Голубая кровь
Килиан признал, что Руф снова оказался дальновиднее и разумнее, и слово в слово повторил его распоряжение своим конникам. Те поспешили исполнять.
— Сам-то ты как? — неожиданно спросил Руф.
— Держусь пока, — честно отвечал Килиан.
— Я бы не хотел, чтобы наши солдаты прежде времени испугались, а поэтому предлагаю проехаться вперед только вдвоем.
— Это слишком опасно. Нужно взять с собой еще кого-нибудь.
— Там полегла целая орда палчелоров, — сухо и отрывисто бросил Руф через плечо. — Наши жалкие отряды не смогут противостоять этому неизвестному противнику, если он все еще там.
— А вдруг это союзник? — неуверенно предположил Килиан.
— Где он в таком случае? — И Руф развернул коня на юг. — Там нет людей, иначе бы мы их услышали и увидели. Поедем, брат, посмотрим, что случилось.
— А Омагра, куда делся Омагра?
— И это узнаем.
Сообщив бойцам, что их командиры отправляются на разведку, и посоветовав перейти в тень уцелевших шатров, двое всадников тронулись в путь.
Спустя несколько текселей Килиан возблагодарил богов, что не стал противоречить Руфу и согласился с его предложением.
То, что творилось на южной стороне лагеря варваров, не поддавалось ни осмыслению, ни описанию. Здесь валялись выпотрошенные, разодранные, До неузнаваемости изувеченные тела, будто все демоны Даданху обрели плоть и восстали против несчастных людей.
Да, на войне убивают, и часто смерть бывает тяжелой и мучительной. Да, на войне калечат. И то и другое Килиан не раз проделывал с другими и не раз видел сам. Умирали его друзья и подчиненные. Погибали его враги. Но такого ему встречать не приходилось, за исключением страшной картины, которая только что предстала его взгляду в стойбище палчелоров.
Оторванные, вырванные с мясом человеческие конечности: скрюченные пальцы, лохмотья кожи и одежды; лужи загустевшей уже крови, пропитавшей сухую землю; перевернутая и раздавленная утварь; безголовые тела и головы, валяющиеся без туловищ; глаза, широко раскрытые глаза погибших палчелоров, в которых застыл смертельный ужас /так не может напугать враг, наскочивший на тебя в горячке и суматохе боя, — все происходит слишком быстро и неожиданно/ ; гладко срезанные куски плоти /словно одних людей кто-то рвал на части, а других рубил мечом, но меч такой остроты никогда не принадлежал смертным/ ; распахнутые в безмолвном крике рты; посиневшие лица, на губах — пена, словно эти отравлены; искромсанные куски темного мяса — то ли бывший человек, то ли животное…
Шатер Омагры покосился, но все же стоял. В плотных шкурах, из которых он был сшит, зияло отверстие — длинный разрез, словно сделанный исполинским раллоденом. Но ни Килиан, ни Руф не знали такого великана, который бы мог носить меч подобных размеров. Молодые люди внимательно разглядывали прореху: сидя на коне, можно было дотянуться клинком до верхней части шатра, но как тогда достать одним движением до самой земли?
То, что осталось от Омагры, все еще давало возможность узнать в нем варварского вождя.
Это была верхняя треть туловища. Золотой ошейник на толстой шее, пальцы, унизанные дорогими перстнями (у кого они были отняты совсем недавно?), искаженное мукой, побелевшее лицо с выкатившимися глазами, валяющийся в стороне островерхий головной убор — меха, золото, шлифованные камни. Символ верховной власти палчелоров. Правая рука все еще сжимала раллоден, лезвие которого было покрыто странной синеватой липкой жидкостью.
— Мне плохо, — признался Килиан. — Аж оторопь берет. Давай убираться отсюда поскорее и подальше. Я ничего не понимаю, но мне страшно. Нужно немедленно рассказать все отцу и Каббаду: дела, похоже, еще серьезнее, чем нам представлялось.
Руф спешился, зашел в шатер и поднял с земли островерхую шапку. Протянул добычу Килиану:
— Это стоит захватить с собой. И меч тоже. Мертвые пальцы не разжимались. Килиан предусмотрительно отвернулся, зная, что брат всегда найдет выход из положения. Раздался тихий свист раллодена, глухой стук. Затем голос Руфа:
— Так должна выглядеть кровь демона.
— Хотя бы заверни… это… в какую-нибудь ткань, — попросил Килиан.
— Нельзя, — отвечал молодой человек, привязывая меч Омагры со все еще висящей на нем, обрубленной у основания ладони кистью у себя за спиной. — Эта странная жидкость может впитаться в материю, и Каббаду будет сложно разобраться, что это такое.
/И моя прелестная, нежная У на любит человека, который способен отрубить руку изувеченному мертвецу только ради того, чтобы добыть его меч? И ехать с чужой кистью за плечами — и ему не страшно, не противно! О боги! Он прекрасный воин, но порой мне кажется, что он чересчур хорош, слишком хладнокровен — как не дано обыкновенному человеку. Он умен как безумец./
И Килиан похолодел от того, что он подумал сейчас о любимом брате. Захотелось загладить вину, пусть Руф о ней и не догадывался.
— Едем назад. Нужно оплакивать мертвых, праздновать победу, лечить раненых, посылать гонцов к Баадеру Айехорну… Отец будет гордиться тобой, — добавил он невпопад, для очистки собственной совести, заставляя себя признать необходимость жестокого поступка Руфа и тем самым становясь соучастником.
Видимо, дали знать о себе рана, жара и смертельная усталость, но, когда Килиан подумал о соучастии, тошнота подкатила к самому горлу.
— Я бы предпочел доехать до ущелья, а затем уже разворачивать коней, — сказал Руф. — Могу сделать это сам, а ты езжай к отрядам и забирай их в Каин. Ты ранен и выглядишь усталым.
— А ты?
— У меня несколько царапин. Я в состоянии двигаться дальше, а если придется, то и сражаться.
/Он что, хочет сказать, что я слабее? Издевается? После стольких дней боев не выдержит даже камень. Или Руф намекает, что он достоин Уны, а я нет?../
— Вместе уехали, вместе и приедем, — сказал Килиан бесцветным голосом. — Что ты еще хочешь рассмотреть в подробностях?
9
Руф ехал на полкорпуса коня впереди, и взгляд Килиана невольно упирался в его широкую спину, где поверх доспехов висела Проклятая окровавленная кисть, судорожно вцепившаяся в рукоять раллодена. Она постоянно подпрыгивала и колотилась о панцирь, словно мертвец стучал, требуя, чтобы Руф вернул его собственность.