Сочинения великих итальянцев XVI века

Влюбленные, былая сладость лада, Краса его — вам скрашивала горечь, Но мне не скрасит он ни дня на свете. Пусть кто-то, нежа радостями душу, Уверен, что избегнет горькой жизни, И ясным днем не думает о ночи.
Так пусть согреет холод этой ночи Ту, что свела к хаосу стройность лада И к беспросветности — сиянье жизни. Меня же не оставит эта горечь. Пусть ведает Жестокая, что душу Она одна терзает так на свете. Прочь, лучшие на свете дни и ночи! Ведь душу мне уже не сладость лада — Питает горечь безотрадной жизни.
XXV
Вы видите, о дамы, в какую гавань заводит нас благоприятствование фортуны. Но хотя смерть мне любезней, я все же существую, каким бы ни было мое существование. А сколько было таких, что не вынесли жизни: вот как невыносима людям скорбь после многих выпавших им восторгов. Фортуна разбила любовное счастье Артемисии,[305] отняв мужа, и та, в слезах проведя остаток жизни, скончалась в рыданиях; меж тем горе ее не было бы столь велико, если бы она умереннее предавалась радостям. Покинутая прекрасным Энеем,20 скорбная Элисса,[306] страдая, сама наложила на себя руки, а ведь и она избежала бы подобного исступления, будь фортуна чуть менее благосклонна к ее любовным желаньям. И даже несчастной Ниобе22 не показалось бы столь тяжко лишиться своих детей, если бы обладание ими она не превознесла как наивысшее счастье. Таким образом, пагубный восторг любви, будучи полон одним собою, либо влечет любящих к жестокой смерти, либо оставляет им в наследие вечную скорбь. Если же восторг этот неразлучен с томлением, то он, покуда длится, без сомнения, мучителен для влюбленных, а когда покидает их, то оставляет по себе лишь ожесточение, ибо в каком бы деле нас ни постигла неудача, конец один — раскаяние. О, горькая сладость, о, ядовитое лекарство охваченных любовным недугом, о, исполненный скорби восторг, каковой не оставляет по себе плода более сладостного, чем раскаяние; о, прельщение, что, как легкий дым, рассеивается, едва представ взору — в глазах наших от тебя остаются лишь слезы; о, крылья, что уносят нас ввысь затем, чтобы, когда на солнце растопится воск, мы пали на землю, точно новые Икары![307] Вот каковы, о дамы, радости, дарованные влюбленным. Посмотрим теперь, каковы их страхи.
XXVI
Поэты, каковым свойственно, сплетая сказки, иной раз сказать и правду, говорят, что в мрачной преисподней, среди безутешных толп обреченных есть некто, над чьей головой навис громадный камень, удерживаемый тончайшей нитью; глядя на камень и страшась его паденья, он терпит вечную муку. Такова же и участь несчастных влюбленных: они постоянно страшатся грядущих утрат, будто тяжкая громада несчастий нависла над их головой; горемычные, они живут в вечном страхе и, в то время, как тоскующее сердце непрестанно нашептывает им что-то, мучая и тревожа, ежечасно гадают о возможных бедах. Ибо где тот влюбленный, что во всякое время не трепещет гнева своей возлюбленной? Или не страшится, что она дарует свою любовь другому? Или что иным способом, а их тысячи, не лишит его доступа к любовным наслаждениям? Никто не уверит меня, что есть на свете влюбленный, который, как бы он ни был счастлив в любви, по тысяче раз на дню не испытывал бы тревоги и страха. Но разве эти тревоги и страхи не чреваты и новой опасностью? Чреваты, конечно, и не одной, а множеством; ибо эти самые страхи и опасения суть семя и корень неисчислимых бедствий. Ибо страшась падения нависшей громады, которая, как мы думаем, может, рухнув, разнести в прах наше счастье, мы силимся подпереть ее неверными подпорками — чужой бедой или, хуже того, чужой смертью. Разве не убил жестокий Эгист[308] своего брата, воротившегося после долгой войны, из страха, что тот своим возвращением помешает его любовным утехам. Разве не убил подобным же образом своего брата и безумный Орест, повергнув его пред алтарями богов меж приносящих жертвы жрецов, чтобы оградить от опасности свою любовь к сестре. Мне и самому тягостно, о дамы, развертывать перед вами картину стольких несчастий. Но раз уж я взялся изобличить любовь, которую Джизмондо восхваляет как благо, то я вынужден показать, какие дела ею творятся; впрочем, я не упомянул в своем рассуждении о стольких из них, сколько капель морской воды остается за кормой судна, когда на всех парусах оно свершает свой путь, гонимое попутным ветром.
