Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии

Я уже говорил, что греческое понимание бытия насыщено довольно драматически, интенсивно одной основной мыслью (можно это рассказывать независимо от Парменида, взяв, скажем, античную греческую трагедию и другие явления греческой культуры): сознанием, ощущением посюсторонности всего и здесь-присутствия-всего. В смысле, отличном от нашей временнóй морали, греки говорят: завтра знать не имеет значения, завтра быть добродетельным не имеет значения, все здесь, все сейчас. С другой стороны, на прошлой, вчерашней добродетели нельзя улечься спать, ничего не существует как завоеванного. В этом смысле все живо, все здесь и сейчас.
Значит, что мы имеем? Первое: из этого момента, из hiс et nunc (здесь и сейчас) мы получаем завязку, накладываемую на будущее. Если есть бытие, то оно все целиком здесь и сейчас, оно неделимо на части: прошлое, настоящее, будущее; присутствие бытия есть присутствие полностью и целиком. Так же как мы знаем, что понимания не может быть половины, добродетели не может быть половины; может быть половина содержания, часть содержания, треть содержания, но не может быть половины понимания (или понял, или не понял), не может быть половины добродетели. Здесь на будущее наложена завязка: мы-то идем во времени вперед, но завязка на будущее наложена такая, что оно все целиком опрокинуто сюда, назад к нам, в настоящее. А с другой стороны, из точки hiс et nunc завязка пошла и на прошлое. В каком смысле слова? Я уже начал об этом говорить, сказав, что на вчерашней добродетели нельзя улечься спать, как на гарантии, как на чем-то прочном, солидном, которое было, есть и поэтому пребудет. То, что говорили греки (и это довольно сложно уловить, потому что, кроме жизненного сознания того, о чем я хочу сказать, было еще и логико-математическое выражение этого, довольно сложное и на слух трудно воспринимаемое, но одно связано с другим; то, что я говорю, может быть непонятно, поскольку вы, может быть, не так свободно представляете себе доктринальный, или догматический, состав греческой философии, его можно узнать по книгам, и именно поэтому я его не воспроизвожу), можно выразить жизненным парадоксом, составляющим особенность философского взгляда на вещи.
Греки как бы говорили, что если бы вещи старели или существа старели, то все они уже давно были бы мертвы. Выразим это иначе, ближе, так сказать, к логико-математическому парадоксу, который занимал греков. Скажем так: что такое прошлое? Я иду на момент назад, могу пойти еще на момент назад, еще на момент назад: я раскладываю прошлое на некую проходимую последовательность отрезков. Вообще-то говоря, мне не обязательно раскладывать прошлое на проходимую последовательность энного числа отрезков, я довольно большую последовательность отрезков (а по сути — бесконечную) могу получить внутри одного отрезка. Можно поделить так: я прошел на момент назад, пускай на небольшой отрезок, и этот отрезок я еще могу поделить, получившийся в результате деления отрезок я еще могу поделить и так далее. Допустим, вещь есть нечто такое, что составляется из энного числа частей, значит, я могу получить бесконечно большой предмет, потому что если я нигде не могу остановиться в делении, а вещи имею право составлять из того, на что делю, то я могу получить предмет — существующий сейчас — величиной с мир: я складываю существующий сейчас предмет из того, на что я делю. Или я могу получить, что я уже давно умер, потому что если я время жизни буду делить таким образом, то окажется, что я уже был, если самого себя я получаю как сумму прошлых моментов.
Очень забавные парадоксы есть у Борхеса, который представляет разновидность (она уникальна, ее представляет только этот писатель), жанр своего рода интеллектуальной научной фантастики: он строит сюжетные ситуации, фантастически изображающие интеллектуальные ситуации, парадоксы. Особенно много парадоксов у него в связи с проблемой идентификации человека с самим собой или со своим литературным произведением. Скажем, у него есть рассказ, где один человек хочет заново создать «Дон Кихота», — не переписать, не перепечатать, а создать[64]. И здесь Борхес как раз проигрывает парадоксы времени и повторного существования явлений. Если мы явление, которое воспроизводится, будем разлагать на составные части (скажем, в случае, если мы просто его измеряем), то получим в настоящем бесконечно большое, необозримо большое нечто, или если мы берем это во времени и относим к живому событию или к живому существу, то получим себя в качестве уже бывшего и умершего. Если бы вещи старели, то есть если бы вещи можно было представить в последовательной смене во времени — вещь как бы пребывает и по своим частям меняется (что значит старение? — это изменение себя по частям), — то, когда мы захотели бы суммировать все эти меняющиеся части, мы получили бы, что все вещи давно уже умерли. Или [в случае деления предметов] мы имеем дело с бесконечно большими предметами (не бесконечно многими, а бесконечно большими): вместо одной маленькой части (а мы начали делить вещи на маленькие части) мы в настоящем получили гору или камень величиной с мир.
