Мистер Кэвендиш, я полагаю (ЛП)

— Вы прекрасны, — прошептал он, задумываясь, а ездила ли она когда–нибудь в седле по–мужски, раздвинув ноги.
Но сейчас было не время, и, конечно же, не место, чтобы позволить своему воображению настолько разыграться. Итак, уверенный, что свел на нет ее небольшое восстание, он отступил, позволив одной руке задержаться на ее щеке, прежде чем окончательно от нее оторваться.
Он почти улыбнулся. Она уставилась на него, совершенно ошеломленная, словно не вполне увереная в том, что только что произошло.
— Я провожу вас? — спросил он.
Она покачала головой, прочистила горло и наконец произнесла:
— Не могли бы вы уйти?
— Я не могу оставить вас здесь.
— Я могу вернуться самостоятельно. — Томас, должно быть, посмотрел на нее с сомнением, поскольку она продолжила: — Если вам нравится, вы можете проследить, как я войду в здание.
— Почему вы не желаете, чтобы вас увидели со мной? — пробормотал он. — В ближайшее время я стану вашим мужем.
— В самом деле?
И он спросил себя, куда же делось то ошеломляющее чувство страсти, поскольку теперь она смотрела на него ясным спокойным взглядом.
— Вы ставите под сомнение мое слово? — спросил он нарочно безразличным голосом.
— Ни в коей мере. — Амелия встала и отошла от него подальше. Но это было не бегство, а скорее сигнал для него — она больше не загипнотизирована.
— Каковы тогда ваши намерения?
Она повернулась и улыбнулась.
— Конечно вы будете моим мужем. Я лишь сомневаюсь, что это произойдет «в ближайшее время».
Томас долго на нее смотрел, прежде чем произнес:
— Мы никогда не говорили откровенно, вы и я.
— Нет.
Определенно, она была более умна, чем он склонен был думать. «Это хорошо, — решил он, — временами досадно, но в целом хорошо».
— Сколько вам лет? — требовательно спросил он.
Ее глаза расширились.
— Вы не знаете?
Ад кромешный. Сегодня что, женщины вооружились против него?
— Нет, — ответил он, — не знаю.
— Мне двадцать один год — насмешливо сказала Амелия, присев в легком дразнящем реверансе. — Я теперь старая дева, без всяких сомнений.
— О, прошу вас.
— Моя мать в отчаянии.
Он посмотрел на нее:
— Дерзкая девчонка.
Она даже не рассматривала это, как оскорбление.
— Да.
— Я должен снова поцеловать вас, — сказал Томас, высокомерно приподняв бровь наподобие арки.
Она не была настолько искушенной, чтобы иметь наготове возражение для такой ситуации, что весьма удовлетворяло Томаса. Он подался немного вперед и ухмыльнулся:
— Вы молчите, когда я вас целую.
Она задохнулась от возмущения.
— Вы также молчите, когда я вас оскорбляю, — размышлял он, — но странно, я не нахожу это молчание забавным.
— Вы невыносимы, — прошипела она.
— А, вот они и прибывают, — вздохнул он. — Слова. С ваших губ.
— Я ухожу, — объявила она.
Амелия повернулась, чтобы проследовать обратно в бальный зал, но он был быстрее, схватив ее за руку прежде, чем она смогла убежать. Наблюдателю со стороны это показалось бы самым учтивым из положений, но рука, которая скользнула по ее руке, полностью опровергла это.
Она была возвращена на место.
— Я провожу вас, — сказал он с улыбкой.
Она бросила на него надменный взгляд, но спорить не стала. Он ласкал ее руку, оставив решать ей, был ли этот жест успокаивающим или снисходительным.
— Мы идем? — произнес он, и они вместе, не спеша, направились назад.
Близился конец ночи. Томас отметил, что музыканты сложили свои инструменты, а толпа несколько поредела. Грейс и его бабушки нигде не было видно.
Родители Амелии находились в дальнем углу комнаты, болтая с местным сквайром. Потому он провел ее через весь зал, не останавливаясь, на ходу кивая тем, кто их приветствовал.
И вдруг его невеста заговорила. Тихо. Так, чтобы слышал только он. Но кое–что в ее вопросе его ошеломило.
