Сочинения великих итальянцев XVI века

Никколб Макиавелли, в Форли[147].
Никколо Макиавелли
 РЕЧЬ, ИЛИ ДИАЛОГ O НАШЕМ ЯЗЫКЕ 
Сколько раз мне выпадал случай восславить отечество, я всегда делал это с охотой, невзирая на труды и опасности. Ибо нет у человека большего долга в жизни, чем долг перед отечеством, от коего зависит первым делом само его бытие, а затем и всякое благо, отпущенное ему судьбой и природой, и долг этот еще возрастает для тех, кому выпало родиться в благородном отечестве. Поистине, кто умыслом или на деле делается врагом отечеству, того по заслугам именуют отцеубийцей, пусть бы даже он претерпел от отечества обиду. Ведь если нечестиво поднять руку на отца и мать, какова бы ни была причина, то куда нечестивее терзать отечество. Ибо нет обиды, которая давала бы право оскорбить отечество; твой долг — быть ему признательным за всякое благо, так что, случись ему удалить от себя часть граждан, ты должен скорее возблагодарить его за оставленных, нежели предавать поношению за тех, кого оно отправило прочь. Коль скоро сказанное верно — а оно поистине верно, — то я, не колеблясь, выступлю в защиту отечества против тех, кто дерзко посягает на его честь.
Причиною сего рассуждения явился спор, не однажды вспыхивавший в недавние времени, касательно того, является ли язык, на котором писали наши флорентийские писатели, флорентийским, тосканским или итальянским. В каковом споре, заметил я, одни — не вовсе бессовестные — стоят на том, что язык этот тосканский, другие — без всякой совести — именуют его итальянским, третьи же полагают, что он попросту флорентийский; каждый упорствует в своем. Вышло так, что ссора доселе ничем не разрешилась, почему я задумал, покуда меня удерживает за городом сбор винограда, пространно изложить все, что по сему поводу чувствую, чтобы покончить с распрей или, наоборот, подлить масла в огонь.
Если мы хотим разобраться, на каком языке писали прославившие себя именно этим современным языком писатели — а среди них бесспорно первенствуют Данте, Петрарка и Боккаччо, — то надо поставить их по одну сторону, а всю Италию по другую — и сравнить. Что же касается прочих стран, то по своей любви к языку этих трех писателей они уступают Италии, ведь испанцы, французы и немцы в сем случае не притязают на них так самонадеянно, как ломбардцы. Рассмотрев все местности Италии, разобрав, как разнятся их наречия, надо отдать преимущество тем наречиям, с какими более сходен язык этих писателей, и признать за ними большую честь и большую долю в сем языке. Если угодно, можно перебрать все углы в Италии, а не только все города, но дабы не потеряться вовсе, разделим ее на главные области, как-то: Ломбардия, Романья, Тоскана, Рим с прилегающими землями и королевство Неаполитанское.
Внимательно рассмотрев эти области, мы убедимся, что они весьма различаются наречиями. Но прежде чем выяснять, где корень этих различий, уразумеем, чем определяется сходство наречий, столь разительное, что нынешним писателям кажется, будто писатели прошлого выражались на общем для всех итальянском языке, и разберем, в силу какой причины, несмотря на многочисленные различия в языке, мы понимаем друг друга.
Некоторые полагают, что каждый язык заключен в тех границах, в каких используется одна и та же утвердительная частица, — у итальянцев таковой служит «Si», и что все понимают единую речь в той стране, где для утверждения служит одно и то же слово. При этом ссылаются на авторитет Данте, именовавшего Италию с помощью частицы «Si» в следующих строках:
«О Пиза, стыд пленительного края.
Где раздается si!»m
Кивают также на Францию, мол, вся страна, называемая Францией, также именуется язык «ui» и язык «ос», — эти частицы у них, как «Si» у итальянцев. Приводят в пример и немецкий язык, где говорится «io», и Англию, где все говорят «ies». Вот на каком основании, должно быть, многие думают, будто все говорящие и пишущие в Италии говорят и пишут на одном языке.
