Таёжные были

Конечно, Илья и старик выглядели спокойными (или старались не выдать себя перед нами) и не испытывали таких эмоций – они прошли через это в далёком прошлом, каждый в своём детстве или юности получил первый опыт добычи, испытал удовлетворение от удачной охоты. Для них и для многих-многих других людей, для которых охота является средством существования, а может, и выживания, это вполне обыденное явление. И радовался старик, хитро щурясь, может быть, больше от того, что удачный выстрел имел практический смысл – добыли продукт… Но я видел, как горели его глаза азартным огоньком с того момента, как он рассказывал нам об особенностях этой охоты, вплоть до того, как разошлись. И когда сошлись после выстрела, я заметил мелкую дрожь в руке, когда он раскуривал трубку. Имея за плечами такой большой охотничий стаж и множество пережитых удачных мгновений, ветеран так же разволновался, как начинающий. Значит, дело вообще не в добыче! Может быть, страсть в охотнике будет жить до тех пор, пока он не почувствует, что ему жаль становится убивать дичь. Тогда человек перестаёт быть добытчиком. Во всяком случае, с ружьём. Но в душе, наверное, останется охотником-романтиком и вместо огнедышащего оружия возьмёт в руки фотокамеру? Или перо, чтобы писать мемуары… Может быть и так. В этом мне предстояло ещё убедиться в дальнейшей своей жизни. А как она сложится, время покажет.
Трудно сказать, до чего бы я додумался ещё, но мои мучительные поиски истины и сути этого древнего человеческого занятия незаметно прервал спасительный сон.
На другой день всем табором навалились на приготовление копчёного мяса по методике и рецептуре местных алтайцев. Руководил всеми старик. Методика несложная, но требующая как минимум двух-трёх дней засолки в тузлучном рассоле. А после этого коптится на тут же выстроенном из сырых ольховых жердей «станке». Уже прогорели пламенем сухие кедровые и берёзовые кряжи и начали отдавать жаром крупные угли. Быстро закидав «жаровню» приготовленными сырыми ветками ольхи, черёмухи, облепихи и чёрной смородины, настелили сырыми же толстыми жёрдочками стеллаж. Выложили на него нарезанное продолговатыми полосками филейное мясо. Сверху закрепили длинные жерди, и всё это сооружение укрыли брезентом. Получилась импровизированная коптильня.
К концу дня процесс копчения развился в полную силу и уже не требовал нашего присутствия и участия. К тому же дождь, робко накрапывавший с утра, к вечеру не на шутку разошёлся. Крупные капли барабанили по навесу, который в порывах ветра весь колыхался, вызывая некоторые опасения по поводу своей устойчивости. Из всей нашей компании спал крепким сном один флегматичный Толя, похрапывая в своём углу. Между теми, кто не спал, завязался разговор о жизни, о тайге. Говорил, однако, больше всех только старик:
– …Природа, она сильная, могучая. Это на первый взгляд она только красивая и ласковая. Всё даёт человеку: и мясо, и рыбу, грибы и ягоды, траву и дрова; вода и воздух – тоже от неё. Но она же в одно мгновение может и отнять у нас всё: и еду, и жильё, и даже жизнь. Мы все зависим от неё, поэтому и уважать её все должны. Любить – все любят: «Ах как красиво, ах какие ягодки вкусные!» Но не все уважают и почитают неписаные законы. Тогда природа и сгубить может. Сколько людей бесследно в тайге пропадает! Наш народ уважает тайгу, богов своих почитает, как учили нас отцы и деды, тяжёлым трудом добывали на пропитание или в казну, но лишнего не брали и нас этому учили. И она нам отдаёт свои дары. Но вот когда много берут и варварски – она противится. Это всё равно, что женщину силой заставить себя любить. В прошлом году вон там, у гольцов, – старик показал вдаль рукой, – вертолёт всё кружил. С него и горных баранов, и маралов стреляли. Кто это был, нам не известно. Но упал вертолётик-то! Закружил его вихрь, заломал винт и рухнул он на землю. Три дня искали. Пятерых нашли, и ни один не выжил. Вот так, не жадничай! Глядишь, и живы были бы те люди, если бы не пожадничали.
Старик умолк, сосредоточенно набивая трубку. Никто не проронил ни слова, все ждали продолжения. Я тоже потянулся за сигаретами. Илья, угадав мои намерения, попросил угостить сигареткой. Всем нам, видимо, понадобилось какое-то время, чтобы осмыслить сказанное, словно табак помогает закрепить единодушие, возникшее между нами в этой ночи у незатухающего даже под каплями дождя костра. Мне не терпелось спросить у рассказчика, где он руку потерял. Казалось, неудобно об этом спрашивать, напоминать, но я рискнул. Вопреки ожиданиям старик охотно заговорил:
 
– В начале войны многих охотников у нас оставили в тайге по брони мясо и пушнину промышлять, лес заготавливать да сплавлять, – повёл он свой рассказ, попыхивая трубочкой. – Мне двадцать три года только стукнуло. А я уже был хорошим охотником, и мне бронь дали. А весной сорок третьего по Лебедю плоты гнали. Трое нас на плоту было. Ударило на извороте в скалу, я и не устоял, рухнул в воду. Но успел выбраться сам, только руку и прижало между брёвнами. В крошево рука превратилась, плетью стала. Три дня до центра добирались – вот и загнило. Доктора и отсекли почти по плечо.
