Голубая кровь
Ну и что с того, что она не слышна?
Вот отчаянно заорал варвар, которого изо всей силы огрели по пальцам увесистой палкой. Он не смог удержаться на лестнице и повис, цепляясь за каменный выступ. Второй удар — и враг с диким воем полетел вниз. А Ченьюр бросилась дальше, разыскивая в гуще сражения своего мужа, милделина Олькоя. Того самого, которого не раз колотила вот этой палкой.
Любила и ревновала она его безумно, и Аддону десятки раз приходилось выслушивать жалобы своего солдата.
Несколько стрел одновременно воткнулись в маленькую фигурку женщины с противным стуком, она нелепо взмахнула руками, упустила свою палку, зачем-то попыталась ее подхватить… Лицо Ченьюр приобрело удивленное и какое-то детское выражение, и она
/конечно упала, что же еще. Но Аддон Кайнен этого не увидел, потому что уже сражался с новым противником. А видел только миг, когда она развела руки, с которых крыльями стекали тонкие ткани ее голубого хонедима, и оторвалась от края стены/ полетела.
А стрелы сыпались, сыпались, сыпались — смертоносный колючий дождь. Впрочем, очень красивый: красный, желтый, голубой, зеленый — палче-лоры не жалели красок на оперение.
Те же стрелы летели в обратном направлении. Свои были израсходованы еще пару дней назад, равно как и вся партия новехоньких, только что сработанных гарнизонным оружейником Ансеном. Только что — это значит два дня назад. А вчера Ансен был убит случайно залетевшей «гостьей».
Несколько пареньков, ходивших у оружейника в подмастерьях, пытались заменить его в этом деле, но после объявили Аддону, что с них будет больше проку, если они станут собирать вражьи стрелы. Потому что так ловко и быстро работать, как старый мастер, они еще не умеют. И Кайнен был вынужден с ними согласиться.
Мальчишки привязали на спины большие щиты пехотинцев и, похожие на черепах, полусогнутые, перебегали с места на место, набирая полные охапки столь необходимых…
— Полу… — размахнулся Аддон и закончил, погружая топор в податливую плоть, — чи!
Но в этот миг солдат, сражавшийся рядом с ним, медленно отступил на полшага, затем лег и свесился с края стены. По всему его правому боку расплывалось и расплывалось пятно.
Кайнен внезапно и очень отчетливо понял, что это — конец.
Не придут на помощь газарратские полки.
Не врубится с правого фланга лихая конница таленара Тислена. Не ворвутся на поле боя двуконные колесницы, ссаживая пехотинцев в самой гуще сражения.
Ничего этого не случится.
/Успеть бы только добраться до девочки. Она смелая, но сама не сможет… И на Каббада надежды мало: он ведь еще ни разу в жизни не поднимал руку на человека…/
В этот момент там, внизу, под залитыми кровью стенами погибающего Каина, раздался многоголосый истошный крик.
Кричали издалека.
Кричали так, как бывает только в кошмарном сне, когда живое существо захлебывается, исходит собственным ужасом, а ужас длится и длится — до бесконечности.
Еще так кричат иногда рожающие женщины, переходя на недоступные человеческому голосу тона, утопая во мраке боли и пытаясь вытолкнуть ее из себя этим жутким ором.
И — о чудо! — впервые за долгие литалы не обрушилась на защитников новая волна врагов.
6
— Что у них там происходит?
Килиан выталкивал из себя слова, а они были угловатыми и жесткими, и их шершавые тельца цеплялись за горло и язык — распухшие, чужие, начинающие наливаться огнем.
— Паника, — сказал Руф, подходя поближе и помогая брату присесть на широкий зубец крепостной стены.
Надо бы спуститься вниз, но сил нет. Нужно хоть немного передохнуть, пока палчелоры отвлеклись на какие-то свои проблемы.
— Это понятно, — просипел Аддон.
Уна поднесла ему глиняный кувшин, почти наполовину заполненный теплой водой, и он сделал один большой глоток. Затем передал кувшин Килиану, и дочь невольно восхитилась — даже намека на сожаление или жадность не было в этом царском жесте.
Отдать глоток воды после такой сечи и во время такого зноя — все равно что просто так расстаться со своим царством.
/Разве Баадер Айехорн способен на подобный поступок? Сомневаюсь. Нет, не он, а мой отец — вот подлинно великий человек. Царский же венец… что венец? Это всего лишь знак, а не признак настоящего величия./
— Не понимаю, — сказал Килиан. — На них напали сзади, а Тислен должен был ударить справа. Ему больше неоткуда подойти.
— Он мог зайти с тыла, — предположила Уна.
— Каким образом? — воззрился на нее брат. Тяжело волочащий уставшее тело воин — она помнила, что где-то видела его, — потрепал ее по волосам рукой (повязка грязная, заскорузлая, затвердевшая — ему, должно быть, очень больно) и улыбнулся. У него было еще нестарое лицо, но скорбно опущенные уголки безупречно вылепленного рта и седая прядь над ухом указывали на возраст. И вдруг Уна вспомнила:
/ — Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты. И никогда не целовал такую красивую девушку. И любую другую тоже… Я бы не заговорил об этом, если бы не…
— Ни один поцелуй в мире не стоит жизни. Это я тебе точно говорю…/
Она хотела спросить, как его зовут, но он уже ушел.
По-стариковски согнутые плечи, казалось, не выдерживали веса дешевых кожаных доспехов с нашитыми бронзовыми бляхами. И девушка не осмелилась окликнуть его. Этого человека она не знала и ни разу в жизни не говорила с ним.
Он уходил в какую-то свою жизнь или смерть — неважно. И в этой жизни (смерти) ей не находилось места. Что было не просто правильно, но и единственно возможно.
Что-то закончилось этим днем. Уна переводила растерянный взгляд с отца на брата, с брата — на Руфа и не могла понять, что же оборвалось в ней с хорошо слышным звоном лопнувшей струны, что?!
Горбоносый человек с пронзительными глазами внимательно разглядывал людей, сидевших на вершине крепостной стены. Особенно привлекал его молодой атлет, похожий на хищного зверя.
Почему на зверя? Хотя бы потому, что в нем было мало человеческого. Очень мало.
— Не надейся, — сказал кто-то за его спиной. — Ты не сможешь этого сделать. Он не принадлежит тебе.