— Вы никогда не устаете от того, что мир прекращает вращаться каждый раз, когда вы входите в комнату?
Он почувствовал, что его ноги приросли к полу, и он посмотрел на нее. Ее глаза, которые, теперь он мог это видеть, были почти зелеными, широко раскрылись. Но он не увидел сарказма в их глубине. Ее вопрос был искренним, пропитанным не злостью, а скромным любопытством.
 
Он не привык раскрывать свои потаенные мысли перед кем бы то ни было, но в этот момент, почувствовав себя невыносимо уставшим, и возможно как раз от собственного статуса, он медленно покачал головой и сказал:
— Каждую минуту каждого дня.
* * *
Много часов спустя, Томас поднимался по ступенькам в свою спальню в замке Белгрэйв. Он устал. Он в плохом настроении. Ну, если не в плохом, то точно не в хорошем. Он чувствовал, что недоволен, главным образом собой. Он потратил лучшую часть вечера, размышляя над своей беседой с леди Амелией, что его сильно раздражало — он никогда прежде не тратил на нее так много времени, как он считал, впустую.
Вместо того, чтобы сразу после собрания поехать домой, что было его первоначальным намерением, он отправился в Стамфорд посетить Селесту. А когда он туда прибыл, у него пропало желание стучать в ее дверь. Все, о чем о мог думать, это то, что ему придется вести с ней беседу, поскольку это было частью их дружеского соглашения. Селеста не была выдающейся актрисой или оперной певицей. Она просто была заслуживающий уважения вдовушкой, и он обходился с ней соответственно, что включало светскую беседу и некие другие услуги с ее стороны, в зависимости от его настроения.
Или некие другие услуги …
Он сидел в своем экипаже, припакрованном на улице перед ее домом, в течение, по крайней мере, десяти минут. Наконец, почувствовав себя полным дураком, он уехал. Проехав по городу, он остановился в общественной гостинице, где его никто не знал, и заказал пинту пива. Он сидел и получал от этого удовольствие — от одиночества. Одиночество — счастливый мир без единого человека, который бы приблизился к нему с вопросом, просьбой или, Боже помоги ему, с лестью.
Он вертел в руках свою кружку не менее часа, изредка делая глоток, но больше наблюдая за людьми вокруг, а затем, заметив, что час уже поздний, он отправился домой.
Он зевнул. У него была чрезвычайно удобная кровать, и он планировал хорошо ею воспользоваться. Возможно до полудня.
Когда он вошел, Белгрэйв был тих. Слуги давно легли спать, и его бабушка, очевидно, тоже.
Слава Богу.
Он полагал, что любит ее. Это была чистая теория, потому что на самом деле она ему не нравилась. Но с другой стороны, кому она вообще нравилась. И он полагал, что должен проявлять по отношению к ней некую верность вассала феодалу. Она выносила сына, который потом женился на женщине, родившей его. Стоило быть признательным хотя бы за собственное существование, если больше было не за что.
Впрочем он и не искал других причин для привязанности. Августа Элизабет Кандида Дэбенхем Кэвендиш была, мягко выражаясь, не очень хорошим человеком.
Он слышал от людей, которые знали ее очень давно, что когда–то она, даже если и не была дружелюбной, то, по крайней мере, была не настолько недружелюбной. Но это было задолго до того, как он родился, до того, как двое из трех ее сыновей умерли. Самый старший умер из–за той же лихорадки, которая унесла ее мужа, а второй утонул в результате кораблекрушении недалеко от берегов Ирландии.
Отец Томаса никогда и не надеялся, что станет герцогом, имея двух совершенно здоровых старших братьев. Действительно, судьба — штука непредсказуемая.
Томас зевнул, не потрудившись прикрыть рот, спокойно идя через холл к лестнице. Вдруг, к его большому удивлению, он увидел…
— Грейс?
Она вскрикнула от удивления и споткнулась на последней ступеньке. Рефлекторно он прыгнул вперед, чтобы подхватить ее, его руки крепко держали ее за предплечья, пока она не нашла опору.
— Ваша милость, — сказала она устало.
Он отступил, с любопытством наблюдая за ней. Они давно обходились без формальностей с титулами, когда были дома. Она, фактически, была одной из тех немногих людей, которые звали его по имени.