Ненадолго задумался старик, наверное, вспоминая прошедшие времена. Он открылся сейчас для меня совсем другим человеком, превратившись из маленького простодушного старичка в мужественного, крепкого и обстоятельного человека, достойного глубокого уважения. Даже про себя назвать его стариком было уже неудобно и несолидно. Хотелось назвать уже Тимофеем Силычем. Именно Силыч ему подходило, кстати. Будто сказкой повеяло о Добрыне Никитиче.
– Да, получается, Вы, Тимофей Силыч, как на фронте воевали, даже руку потеряли, – опередив меня, проговорил Владимир, которого эта история тоже зацепила за душу.
– Год заживало, не мог ничего делать – несподручно одной-то рукой, – смахнув воспоминания, продолжил старик. – Привыкал к себе новому. И охотничать, и дрова рубить, и многое другое – всему заново учился. К этому времени уже женой обзавёлся, стал её брать с собой в помощницы. Ружьё вот подобрал себе: лёгкое и надёжное. С тех пор оно со мной и живёт. С двустволки целиться не научился, да и тяжёлое оно для одной-то руки. Так и выжили. Теперь думаю, отними у меня вместо левой руки правую, также бы приноровился левой из ружья стрелять, но без охоты бы не остался. Нельзя в тайге без охоты жить. Для нас нет другой жизни. Это сейчас молодёжь больше глазом в город косит, не остаётся в селениях, тайги бояться начинают. Добрых охотников всё меньше остаётся. Больше хулиганов стало под видом отдыхающих. Браконьерят в лесах и на реках безобразничают. Раньше охотники друг друга знали наперечёт, по соседству промышляли и в чужие участки не заходили. Уважали. Зверя всем хватало. А сейчас алчность одолела людей. Много лезет в тайгу чужаков и на машинах, и на вертолётах. Кедровники рубят нещадно, сколько их уже выпластали. А ведь в тайге вся живность кедром жива. И людям на пользу. Но рубят, целыми леспромхозами рубят. Беречь его надо. Не дело это. Обидится природа, осерчает и лишит нас всего, – закончил старик тем же, с чего начал разговор, но выглядел он уже немного понуро. С некоторым недовольством, как мне показалось, стал снова раскуривать потухшую трубку.
Мне подумалось о том, что не для того ли они нас – москвичей – сюда заманили, чтобы высказать это всё наболевшее, в душе надеясь, что мы там, в Москве, замолвим за них словечко и поможем сохранить их большой, такой щедрый и гостеприимный дом под названием «тайга». Конечно, я слишком высоко о себе возомнил, подумав так. В тот момент с трудом мог себе представить своё будущее, и роль спасителя мне была вообще не известна. Многого не знал о жизни этих людей, но поверил Тимофею Силычу. Искренне захотелось больше познать и помочь.
Утром третьего со времени нашего прихода дня мы откушали уже готовое блюдо. Нам пора было собираться в обратную дорогу. Свои планы алтайцы нам не раскрыли. Щедрые, гостеприимные добытчики снабдили нас весомой долей вяленого, копчёного мяса, которую мы разложили по своим рюкзакам. Ещё я загорелся вынести с собой трофейные рога; так жаль было их оставлять, – алтайцы охотно подарили и их. Володя отговаривал меня от этой несерьёзной затеи, соизмерив тяжесть пополнившихся рюкзаков и сложностей, ожидавших на обратном пути. Действительно, нам с новым грузом желательно было без огрехов миновать территорию заповедника. Да и мало ли других ситуаций может возникнуть. К тому же начавшийся накануне моросящий дождь превратился незаметно в сильный и лил всю ночь как из ведра. На наше счастье, уже засветло прекратился. Импровизированную коптильню спас брезент, мы отсиделись под натянутым пологом, а вот тропа размокла и стала скользкой. Распрощавшись с охотниками, двинулись после сытного завтрака в путь. И всё-таки я потащил рога, водрузив их поверх рюкзака. Первые несколько сотен метров мне дались относительно легко. Но Володя, тем не менее, далеко вырвался вперёд. Несколько раз останавливался, поджидая меня. Проблема ещё была в том, что подъём в гору был крутой и скользкий. Несколько раз я падал на колени, разодрав их в кровь. Рога падали на землю. Один раз больно ударили по голове. Через километр я не выдержал, хотя до перевала уже было рукой подать. Понял, что не донесу. «Они меня, нет, нас обоих, погубят», – согласился я. Скрепя сердце и «со слезами на глазах» положил их возле большого камня. Интересно, кто-то увидел их потом? Может, они украшают стену чьей-то квартиры? Или до сих пор подпирают тот камень на склоне перевала? Что же – не судьба!