Танцующий в темноте (ЛП)

— Выключи это.
Феликс оглядывается через плечо, его бровь взлетает вверх.
Я прижимаю пальцы к вискам, пытаясь унять пульсирующую боль в голове.
Секунду спустя экран становится черным. Это нисколько не снимает напряжения с моего тела, но заставляет этого репортера заткнуться ко всем чертям. Я выдыхаю. Какого черта Эмми так долго? Я бросаю взгляд обратно на часы, затем на затененное окно, моя рубашка кажется слишком тесной на плечах.
Феликс возвращается на кухню, проходя мимо, наблюдает за мной. Он ничего не говорит, убирая наши объедки в холодильник. Через минуту я захожу в комнату Эмми, останавливаясь на полпути обхватывая пальцами дверной косяк.
К черту это.
— Чувак, подожди…
Я едва слышу Феликса, когда протискиваюсь мимо выхода. Через несколько секунд я оказался в убогом вестибюле и пронесся мимо двух молодых администраторов. Идут новости, скрипучий голос репортера заполняет пространство, и один из парней за стойкой хлопает в ладоши.
— Впрочем, так сучкам и надо. Не так ли?
— Да, чувак. Вот это тошнотворное дерьмо.
— Назови человека, стоящего за исчезновениями, героем и живи дальше своей чертовой жизнью, леди-репортер!
Солнечный свет бьет в глаза, когда я открываю передние двери, и стону. В голове стучит так, словно в скальпе раскачивается молоток. Гребаный герой. Эти дети ни черта не понимают, о чем говорят. Прикрывая лоб рукой, я делаю шаг вперед, понятия не имея, куда я направляюсь, просто понимая, что она мне чертовски нужна. Лучи света скользят мимо моей руки и бьют по коже и векам. Горло сжимается сильнее с каждым шагом, который я делаю.
Когда свет сжимается вокруг меня, прерывая дыхание, я чертыхаюсь и наклоняюсь вперед, кладу ладони на бедра и пытаюсь вдохнуть немного чертова воздуха.
Какого хрена?
Я начинаю оборачиваться, но перед глазами мелькают черные точки.
Где, черт возьми, Эмми?
— Это мое признание.
Каким бы темным я ни был, я всегда найду достаточно света, чтобы
чтобы обожать тебя до мельчайших деталей, всеми моими деталями.
— Джонни Нгуен
Я откидываю голову на спинку сиденья. Мой взгляд прикован к мелькающим мимо знакомым домам, но все, что я вижу, — это павлиньи перья, яркие и голубые, кости и краски, белые и гладкие. Попрощавшись с Фрэнки, я зашла в трейлер Бетси, чтобы поздороваться, и там транслировали новости. Но изображения на экране показались мне странными. Мое детское "я" видело много вещей, но ни одно воспоминание не осталось таким четким, как череп, который я только что видела по телевизору.
Я всегда рисовала их изображения, черепа и другие… части. Я рисую их так, как помню. Там нет павлиньих перьев. Никаких идеально пропорциональных прядей, украшающих скулы. Есть белые, есть красные, и есть черные вспышки агонии, скрывающиеся за маслянистыми остатками плоти, с которых их содрали.
Наблюдая за тем репортером, за изображениями, я просто хотела, чтобы это прекратилось. Я была готова вырвать шнур прямо из стены, если бы пришлось. Бетси бы этого не потерпела.
— Ненавидь меня, если хочешь, но ты не можешь игнорировать эти вещи вечно.
На этом она тоже не остановилась. Она все говорила и говорила о маме и Катерине, даже когда я закрыла уши руками.
— Никогда не знаешь, что получишь при закрытом усыновлении, ты же знаешь. Семья никогда не была прежней после Катерины, особенно Агнес. Две мои кошки пропали, когда они были детьми, и я по сей день клянусь, что именно эта женщина что-то с ними сделала. Позор, на самом деле, видеть, как блестящий ум отягощен таким количеством зла. Я полагаю, ее поэзия была мрачной, но для моей души она звучала как музыка. На самом деле, она годами выигрывала здесь конкурсы.
 
Тьфу. Я нажимаю на кнопку окна, пока свежий воздух не ударяет в лицо, и закрываю глаза.
Я не хочу знать Катерину. Я не хочу вспоминать, что единственная мать, которая когда-либо говорила, что любит меня, была таким ужасающим человеком.
