Однажды в полночь

Не в силах наказать их так, как бы ему этого хотелось, Айзея ясно дал понять, что не оставит Джонатану ничего, если и тот позволит себе подобную выходку.
Стало понятно, что именно ради этого был затеян весь разговор.
– Должен особо отметить, отец, что я пока никуда не исчезал. Это тоже является одним из моих достоинств.
Айзея вскинул голову и пронзил сына властным взглядом.
Судя по всему, он ничуть не удивился. То самое «пока», в частности, не принесло Джонатану благосклонности.
Но, господи, с каким гигантским наслаждением он произнес это слово! Потому что если у отца имеется уязвимое место, это – Лайон. Его ахиллесова пята!
Джонатан невозмутимо встретил взгляд отца.
«Моргни первым, мерзавец», – мысленно приказал он.
– Я совершенно уверен, что ты выполнишь свой долг, Джонатан.
Отец сказал это почти нежно. Но в данных обстоятельствах, подумал Джонатан, с ним никто не разговаривал настолько пренебрежительно.
«Отец ведь и в самом деле рассчитывает, что я сделаю все, что он скажет, – размышлял Джонатан. – Господи, он же совсем меня не знает!»
– Бренди, сын?
С мрачной веселостью Джонатан сообразил, будто отец предвидел, что ему потребуется выпить именно в этот момент разговора. Типичный стратегический подход Айзеи Редмонда.
– Нет, отец, спасибо. Я лучше пойду составлять список потенциальных невест. Полгода промелькнет быстро, ты же знаешь.
И удалился, демонстративно подмигнув. Отец ненавидел, когда ему подмигивают.
 
Глава 4
 
Томми оказалась в трудной ситуации.
Это ощущение усилилось в тот момент, когда она обнаружила еще одно послание, оказавшееся у нее под дверью. Для посторонних глаз, свернутое, оно походило на камешек, который кто-то на обуви занес с улицы. Но Томми понимала, что это на самом деле.
Она постояла в нерешительности. Потом двумя пальцами осторожно подняла его и отнесла на стол. Быстро зажгла лампу, которая, ожив, залила комнату светом. Сев за стол и подперев ладонью подбородок, Томми принялась разглядывать послание.
Она оттягивала момент, когда нужно будет принимать решение.
Томми не придавала значения трудностям, если они не достигали определенного предела. В такой ситуации просто ложилась в дрейф, как корабль в штиль, раздражаясь и паникуя от бесцельности. И если на горизонте не оказывалось какого-либо вызова, создавала его сама. У нее к этому был талант. Другого пути Томми не знала. Сопротивление было тем встречным ветром, который надувал ее паруса.
Бух! Бух! Бух!
Томми ахнула. Все хлипкое здание заходило ходуном. Она схватила лампу со стола, чтобы та не упала.
Стуки прекратились.
Она улыбнулась.
– Привет, Резерфорд! – крикнула в потолок.
– Привет, мисс Томми! – ответили ей оттуда.
Резерфорд жил в нескольких комнатах над ней, и когда заявлялся домой, все здание качалось, скрипело и стонало, как корабль в шторм. Но он не часто бывал дома. Иногда Резерфорд находил работу в доках, или на кораблях, или на стройке, частенько отсутствовал неделями, занятый чем-то более интересным и сомнительным.
Так было, например, когда он в последний раз работал на Томми.
Всех населявших этот дом можно было описать одним выражением – сомнительные жильцы. Именно здесь еще молодой умерла ее мать, больная и без гроша за душой, именно сюда потом вернулась и сама Томми, а обитатели дома стали ей чем-то вроде семьи, потому что любили ее мать. Комнатки у нее были небольшие, но удобные, как старая обувь, и заполнены теми немногими вещами, что остались после смерти матери. До Томми всегда доносились звуки окружавшей ее жизни. В доме постоянно что-то стучало и гремело. То Резерфорд принимался ходить из конца в конец своей комнаты, то кровать Мэгги билась в стену, когда женщина развлекала посещавших ее джентльменов, то четверо детей Бетти с криками носились вверх и вниз по лестнице. И тому подобное.
В общем, у Томми практически не было времени на то, чтобы почувствовать себя одинокой. Но вот когда наступала ночь и она гасила лампу, а в доме все затихало, Томми иногда начинало казаться, что она одна плывет на плоту в открытом море. Тогда она в панике просыпалась и хваталась за края кровати. Одиночество обладало собственным звучанием – отсутствием голосов и грохота за стеной.
 
