшой подиум в казарме, где стоит дневальный; рядом стоит телефон, и дневальный, если он молодой, стоит днем и ночью, почти не спит, иногда днем ему дают еще задания — почистить туалет, ну и другие грязные работы, вот в такие минуты дневальный должен найти укромное место и заснуть хотя бы на десять минут.
Место должно быть укромным, но только в расположении роты: если позовут, а ты не откликнешься сразу, то тебя ждет суровый приговор старших товарищей, ночью будет трибунал и нарушитель будет наказан, как изменник роты, и грудью встретит удары своих товарищей.
Но я нашел такое укромное место в расположении; инстинкт самосохранения привел меня на помойку, там за откинутой крышкой был оазис, из-за крышки там образовалась площадка, покрытая жирной травой, удобрения из отходов жизнедеятельности нашего батальона кормили этот оазис.
Там было тихо и грязно, летали жирные мухи. Их запах отбивал охоту дышать даже у тех, кто от природы не имел обоняния.
Я забирался под крышку помойки, на эту вонючую лужайку, и засыпал, как у мамы на руках.
Сколько длился этот сладкий сон, я не помню, но зычный голос сержанта Антоняна ревел для меня трубами Армагеддона, я вспархивал со своей лужайки совершенно бодрым и представал перед Антоняном — дурно пахнущий, но совершенно отдохнувший.
Он морщился, посылал меня на своем языке к моей матери, я не спорил; он говорил: исчезни, и я уходил на арык стирать свое исподнее и опять спал — сидя, с руками, опущенными в воду.
В такой позе много не наспишь, пару раз я падал в арык, но потом научился, я сплел себе стульчик из лозы и опирался на него, и больше в арык не падал.
Потом я возвращался в мокром х/б, воцарялся на тумбочке и продолжал службу; наступала ночь, меня никто не собирался сменять, и я стоял, стоял и спал стоя, качаясь, как метроном, скажу прямо, мне было плохо, но вешаться я не собирался.
Самое тяжелое время наступало с трех до четырех утра, тяжелый и теплый дух казармы морил меня наповал, я залезал под ближнюю кровать и проваливался в сон, понимая, что если кто-то проснется, то мне пиздец, но организм, просчитав варианты, давал команду «спать», и я послушно засыпал под кроватью старшего сержанта Антоняна; от веса его жирного тела сетка лежала почти на полу, но я находил место в этой щели, там мне было хорошо.
Через час тревожного сна я просыпался сам и уже стоя пережидал минуты до подъема.
А с утра начиналась новая канитель, но я научился отстраняться от реальности и ждал, когда все разойдутся и я пойду чистить говно в ротный туалет, а потом заползу на помойку и опять перехвачу двадцать минут спасительного сна.
Лужайка за помойкой размером полтора на полметра в те дни спасла меня, природа нашла для меня зону выживания, я сейчас в своей королевской постели два на два не могу так быстро и крепко заснуть, иногда это затягивается на долгие часы.
Я кручусь на шелковых простынях, усыпляя себя плохими фильмами и тупыми радиоголосами, и не могу найти себе места в пространстве, в котором, наверно, много антонянов, они держат меня в бодрствующем состоянии, они пугают меня невидимыми страхами, от которых мне страшно засыпать.
 
Можно принять какое-нибудь зелье или выпить водки в достаточном количестве и упасть сраженным на постель, но в таком сне приходят демоны, и звенят в свои колокольчики, и напоминают о совершенных деяниях, которые я уже давно старательно забыл.
Я часто вспоминаю тот спасительный сон на помойке, где я не видел снов, а я реально не видел никаких снов в армии, действительность была такой цветной и яркой, что снам в ней места не было.
У каждого из нас свой спасительный плот: кто-то спасает себя водкой и женщинами, кто-то медалями и банковским счетом, кто-то перестал спасаться и плывет по течению.
Равновесие на бурной реке доступно профессиональным гребцам, но в жизни этому нигде не учат; попадая в круговорот своей жизни, приходится полагаться на удачу и молиться, чтобы твой плот не разбился о крутые берега.
Если ты прошел один порог и выплыл на чистую воду, не обольщайся затишьем: за камышами тебя может ждать воронка, которая втянет тебя в такой водоворот, что прежние пороги покажутся искусственной волной в бассейне дачного участка.
Путешествие в святой Диснейленд
Я человек простой и на веру ничего не принимаю.
Был я недавно на Святой земле, давно собирался, многие люди мне говорили: мы тебе завидуем, ты увидишь и поймешь про себя многое.
Сел я в автобус с гидом, по виду — бывшей питерской учительницей, которая когда-то хотела стать Ахматовой и Цветаевой одновременно, но не стала, потом переехала на историческую родину и тоже не нашла, чего искала, и вот обрела себя в роли экскурсовода по библейским местам.
Она стала сразу вещать о мировых святынях так, как будто бы в автобусе сидели люди с Сатурна, которые не учились даже в средней школе; все эти сведения вперемежку с козлиными анекдотами из жизни евреев и арабов она тараторила с брезгливым выражением, свойственным питерским интеллигентам, уверенным, что они знают абсолютную истину.
И вот мы стоим на Масличной горе, перед нами лежит Ершалаим, и она, как в плохом театре, начинает читать начало двадцать пятой главы «Мастера и Маргариты», и я понимаю, что Булгаков описал буквами больше и ярче, чем то, что видят мои глаза.
У храма Гроба Господня толпа посетителей, которые прут в него, как на аттракцион, и все фотографируются, как в зоопарке: вот я с жирафом, вот я со львом, вот с монахом-бенедиктинцем.
Разноцветье рас, многоголосый Вавилон, все желают зафиксировать себя на фоне святынь, и это, похоже, их главная цель; очень мало паломников, они сразу видны, они скромны и молчаливы, и видно, как они потрясены, а остальные — просто толпа зевак, которым все равно: мечеть Омара, Стена Плача или храм Гроба.
Для 99 % это Диснейленд с сувенирами. Грустно.
Покидая Иерусалим, я понял, что еще не дорос до понимания истины, буду ждать следующего раза, может быть, тогда на меня снизойдет божья благодать.
Кстати, у Стены Плача я не оставлял записок, посчитал неудобным о чем-то просить: пусть Создатель поможет тем, кто больше нуждается, а я пока сам попробую делать то, что в моих силах.
В тот же день я ехал в аэропорт на электричке и стал невольным свидетелем разговора двух бывших российских граждан.
На соседних креслах сидели набожный ортодоксальный еврей пенсионного возраста и крепкий мужчина лет сорока пяти — по-видимому, бизнесмен очень средней руки, на голом плече у него была наколка боевых частей израильской армии.
По его напряженному лицу было видно, что он хочет что-то спросить у божьего человека.
Поерзав несколько минут, он с почтением обратился к ортодоксу: можно ли, мол, попросить совета; сосед благосклонно разрешил, и заблудившийся в своих терзаниях ветеран войны в Ливане рассказал, что его жена изменила ему с его лучшим другом и он не знает, что делать; он выдохнул все это на одном дыхании и замер, ожидая совета.