Переворот.ru (СИ)

Андрей Ильич передёрнулся.
— Четвертовать таких надо, и всё!
Максим Владимирович кивнул. Вскинул указательный палец.
— Только одно «но». Не только со следствием и судом, но и с покаянием. Обязательно публичным! Перед народом и «братвой». А не как нынче, перед узким кругом лиц, большая часть из которых профессионалы карательной системы и ни в грош не ставят признание вины преступником. Для них же оно лишь проформа, облегчающая предъявление обвинения и вынесение приговора. Ведь так?
Теперь кивнул Андрей Ильич. Уж он то никогда не верил ни в добровольное признание вины, ни в искренность раскаяния. Зато добровольное признание вины, пусть и выбитое вместе с зубами, значительно облегчало всем жизнь и позволяло соблюсти закон, хотя бы в части, касаемой сроков следствия.
— И вы согласны, что преступник обязан страдать весь отмеренный ему срок заключения, чтобы хоть как-то искупить вину? — спросил Максим Владимирович.
— Естественно! И чем качественнее он страдает…
— Тем меньше толку, — закончил за Злобина Максим Владимирович. — Потому что цель страдания, если смотреть с религиозной точки зрения, есть покаяние. После чего и только в результате чего душа открывается Богу. А лишённое сакрального смысла страдание есть пытка, только озлобляющая душу и истязающее тело. В результате на волю выходят моральные и физические уроды. И всё возвращается на круги своя. Андрей Ильич, социальная значимость кары без очистки души преступника ничтожна, это же очевидно. В этом легко убедиться, стоит просмотреть такую вот газетку.
— И что, прикажете за каждым душегубом ходить с крестом и платочком для соплей?
Максим Владимирович повёл в воздухе раскрытой ладонью, словно отстраняясь от мутного облака агрессии, выстрелившего из Андрея Ильича.
— А вы перечитайте «Преступление и наказание», Андрей Ильич. Их Фрейд нашему Достоевскому в подмётки не годится, что, впрочем, признают все заслуживающие уважения профессионалы. Это вам не голливудский боевичок, где хапнули миллион, навалив два десятка трупов, всё шито-крыто, всё в шоколаде и никаких мук совести. Тут, всего-то, старушку студент зарубил. Сюжетик, вроде бы, для такой вот газетки. Тварь дрожащая погибла от дрожащей руки бог весть что из себя возомнившего ничтожества. А какие девятые валы чувств, какие бездны страдания, какие адовы муки! Такой сеанс психоанализа, такое копание в гнойниках души, ого-го! Не дай Бог, пережить такое. Всё там было, и следствие, зашедшее в тупик, и сам себя загнавший в угол преступник, и явка с повинной, сиречь покаяние, и суд, и приговор и каторга со всеми полагающимися «прелестями». Но гений тем и отличается от кропателя «дефективов», что идёт до конца. Ему мало «правды жизни», он ищет истину.
Максим Владимирович уронил ладони, до этого выписывавшие быстрые, округлые пасы, на колени.
— А истина в том, что возрождение души возможно только через покаяние. Истерзанная покаянием душа Раскольникова обретает покой у ног простушки с запятнанной репутацией. Ничего не напоминает? Никогда не приходило в голову, что Достоевский написал свой вариант евангелия, зашифровав своё послание в историю нищего студента, вознамерившегося стать «царём царей»?
— Занятная версия. Только, простите земного человека, а в чем сокрыта истина? В необходимости покаяния? Знаете, всегда считал, что преступника останавливает только неотвратимость наказания. Каторги и батогов он боится, а не Божьего суда.
— Поверьте, Андрей Ильич, но страшнее пытки, чем покаяние, ещё не изобрели. Эдакий Страшный суд в миниатюре и в индивидуальном варианте. Тут, извините, всё в руках Божьих. Даст сил, выдержишь и возродишься. Нет, погибнешь в муках. Одно из двух, и третьего не дано. И как сами догадываетесь, Бог взяток не берет, «телефонным правом» не руководствуется и запугать его невозможно.
— Вас послушать, то Гоша Невский на крылышках в рай вознёсся! — Андрей Ильич вполне отдавал себе отчёт, что иронией хотел защититься от воздействия, которое на него оказали слова попутчика. Вернее, всё сразу: слова, интонация, мимика и жесты.
