Зеленый король
А если тысячу разделить на девяносто…
Одиннадцать — запятая — сто одиннадцать квадратных метров.
Разумеется, при той же семиметровой высоте. Это выходило за рамки здравого смысла. Если высота потолка в холле местами вполне соответствовала задаче, то добраться до верха этой горы после того, как ее нагромоздят, было бы крайне затруднительно. «И если наш клиент захотел бы пересчитать эти кучи, ему понадобился бы вертолет или по меньшей мере альпинистское снаряжение».
Поэтому Тепфлер решил, что вместо девятисот девяносто одной кипы и пыли, которая взметнулась бы на семь с половиной метров вверх, лучше было бы ограничить высоту упомянутых кип. Разделив, например, каждую на пять частей. Это то, что надо.
«Четыреста пятьдесят пять куч… или четыреста пятьдесят шесть», — он явно где-то ошибся.
Но результат показался ему вполне подходящим и реально достижимым: таким образом миллиард можно было бы уложить штабелями высотой полтора метра на площади приблизительно пятьдесят шесть квадратных метров.
«В любом случае все деньги уместились бы в холле, это уже неплохо. В каком-нибудь другом помещении — нет, а в холле — да».
Сложные расчеты Тадеуша Тепфлера оказались ошибочными. Не совсем, но все же во многом. Головокружительная гора банкнот заняла более шестидесяти квадратных метров и местами немного превышала два метра. По той простой причине, что не удалось собрать достаточно купюр по сто долларов и пришлось иногда дополнять недостающие суммы пачками в пятьдесят, двадцать, десять, пять и даже в один доллар.
И это значительно увеличило объем сооружения.
Около семи часов, то есть вечером третьего дня, в зале Вильгельма Телля зазвонил телефон. Тепфлер, дожидавшийся звонка с того момента, как отъехал последний бронированный грузовик, дрожа от возбуждения, взял трубку. Голос Кнаппа произнес: «Пора».
Они втроем спустились вниз; пара, обнявшись, шла чуть впереди молодого швейцарца.
В большом безлюдном холле поодаль от миллиарда банкнот стояли лишь Алоиз Кнапп и достопочтенный Фюссли, опиравшийся на трость.
Человек, назвавшийся Климродом — во всяком случае, так считал Тадеуш Тепфлер, — не подошел к сокровищу. Он замер, уставившись чуть вытаращенными глазами в пустоту, и даже тень юмора или веселости исчезла с его лица.
Молодая женщина, наоборот, медленно обошла гору денег и осмотрела ее.
— Миллиард долларов? — спросила она.
— Миллиард три доллара и сорок пять центов, — ответил Кнапп. — Просим нас извинить за задержку в оплате вашего чека.
Она исчезла за грудой денег. Но ее голос звонко прозвучал под сводами холла:
— И все это принадлежит тебе, Реб?
— Да, — бесстрастно ответил мужчина.
— И сколько же раз по столько у тебя есть, Реб?
— Не знаю.
— Два раза? Пять? Десять?
— Не знаю.
Она снова оказалась в поле зрения четырех мужчин.
— А если я подожгу их, Реб? Могу я все это сжечь?
— Да.
— Правда, могу?
— Да.
Но он улыбнулся и сказал чарующе нежно:
— Только одновременно ты подожгла бы и банк.
— Купи банк.
— Ну зачем нам банк, любовь моя? Это очень грустное место, ты не находишь?
Она посмотрела на него, и вдруг слезы навернулись на ее глаза:
— Ты необыкновенно ласковый и нежный, Реб. Я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, Чармен.
Она прислонилась к стене из долларов и заплакала — совсем беззвучно.
Сначала Тепфлер, затем Кнапп и наконец Фюссли отвели взгляд, не в силах дольше глядеть на нее, на нее и на него — в тот момент он был похож на человека, которого распинают.
— Теперь можешь опять отвезти меня туда, Реб. Пусть они снова запрут меня.
Многочисленная охрана, расставленная снаружи, по знаку Кнаппа пропустила их обоих. Даже после того, как двери закрылись, Тепфлер не двинулся с места. Кнапп сказал ему:
— Идите домой, мой мальчик. Все кончено.
— Что мы будем делать со всеми этими деньгами?
— Возвратим их туда, откуда взяли. Что еще можно сделать?