Но есть и другие, полагающие, что частица «Si» не может знаменовать собой язык, ибо, будь так, и сицилийцев, и испанцев пришлось бы причислить по речи к итальянцам. Откуда выводим, что должны быть другие особенности, определяющие язык. Рассмотрев хорошенько восемь частей речи, которые выделяются в любом языке, мы убеждаемся, что связью и нервом языка является часть речи, называемая глагол. Если в этой части речи между говорящими нет расхождений, то налицо взаимное понимание, пусть даже в других частях речи немало различий. Ибо если имена незнакомы, то стоящий между ними глагол прояснит их смысл; тогда как если в глаголах есть расхождение, то даже при совпадении в именах перед нами не единый язык. Как на пример сошлемся на Италию, где в глаголах расхождение ничтожно, а в именах огромно: так, всякий итальянец говорит amare, stare, leggere, но не всякий deschetto, tavola, guastada. Среди местоимений наиважнейшие расходятся, скажем, mi вместо io, ti вместо tu.
 
Еще одно различие заключается в произношении, выговоре, но оно не таково, чтобы помешать взаимопонятности. Тосканцы заканчивают слова гласными, в Ломбардии же и Романье почти все слова обрываются на согласных: сравни рапе и pan.
Учитывая эти и прочие расхождения внутри италийского языка и желая узнать, которая из его разновидностей владеет пером и заключена в сочинениях наших старинных писателей, следует сперва установить, откуда родом был Данте и другие первые писатели, и пользовались они или нет в своих творениях родным языком. После чего положим рядом с этими творениями сочинение на чистом флорентийском или ломбардском, или каком-либо другом наречии Италии, но писанное без всякого искусства, как придется. Какое наречие обнаружит наибольшее сходство с языком наших писателей, то и следует, я полагаю, признать за язык, на каковом они сочиняли.
Откуда родом эти писатели, общеизвестно: из Флоренции (исключая одного из Болоньи, одного из Ареццо и одного из Пистойи, вместе не сочинивших и десятка канцон); на первом месте среди них — Данте, Петрарка, Боккаччо, стоящие так высоко, что прочим далеко до них. Из этих троих только Боккаччо прямо объявляет в «Ста новеллах»[148], что пишет на флорентийском народном языке (вольгаре); Петрарка как будто о том ничего не говорит; Данте, в книжке под названием «О народной речи», где осуждает все местные наречия Италии, утверждает, что пишет не по-флорентийски, а на куриальном, придворном языке, и если ему поверить, то получится, что я, пытаясь выведать у самих писателей, на каком языке они сочиняли, обрел довод против себя.
Что до Боккаччо и Петрарки, то им я не буду отвечать, ибо первый свидетельствует в мою пользу, а второй — ни в чью, но желал бы возразить Данте, каковой отличался умом, дарованием и ученостью, но только пока дело не доходило до его отечества, каковое, в забвение всякой человечности и философских принципов, он преследовал всевозможной хулою[149]. Умея лишь осуждать отечество, он обвинил его во всех пороках, проклял его людей, разбранил местность, оговорил обычаи и законы. И это не в одной какой-либо части Комедии[150], но во всех — разными способами и на все лады — такова была в нем обида за оскорбление изгнанием! такова была в нем жажда мести! и уж он отомстил, как мог. Если бы из всех бед, какие он посулил, сбылась хоть одна, Флоренции пришлось бы сокрушаться более о том, что она вскормила подобного человека, нежели о любом другом своем несчастье. Но судьбе было угодно изобличить его во лжи и, посрамив его пророчества, прославить Флоренцию, даровав ей процветание: известная всему миру, она достигла ныне такого счастья и покоя, что, воскресни Данте, он бы повинился перед ней или, язвимый своей врожденной озлобленностью, захотел бы умереть снова. Стоит ли удивляться, что тот, кто во всем содействовал посрамлению отечества, возжелал и у языка его отнять ту славу, которую, казалось, сам создал своими писаниями. Опасаясь хоть чем-либо доставить честь Флоренции, он сочинил книжку, доказывающую, что язык, которым написаны его сочинения, якобы не является флорентийским. Но верить этому следует не больше, чем тому, что Брута[151] он обнаружил в пасти у самого Люцифера[152], пятерых флорентийских граждан[153] — среди воров, а дорогого его сердцу Каччагвиду[154] — в Раю, равно как прочим подобным страстям и пристрастиям, коим он отдавался столь слепо, что терял всю степенность, ученость, разумение и становился другим человеком: если бы он обо всем прочем так же судил, то не было бы нужды изгонять его из Флоренции, а если бы его все-таки изгнали, то как умалишенного.