Анатолий Папанов: так хочется пожить… Воспоминания об отце

В одном из интервью Папанов вспоминал: «С самого детства был влюблен в театр, а особенно в кино. Я не был исключением среди мальчишек 30-х годов, которые по многу раз смотрели “Чапаева”, трилогию о Максиме, “Семеро смелых”, “Цирк” и “Веселых ребят” … Я, как и сверстники, восхищался героями Бориса Бабочкина, Бориса Чиркова, Любови Орловой, Тамары Макаровой… Удивительное было время: мальчишки мужали, воспитываясь на примерах прекрасных, мне кажется, даже вечных фильмов, замечательных мастеров экрана.
Но я был не только зрителем. Столь же самозабвенно снимался во многих картинах: “Суворов”, “Минин и Пожарский”, “Степан Разин”. И даже в картинах “Ленин в Октябре” и “Ленин в 1918 году”. Правда, ролей у меня не было, это было только участие в массовых сценах. Что только не приходилось делать: переплывать ров, что был напротив “Мосфильма”, в атаку ходить с криком и гиканьем, недавно, между прочим, увидел себя в “Подкидыше”, но пришлось очень постараться, чтобы найти и узнать себя в толпе на вокзале. Так что киноактер я с довоенным стажем».
Конечно, участие в массовках было небольшим заработком на карманные расходы.
С детства папа обожал играть в футбол. Сколько у каждого из нас романтических воспоминаний об этой поре. Заброшенные дворы – пустыри и ребята предвоенной Москвы, не знавшие настоящих бутсов и кожаных мячей, самозабвенно гонявшие с утра до вечера без перерыва на обед пустую консервную банку или нечто круглое, сшитое из тряпок. Был он тогда, как теперь говорят, в хорошей спортивной форме. Мускулы качали не какими-нибудь специальными упражнениями, а так, между делом. Мать, к примеру, попросит его сбегать за керосином в лавку, а два бидона – это килограммов 20. Вот он бежит с этими бидонами, а времени в обрез, надо еще столько успеть за день сделать: и клумбу под окнами вскопать по просьбе дворника дяди Миши, и поработать над строительством стадиона в Лужниках, которые только что закладываются, да и на «Мосфильм» поспеть.
Семье отставного интенданта жилось нелегко. Бабушка Лена, утонченная полька, работала здесь же, на Усачевке, на хлебозаводе. А ведь раньше у нее была профессия с таким манящим для меня названием – «модистка». Бабушка делала модные шляпки. А в те времена даме без шляпки и на улицу было неприлично выйти. Елена Болеславовна владела этой профессией в совершенстве. Помню, когда я была совсем маленькой девочкой, мы приходили с папой в гости на Усачевку. Но, как всякий ребенок, я совала нос, куда не следует, заглядывала в ящики, комоды, шкафы. И в шкафу находила болванки, на которые модистки примеряют шляпы. Вот тогда меня охватывал воистину младенческий ужас!
Когда отец работал токарем в ремонтных мастерских завода, с ним произошла неприятность. Хотя их бригада была хорошая и дружная, но кто-то из рабочих совершил кражу стройдеталей. Шел февраль 1941 года, с воровством было очень-очень строго. Всю бригаду арестовали и увезли в Бутырку. На допрос вызывали каждого в отдельности. После допроса Папанова следователь понял, что наивный юноша вряд ли способен на такое. Ведь ему было всего 19 лет. На девятые сутки его отпустили домой. Дома ждал тяжелый отцовский кулак. Родитель не стал ни в чем разбираться, но не рассчитал силу удара. Несколько недель жертве произвола пришлось поваляться дома. А через несколько месяцев началась война, которая внесла поправки во все людские судьбы. Мальчишку забрали на фронт. Он попал на передовую. Отец воевал на юго-западном направлении. Второй украинский фронт. Был зенитчиком, артиллеристом и пехотинцем. Его ровесники вынесли на своих хрупких плечах огромную ношу. Они верили в победу, жили этой верой, испытывая ненависть к врагу.
Трудное было время, но и на фронте жизнь продолжалась. Всякое в ту пору случалось: трагическое и комическое всегда шагают рядом, даже на фронте. Однажды зимой 1941-го получил их взвод приказ взять деревушку. Пошли в атаку и вернулись обратно. Да не все. Из 40 бойцов взвода вернулись только 12. А приказ никто не отменял, значит, надо его выполнять.