Тадеуш Тепфлер кивнул. Разумеется. Теперь и он пошел к выходу.
— Тадеуш!
Повернувшись в полоборота, Тепфлер просто сказал:
— Знаю, я должен молчать.
Он ушел вслед за ними. И говорить с кем бы то ни было у него не было никакого желания. Тепфлеру больше хотелось плакать, ему тоже.
— 37 -Чармен Пейдж умерла 17 января 1961 года. Обычно все рождественские праздники она проводила в кругу семьи. Вот и на этот раз она приехала в сопровождении двух своих эфиопок да еще другой женщины, как оказалось, врача, не отходившей от нее ни на шаг. В течение двух недель, которые она провела сначала в Нью-Йорке, затем в Коннектикуте, она выглядела вполне жизнерадостной даже веселой, хотя временами в глазах у нее опять появилась лихорадочная тревога, и швейцарка — ее звали Марта Ходлер, — заметив это, сразу тихонечко пря жалась к ней, чтобы вовремя оказать помощь. Но даль ничего не происходило, и Чармен с улыбкой говорила «Все хорошо, Марта…»
Она обожала детей Дэвида и Дианы Сеттиньяз, и в этом году, так же как прежде, привезла с собой неслыханное множество подарков, в том числе настоящее швейцарское шале из дерева и шесть полностью обставленных комнат и даже со смешной кукушкой, которая в самые неожиданные моменты высовывала головку из ящика и кричала хриплым фальцетом: «Детское время! У умных детей родители без ума!»
И все это в масштабе один к десяти, включая трубу.
Так что слуги-гавайцы, когда им надо было сделать уборку в шале, установленном в глубине сада, вынуждены были ползать на четвереньках, а иногда даже на животе («игрушку» собирала специальная бригада плотников, прибывших на грузовом самолете из Цюриха).
Дети были в восторге. И, конечно, они изо всех сил упрашивали родных, чтобы им разрешили провести каникулы в их собственном доме, в компании двоюродных братьев и друзей, с которыми они запирались в шале и проводили свои тайные совещания. В результате вечером, чтобы извлечь их оттуда и отправить в ванную, приходилось вести долгие переговоры с участием парламентеров. Они явно боготворили свою тетушку, способную придумать такое…
… Так же как боготворили ее все родственники, включая родителей Сеттиньяза и, конечно, его жену. Когда он пытался заговорить о том, что сам боязливо называл «нервозностью» Чармен, они пожимали плечами. А иногда даже упрекали в том, что он без конца муссирует эту тему. Чармен эксцентрична, но такой она всегда была, с самого детства, что же в этом нового и зачем волноваться по этому поводу? Разумеется, они уже знали о ее браке с «этим Климродом», которого никто или почти никто не видел, кроме Дианы, встречавшейся с ним раза два. Им известна даже история с револьвером, когда она якобы стреляла в своего эфемерного мужа на ее яхте где-то в Средиземном море в начале весны 1956 года. (Дэвид, которому Джордж Таррас рассказал о подлинных обстоятельствах случившегося, открыл тайну жене.) Но дело выеденного яйца не стоило; не было никакого полицейского расследования, и, между прочим, кто знает, что там произошло на самом деле? Этот Климрод или как-там-бишь-его-зовут, вполне возможно, погнался за приданым, соблазнившись десятью миллионами Чармен, которая наверняка вышла за него из чистого сумасбродства, но так же быстро отделалась от мужа: она ведь намного умнее всех в семье, и вряд ли найдется мужчина — какой бы он ни был, — которому удастся заставить ее делать то, чего она не хочет. Этот Климрод, наверное, явился с тем, чтобы потребовать еще немного денег, и, пожалуй, никого бы не удивило, если б вдруг обнаружилось, что в действительности именно он пытался стрелять в нее, а Чармен, по своей известной доброте, не захотела передавать его в руки полиции.
И, кроме того, если бы Чармен была действительно неуравновешенной, это было бы заметно. Да, она консультировалась с врачами как в Соединенных Штатах, так и в Европе и не скрывала этого. Но ее ведь не положили в психиатрическую больницу? Нет. Она жила в Швейцарии, в огромном и роскошном доме под Цюрихом, который приобрела, и если там с ней находились один-два врача, то это просто ее очередная блажь, ведь держат же при себе другие магов или астрологов.