Однако у меня есть надежда узнать Софию лучше.
Однажды.
— Эй, с тобой все в порядке?
Ошеломленная, я поворачиваюсь лицом к Обри, которая держит одну руку на руле, а другую высовывает из окна.
— Мы можем немного проехаться по городу, если хочешь. Я уверена, что мальчики продержатся без нас еще немного.
Мальчики.
Адам.
О боже. Неужели ему тоже пришлось смотреть это? Смотрит ли он все это сейчас, эти образы, мелькающие в его глазах, голос репортера, сверлящий его уши?
Я прикусываю губу и качаю головой.
— Нет.
Я должна увидеть его. Я должна обнять его. Мне нужно, чтобы он обнял меня. Я не могла избавиться от боли за него с тех пор, как ушла с горькими словами на языке. А теперь… Боже, теперь это причиняет гораздо большую боль.
— Подожди, — Обри притормаживает машину, сосредоточившись на чем-то за окном. — Это… это Адам? Он снаружи?
Я подаюсь ближе, чтобы заглянуть ей за спину, щурясь от солнца. Адам наклонился вперед, положив одну руку на бедро, а другой потирая заднюю часть шеи.
Я отстегиваюсь и выхожу из машины до того, как она полностью останавливается.
— Адам!
Мои глаза горят при виде него. Я никогда не видела его таким, и я не думаю, что смогу это вынести. Я бегу через улицу и запускаю пальцы в его влажные волосы.
Когда его взгляд останавливается на мне, его глаза выглядят дикими, выражая глубокое расстройство и отчаяние. Сердце замирает от одного этого взгляда. Я беру его за руку и собираюсь потащить к гостинице, когда замечаю солнечные лучи, просачивающиеся сквозь стеклянные окна и отражающиеся на полу.
Бросив взгляд назад на затемненные окна машины, я мотаю головой через улицу.
— Давай.
Сначала он не двигается, его поза напряжена, мышцы натягиваются под рубашкой. Я подхожу достаточно близко, чтобы прижаться к нему всем телом и обвить рукой его торс. Мой голос сильнее, чем я чувствую себя.
— Пойдем со мной, Адам.
Когда он делает шаг вперед, я вздыхаю с облегчением и веду его к машине.
Мне нужно, чтобы с ним все было в порядке.
Обри выскальзывает из машины, оставляя ключи в замке зажигания, как раз в тот момент, когда я усаживаю его на заднее сиденье. Я закрываю дверь и забираюсь к нему на колени, оседлав его, затем беру его лицо в ладони.
— Все в порядке, — выдыхаю я, наклоняясь вперед и мягко прижимаясь губами к его лбу, его щеке, осторожно, избегая губ. Мы не целовались, и хотя я хочу этого так сильно, что это причиняет боль, я не заставлю его пересечь эту границу. — Все будет хорошо.
Его взгляд скользит по моему лицу, как будто он составляет мысленную карту каждого изгиба, каждой веснушки.
— Эмми, — хрипит он, его голос хриплый, как будто он не разговаривал несколько дней.
— Я здесь, — шепчу я.
Я всегда буду здесь для тебя.
Когда его большая ладонь накрывает мою руку и сжимает, я придвигаюсь на сантиметр ближе.
Чем дольше я смотрю, тем больше я теряюсь в нем. Выражение его лица такое страдальческое, его мышцы напрягаются рядом со мной, а кожа горит.
— Ты бросила меня, — хрипит он, его хватка находит мою талию и крепко притягивает к себе. — Я не знаю, почему я не могу… я, блядь, не могу дышать…
— Тсс…
Я приподнимаю его подбородок и провожу языком по бьющейся жилке на его шее. Он сглатывает. Приближая губы к его уху, я запускаю руки в его волосы.
— Я не смогла бы оставить тебя, даже если бы попыталась. Разве ты этого не знаешь? Теперь ты часть меня. Ты всегда был частью меня.
Дрожь передается от его тела к моему, как ощутимый ток в наших душах. Это самая божественная вещь, которую я когда-либо чувствовала. Не раздумывая, я откидываюсь назад, поднимаю руку и провожу ногтями по своему предплечью так, как я когда-то делала с ним. Алые пятнышки освещают мою кожу, просачиваясь из раны, как будто их тянет к нему.