 
— А мне не интересен сам Гоша, — с мягкой улыбкой парировал выпад Максим Владимирович. — Меня интересует, что от него осталось.
— Труп от него и остался! — не без удовольствия ввернул Андрей Ильич.
— Труп — это грубая материя. А меня интересует нечто материальное, что в просторечии зовётся душой. Более продвинутые товарищи называют это «тонким энергетическим телом». Так вот, с этой точки зрения, от раба божьего Григория не осталось ничего.
— А в чем тогда смысл?
Максим Владимирович удивлённо вскинул брови.
— Как «в чём»? В том и суть процедуры, или ритуала, если угодно, покаяния, что после него от демонической сущности, овладевшей телом, допустим, того же Гоши не осталось ничего. Она нейтрализуется и полностью аннигилируется. И уже никогда не захватит нового тела. Значит, спасён ещё один человек. Как минимум! Потому что эти сущности имеют тенденцию объединяться с себе подобными, невидимым черным облаком накрывая всё вокруг. И что хуже всего, втягивая в себя всё новые и новые души. Вместе с телами, естественно. Так и образуется тот особый феномен, что мы называем криминальным миром. Со своей идеологией, мировоззрением, моралью и культурой. Гоша Невский же был авторитетом?
— Так, во всяком случае, о нем написали, — как можно нейтральнее ответил Андрей Ильич.
— А какой авторитет у покаявшегося преступника? Тем более, что он уж точно больше не нагрешит. Вот так смерть одного становится дыркой в плотном облаке «коллективного эгрегора». И, поверьте, что на тонком уровне бытия, гибель Гоши имеет куда более далеко идущие последствия, чем вам представляется.
— Хо! — саркастически хохотнул Андрей Ильич. — Ошибка ваша в том, что свято место пусто не бывает.
— Вы себе противоречите. Именно, святое место пустует. Место героя и праведника. Желающих сесть на шконку даже среди профессиональных преступников, думаю, не так уж много. А принять мученическую смерть за «воровскую идею» — и подавно. Особенно в наше время, когда стало жить и лучше, и веселее. Только плати.
Максим Владимирович легко встал на ноги.
— Создалось впечатление, что кипятка нам не дождаться. А чаю всё ещё хочется, да?
Андрей Ильич согласно кивнул.
Пока сосед отсутствовал, Андрей Ильич успел препарировать его странные речи. Визави излагал мысли так, что не подкопаешься и не подточишь, остаётся только слушать, а если ещё точнее — внимать.
Представив себе Колосова и его «крышу», коптящих мозги над анализом диктофонной записи, Злобин улыбнулся. За себя Злобин не беспокоился, хотя разговор крутился вокруг тайны следствия, он был уверен, что ни за что не сболтнёт лишнего. Прикинув, как будет смотреться в глазах Колосова этот Максим Владимирович и ещё шире улыбнулся.
«По первому впечатлению, типичный интеллигент. Грех творения советской высшей школы. Развитый интеллект, широкая эрудиция, а в профессии им тесно, ввиду её полной социальной ничтожности. Вот и выдаёт качественный анализ чужого опыта, а по сути — беспочвенные рассуждизмы. Опыта реального дела же нет! А кто «на земле» каждый день работает, у того правда своя: тупая, как кувалда, примитивная, как лом, безотказная, как автомат Калашникова, зато эффективная. И сносу ей нет, как армейскому сапогу. А эти мозгляки… — Андрей Ильич презрительно покривился, войдя в роль «силовика». — Они же убеждения по сто раз на дню меняют. Как новая мысль в голову стукнет, так в ней, как в калейдоскопе, всё по-новому перетряхнёт. Хотел бы я посмотреть, как он в «Крестах» проповедует. Такое бы «покаяние» за такие базары устроили, только штаны держи!»
Мысли Злобина, споткнувшись об образ «Крестов», вдруг скакнули назад, в Питер. Он вспомнил, какие похороны закатили Гоше, видеозапись просматривал в кабинете Колосова.
Такого размаха и пафоса со времён пресловутых «бандитских войн» не бывало. Если сравнить с теми, что прошли на этой же неделе в Орске и Новокузнецке, а там по такой же схеме завалили местных авторитетов, то Северная Пальмира отличилась только стильностью и неистребимым аристократизмом. Что ей, впрочем, на роду написано. А в остальном — типичная демонстрация силы, сплочённости и неприкрытый вызов.