 
Я должен пояснить, что здесь варится. То, что я изложил в связи с живыми существами (что если бы они старели — виды, формы старели бы, — то все они были бы уже давно мертвыми), я могу выразить, напомнив, что вся проблема «неделимых», проблема математических атомов выросла из этого парадокса и он все время повторяется в греческой мысли. Кстати, знаменитые зеноновские парадоксы есть варианты этого парадокса: мы начинаем делить на маленькие части, идя назад, и в итоге получаем, суммируя, что в настоящем мы имеем дело с бесконечным числом вещей, или с бесконечным числом принципов, или с бесконечно большими вещами. У Зенона было сорок парадоксов, сорок апорий, из них до нас дошло, по-моему, девять, из них две относящиеся к числу принципов, где как раз это более четко видно. (Я просто хочу зафиксировать в такого рода примерах структуру мысли.)
И тут напомню совершенно, казалось бы, другое, из другой оперы — рассуждения Декарта в XVII веке, с которых началась, собственно говоря, современная философия. Она началась, конечно, возобновившись как философия по Гераклитову закону загорающегося и сгорающего огня. Декарт и Лейбниц полностью, заново проиграли, не ссылаясь ни на какие тексты и чаще всего не имея их в виду, все шаги античного мышления, и поэтому нечто продолжалось и жило и была история. Декарт уперся глазами и душой в ту же самую проблему, в которую мы уперлись вместе с греками, — в проблему времени в смысле той стороны времени или того содержания времени (и содержания того, что мы называем временем), которая лучше всего в предельном виде символизируется образом смерти.
Декарт говорит (причем это рассуждение обращено и в прошлое, и в будущее): представим, что мою жизнь можно разделить на бесконечное число частей, которые по содержанию не зависят друг от друга (то есть содержание одной не вытекает из содержания другой). Допустим, мы идем назад по времени, разделили жизнь на части (то же самое деление, которое проделывали греки), и то, на что разделили, по содержанию не связано с другим продуктом деления. Так мы делим. И из того, что я был, говорит Декарт, в какой-то предшествующий момент времени, не вытекает, что я есть сейчас. Можно сказать это так: из такого деления вытекает, что я уже был; или та же самая мысль выражена Декартом следующим образом (прямо наоборот, но мысль та же самая): из того, что я делю свою жизнь на бесконечное число частей (не связанных одна с другой), из того, что какая-то часть имела место перед другой частью (так же как какая-то часть имела место непосредственно передо мной), не вытекает, что я есть сейчас. А я есть. Значит, говорит Декарт, должна быть некая сила, дополнительная, не имеющая отношения к содержанию, то есть не содержащаяся в частях времени, на которые я делю время; и эта дополнительная сила есть та, которая в каждый данный момент меня сызнова порождала бы.
Декарт, как и греки, делает завязку и на будущее, говоря: все наши мысли совершаются во времени, мы мыслим о чем-то, и тот факт, что в этой мысли о чем-то к чему-то можно прийти, совершается во времени и зависит от того, что я энное время пребываю в усилии этой мысли. Декарт говорит: то, чем я буду в следующий момент, не вытекает из того, что я есть в этот момент. Поэтому я, кстати, упомянул о смерти: смерть — это есть предельное. Я могу сейчас, разинув рот, недородить звук, умереть. Смерть в философии есть символ, указывающий, во-первых, на невытекание одного из другого и, во-вторых, на существование дополнительного условия. Я иду в будущее, я иду к новой мысли, к мысли, которую я хочу высказать. Она во времени в том смысле, что она предполагает пребывание в моем вхождении туда, но если я хочу по содержанию вывести будущую мысль из того, что есть сейчас, то этого нельзя сделать, потому что части будущего времени тоже бесконечно делимы и одна часть не вытекает из другой или не зависит от нее. Следовательно, какая-то другая сила (Декарт ее называет Богом) должна меня туннельно (ход времени) впереди сызнова непрерывно порождать как носителя того следующего момента, в котором есть мысль, связанная с предшествующим моментом.