 
В деревне этой жителей не было: кто в лес ушел, кого фашисты побили. Решили солдаты провести артиллерийскую подготовку. Так «перепахали» оборону противника, что, казалось, ничто живое на пути не встретится. Заняли они эту деревню. Глядят: и впрямь одни дымы да развалины. Все вокруг мертво. И вдруг…
– Ку-ка-реку-у-у!
Петух! Настоящий, невредимый петух! Как он в этой огненной коловерти живым остался – никому не известно. Худющий, с обгорелыми перьями, но живой!
Бойцы его на руки, каждый гладит, приговаривает:
– Ах ты, родненький! Красавец какой!
– Да спляши ж ты нам, да спой же ты нам, Петенька!
А петух и правда – от тишины, что ли, после такого грохота распелся во всю глотку: «Ку-ка-рекуууу!» Прямо хоть танцуй под его петушиную серенаду. И кто-то из них действительно стал плясать, а другие – в хохот.
От того петуха, от крика его звонкого, веселого в лютую стужу весной повеяло. Был он для них глашатаем радости, кусочком далекой счастливой мирной жизни.
Петуха накормили, напоили, завернули в чью-то шинель, да так и носили от одной группы солдат к другой. А когда покидали деревню, отдали первым, кто начал возвращаться в родные места.
Не знаю, насколько убедительно прозвучала эта история, но я сама слышала ее от отца.
На фронте, в минуты затишья, они спорили, строили планы, мечтали, но многие ребята погибли. Один папин друг и ровесник, Алик Рафаевич, погиб на глазах у отца. В этом бою, который длился два с половиной часа, от 40 человек осталось 13. Отец вспоминал: «Помню и первый бой, и первую атаку, и бой, в котором убили моего друга – Алика Рафаевича. Алик до войны учился на операторском факультете ВГИКа. Жили мы в Москве недалеко друг от друга, но не были знакомы. Познакомились, а потом и подружились, только на фронте».
Впоследствии о своей военной дружбе и об Алике Рафаевиче папа рассказал в одном из телевизионных интервью. После этой передачи мать Алика Рафаевича нашла отца. Состоялась встреча у нас дома, они долго разговаривали, ведь его мать считала Алика без вести пропавшим. А потом папа получил письмо:
Глубокоуважаемый Анатолий Дмитриевич!
С тех пор, как я услышала Ваше выступление по телевидению, а затем Вы любезно и необычайно тепло приняли нас у себя дома, прошел не один день. А я и все члены нашей семьи продолжаем пребывать в необычайно волнительном состоянии. И мы не можем подобрать слов, которые бы в полной мере выразили наше чувство глубокой благодарности Вам. Чувство сердечной признательности матери, которая спустя тридцать с лишним лет, благодаря Вам, дорогой Анатолий Дмитриевич, узнала о своем сыне.
Узнала от Вас – человека, который был с ним рядом до последнего вздоха. Узнала, как погиб мой сын, защищая родную землю. Погиб на Ваших глазах. Погиб, как верный сын Отчизны. Вы понимаете, конечно, как велико горе матери, потерявшей сына, к тому же единственного. И единственным утешением может быть только сознание того, что он пал смертью храбрых, будучи до последней секунды своей молодой жизни и до последнего вздоха верным Матери-Родине.
Более тридцати лет я ничего о нем не знала, знала только, что ушел на фронт, знала только, что погиб. И вот ваше выступление, наша встреча у Вас на квартире, рассказ о Вашем боевом друге однополчанине, которого Вы любовно называли Рафик, с которым Вы делили тяготы военных дорог, теплый рассказ о храбрости и скромности, дружбе и доброте, отваге и гибели этого Вашего молодого друга. И, наконец, Ваши слова, когда я Вам показала фотографию моего сына: «Да, это он!»
Вы были взволнованы. Речь шла о Вашем боевом друге-товарище. Что же сказать мне – его матери, всем членам нашей семьи. Велико, повторяю, наше горе. Но теперь велика и наша гордость – за моего сына, за нашего внука, племянника, павшего смертью храбрых при защите Родины.
И великое Вам, дорогой Анатолий Дмитриевич, спасибо за Вашу такую дружбу с моим сыном, за то, что делили с ним и в те дни учебы, и в дни боев все радости и печали, спасибо за то, что позаботились похоронить его. Спасибо за то, что собираетесь побывать в Донбассе, чтобы вместе с Красными следопытами найти его могилу.