 
XXVII
Но поговорим о скорби, дабы поскорее дойти до конца в перечислении зол. Хотя скорбь, подобно названным страстям, коренится в желании, но возрастает она в зависимости от того, сколь обильно была пред тем орошена восторгами. Итак, немало есть влюбленных, которые, от взгляда искоса или от трех укоризненных словечек возлюбленной, как от трех саднящих ран, страждут, горюют и мучаются, ни в чем не обретая покоя, не задумываясь о том, что возлюбленная часто не знает, что ею движет, кроме желания слегка помучить влюбленного. Иные, по причине того, что не увенчали своих желаний, замышляют расстаться с жизнью. Иные, увенчавшие свои желания, по причине того, что не наслаждаются безраздельно, к сему мнимому бедствию прибавляют постоянную уязвленность, отчего оно делается бедствием истинным и непереносимым. Многие, вследствие кончины возлюбленной, настигшей их вслед за ликованием, печалятся беспрестанно, и, куда бы ни обратили взор и помыслы, всюду является им ее хладный и бледный образ; время не всегда исцеляет их недуг, как не всем деревьям зима обнажает кроны, более того: как у иных деревьев поверх старого покрова по весне является новый, так у некоторых из них новая скорбь является поверх старой, и чем долее влачат они жизнь по смерти возлюбленной, тем больше томятся жизнью, день ото дня все более растравляя свои раны и даже налегая на язвящий их клинок, дабы глубже ранил. Немало есть и таких, кто, вследствие жестокости дамы, упав с вершины счастья в пропасть страдания, готов в угодность ей скитаться по свету. Иной и в своем изгнании желает лишь проливать слезы и ни о чем не просит, кроме как быть глубоко несчастным. Одного этого он желает, этим насыщается, в этом находит утешение и к этому одному стремится. Не видится ему сияющими ни солнце, ни звезда, ни небо. Ни трава, ни родник, ни цветы, ни журчащий ток ручейка, ни вид зеленеющего леса, ни ветерок, ни свежесть, ни тень от дерев его не нежат. Вечно погруженный в думы, с глазами, полными слез, уединяясь в нехоженых долинах или укромных чащах, он желает сократить свою жизнь и иногда в печальных строфах изливает тайные скорби сухому дереву или одинокому зверю и, точно они одарены пониманьем, поверяет им свое горе. Неужто и теперь хватит у тебя духа, Джизмондо, твердить нам, что любовь благо? Что любовь благо, Джизмондо, хватит ли у тебя решимости повторить?
Итак, порознь рассмотрев каждый из означенных недугов: желание, восторг, тревогу и скорбь, я бы хотел, о дамы, обозреть их вкупе, свободно переходя от одного к другому. Но прежде чем обратить взор в ту или иную сторону, я невольно задерживаю его на той поре, когда они только столь необычайно зарождаются: ведь, благодаря коварству этого льстеца Амура, поначалу они таковы, точно обещают забаву и утеху, а не скорбь, слезы и явную опасность для нашей жизни. Ибо тысячи раз случается, что одно оброненное слово, улыбка, движение глаз с чудесной силой пленяют душу и делаются причиной того, что все свое благо, честь и свободу мы безраздельно вручаем возлюбленной и, кроме нее, ничего не замечаем в мире. Всякий день приходится видеть, как движение, поступь, осанка оказываются той искрой, от которой вспыхивает величайшее и неугасимое пламя. Как часто бывает и так, что пленяет не одна внешняя красота, в коей нам милее всего то, что говорит о слабости, но и слезы. Как часто одна слезинка той, чей смех оставил нас равнодушными, устремляла нас к погибели! Скольких из нас бледность нездоровья обрекла на куда худшую собственную бледность! И те, кто устояли перед чарующим ярким взором в дивных садах, не прилепились ли навечно к печальным и потупленным взорам той, что страждет в лихорадке, ставшей причиною лихорадки более опасной? А сколькие, притворившись пленными и в шутку давшие поймать себя в силок, после не могли выбраться из него, увы, крепко схваченные тугой петлей! Сколькие, желая погасить чужой огонь, загорелись сами и стали нуждаться в чужой помощи! Сколькие, услышав о далекой даме, ринулись навстречу тысяче невзгод! Ах, увы, о сем последнем, право, лучше было бы мне умолчать.