Не дотрагиваясь до послания, Томми положила на стол медаль и коснулась ее пальцами, чтобы ощутить прилив храбрости. Прошлой ночью у особняка герцога Грейфолка на самом деле не было никакого нервного срыва. Это было начало, сказала она себе. Потому что, если честно, представить, что у нее может произойти нервный срыв… Это невозможно! Скорее небо рухнет. Ее прервал Джонатан Редмонд, вот и все.
Она сделала глубокий вдох и наклонилась над клочком бумаги.
Его вырвали из старой книги. У того, кто это сделал, явно не нашлось писчей бумаги и чернил. На узких полях старательным почерком и, скорее всего, обгорелой лучиной было выведено несколько слов:
«Она будет ждать в обусловленном месте в день и в час, о которых договорились».
Томми узнала аккуратный, почти как в прописях, почерк поварихи лорда Фекиза. Послание, конечно, было не подписано. Подпись означала смерть автору. Не говоря уже о Томми.
Она закрыла глаза и тяжело вздохнула. От выдоха заметалось пламя в лампе.
Захочет ли она повторить это? Сможет ли?
Потому что в последний раз… Да, в последний раз все пошло не так, как она ожидала.
Томми безотчетно потерла предплечье. Оно больше не болело, скоро на нем останется лишь небольшой шрам. Врач, которого никто не называл по имени, а просто Доктор, и который был такой же сомнительной личностью, как и все остальные, сделал свою работу искусно. Однако на ее теле появится еще один шрам.
Это будет единственный шрам, которым Томми всегда будет гордиться.
Ирония заключалась в том, что они, похоже, целились в Резерфорда, который представлял собой более крупную, бросающуюся в глаза цель. И что это была за стрельба такая, если они промазали? Достойная сожаления стрельба, на ее взгляд.
Теперь Джонатан Редмонд… Учитывая, что ей было о нем известно, вот он, по всей вероятности, не промахнулся бы.
На ее лице появилась легкая улыбка. Каков наглец! Но ей нравились нахалы. И он ей понравился. Понравился, потому что говорил с ней так, словно видел в ней личность, видел в ней ровню. У Томми возникло ощущение свободы, потому что им ничего не было нужно друг от друга. Это большая редкость в отношениях между мужчинами и женщинами.
Но в нем было еще много чего, что вызывало опаску. К примеру, эти широченные плечи, эти резко очерченные скулы, которые напоминали зубчатые стены крепостей. При взгляде на них, словно вырубленных долотом, у некоторых слабых на голову женщин могло начаться головокружение. Но Томми подозревала, что в нем есть еще какая-то особенность… Она могла бы назвать это легким налетом цинизма, неким видом отчужденности, как будто он видел что-то, что было недоступно другим, знал что-то, что не было известно больше никому… Это заставляло женщин, как утверждали, бросаться, очертя голову, на каменные отмели его сердца.
Но только не ее, конечно.
Томми нравилось быть настороже. Подавляющее большинство мужчин так предсказуемы! А вот от Джонатана Редмонда оставалось ощущение, как от глотка свежего воздуха, после того как ты вышел из многолюдной прокуренной комнаты. Он понравился ей. Вот так все просто.
– У тебя этот дар от матери, дорогая, – говорила ей графиня Мирабо. – Мужчинам нравится торчать возле тебя, вот и все. И Кэролайн тем же самым привлекла к себе герцога. Возможно, ты пойдешь по ее стопам.
Как оказалось, изящная обедневшая аристократка, – вернувшая долги матери Томми тем, что взяла в свои руки судьбу потрясающе умной, жизнерадостной, но полудикой драчуньи, в которую превратилась девочка, оставшись сиротой, и дала воспитание ребенку, отшлифовав ее манеры, – была права. Томми быстро превратилась в главную приманку салона графини рядом с Ганновер-сквер, в котором собирались по средам. Нельзя сказать, что Томми не нравился салон и всеобщее внимание. Однажды на очень короткое время она дала волю своему любопытству и горячей крови. Врожденный прагматизм – вряд ли Томми унаследовала эту черту от матери – заставил ее быстро прийти в себя после того, как она отдала свою невинность прекрасному юноше, который вслед за тем быстренько исчез. Впрочем, Томми восприняла его исчезновение с заметным облегчением. Она не собиралась жить той жизнью, которой жила ее мать, и страдать, как страдала та.